Очевидное? Невероятное!

В этой теме рассказываем о загадочных явлениях природы и таинственных событиях из жизни людей.
Разрешается ставить в пост одну - две картинки размер 600 Х 400.

Военный хирург выбился из сил над умирающим, не зная, как спасти его, но тут ему явился святой почивший хирург... Николай Иванович Волков, военный хирург, ненавидел три вещи: бездействие, бессилие и тонкий, прерывистый писк монитора, означавший, что жизнь утекает прямо сейчас, сквозь его пальцы, из-под его скальпеля. Уже четвертый час он стоял над распластанным на столе телом девятнадцатилетнего паренька из-под Вологды. Осколочное в живот. Классика этой проклятой войны. И приговор.

В брюшной полости было месиво. Кровь, смешанная с содержимым кишечника, заливала всё. Печень — как рваная губка, селезенки почти нет.

Волков работал как автомат, на одном упрямстве и литрах черного чифиря. Зажим, тампон, отсос, снова зажим. Он латал и шил, но кровь сочилась отовсюду, словно само тело не хотело больше держаться в своих границах.

Медсестричка, юная Аня, молча и быстро подавала инструменты, ее глаза были огромными и темными от ужаса и усталости.

— Давление падает, Николай Иванович... пятьдесят на тридцать.
Волков не ответил. Он и сам видел. Пульс становился нитевидным, писк монитора — всё реже. Всё. Это был предел. Он сделал всё, что мог, и даже больше. Хирург — не Бог. Иногда он просто свидетель.

Сняв перчатки, пропитанные чужой кровью и собственной беспомощностью, он отошел от стола и тяжело опустился на ящик из-под снарядов. Прикрыл глаза, чувствуя, как гудит затылок. Сейчас он скажет Ане:

«Фиксируй время смерти». И пойдет курить, глядя на равнодушные кавказские звезды. Еще одна зарубка на сердце.

В этот момент полог операционной палатки бесшумно откинулся.

Волков даже не обернулся. Наверное, еще одного привезли. Он только устало прохрипел:

— Аня, скажи им, чтобы подождали. У нас тут… конец.

Но никто не заторопился, не зашумел носилками. Наоборот, в палатке установилась странная, густая тишина. Даже писк монитора, казалось, замер. Волков открыл глаза.

Перед ним стоял пожилой, статный врач. Незнакомый. В идеально чистом, хоть и старомодном халате. Высокий крахмальный воротник, борода клинышком, пронзительный, властный взгляд из-под густых бровей. От него веяло не госпитальной смесью хлорки и крови, а чем-то забытым — морозом, карболкой и абсолютной уверенностью.

— Почему сидите, коллега? — голос был спокойным, но не терпящим возражений. Глубокий, с легкой хрипотцой.

Волков опешил. Кто это? Генерал из инспекции? Какой-нибудь заезжий профессор, о котором не предупредили?

— Я… всё. Там ничего не сделать. Массивное кровотечение, источник не найти. Все органы…

Старик, не слушая его, подошел к столу. Он не надевал ни перчаток, ни маски. Просто склонился над раненым, вглядываясь в кровавую рану с таким сосредоточенным вниманием, будто читал сложнейшую книгу. Аня замерла с открытым ртом.

— Глупости, — отрезал он, не поворачивая головы. — Вы не там ищете. Вся ваша беда в том, что вы смотрите на очевидные разрушения, а причина — в малом.

Он выпрямился и указал длинным, сухим пальцем вглубь раны.

— Вот сюда. Левее доли печени. Пройдите зажимом вглубь, вдоль нижней связки. Там ветвь воротной вены. Маленький осколок ее надсек. Она прячется в складке, потому и не видите. Она дает основной приток. Пережмите ее. Немедленно.

Волков смотрел на него, как завороженный. Сказано было с такой непререкаемой точностью и знанием, что спорить было немыслимо. Это было похоже на приказ, который отдает даже не командир — а сама Анатомия.

Не думая, как во сне, он встал, взял новый зажим из рук оцепеневшей Ани и сделал в точности то, что ему велели. Его пальцы, только что дрожавшие от усталости, двигались уверенно. Он вошел зажимом в указанное место, нащупал то, что раньше казалось просто плотной тканью, и… щелкнул.

Кровь, которая до этого фонтанировала, заливая все поле, разом остановилась. Не иссякла, а именно встала, словно кто-то перекрыл главный кран. На дне раны стало чисто. И Волков увидел его — тот самый сосуд, ту самую проклятую ветвь, из которой смерть хлестала пол часа подряд.

— Давление пошло вверх! — почти вскрикнула Аня. — Шестьдесят… семьдесят на сорок! Николай Иванович, оно растет!

Волков, оглушенный, наложил лигатуру, потом еще одну. Теперь можно было спокойно ушивать остальное. Мальчишка будет жить. Тяжело, с осложнениями, но будет.

Внутри хирурга вместо свинцовой усталости разливалось горячее, пьянящее чувство победы. Он закончил основные манипуляции и повернулся, чтобы сказать своему спасителю что-то… поблагодарить, спросить, кто он, откуда…

Но в палатке никого не было.

— А где… профессор? — выдавил он.

Аня смотрела на него непонимающе.

— Какой профессор, Николай Иванович? Вы один тут были… Я думала, вы с собой разговаривали от усталости.

Он прошел к выходу, откинул полог. Ночь, тишина и далекие вспышки на горизонте. Ни следов, ни звуков. Словно и не было никого.

Через несколько лет, уже в мирной жизни, работая заведующим отделением в крупной петербургской клинике, Николай Иванович листал старый атлас по оперативной хирургии. И на одной из страниц замер, чувствуя, как по спине бежит ледяной холодок. С портрета на него смотрел тот самый старик. Та же осанка, тот же властный, всевидящий взгляд. Взгляд, не признающий бессилия. Под портретом была подпись: «Николай Иванович Пирогов. Основоположник военно-полевой хирургии в России».

Волков закрыл книгу и долго сидел в тишине кабинета. Он, хирург до мозга костей, материалист и скептик, вдруг с абсолютной ясностью понял: есть служение, которое не уложить в рамки земной жизни. Есть врачи, которые не оставляют свой пост. Никогда. Даже через сто лет после собственной смерти.

Эта история, передаваемая из уст в уста в медицинской среде, напоминает нам: истинное призвание — это вечность. И святость — это не всегда про нимбы и иконы. Иногда это просто скальпель в руке того, кто до последнего борется за жизнь, не зная границ между своим госпиталем и Царствием Небесным.

Сергий Вестник

о страусах


Страусы знамениты тем, что якобы при опасности прячут голову в песок.
Это брэд оф сив кэйбл!
Придумал ее Плиний Старший, который любил слегка прибрехать .
Все они там в Древнем Риме были извращенцы.
Плиний сам попробовал бы при появлении врага спрятать голову в песок
и подставить беззащитную жёпу.
Если б страусы так себя вели, они б не выжили.
Они ж не вомбаты.
На самом деле, страусы идиоты, конечно, но не настолько.
Вообще, страусы – пипец, какие счастливые существа.
У них мозг величиной с грецкий орех, отсюда коротенькая память – 45 секунд
Вы представляете, как это изумительно?
Никакого жизненного опыта, каждые 45 секунд жизнь с чистого листа, и мир играет новыми красками.
Конечно, при таком раскладе самцы страусов полигамны.
В брачный сезон самец собирает вокруг себя кучу самок,
выбирает из них самую сильную и крутую, женится на ней…
И начинает трахать всех баб подряд.
- Э, погоди, какого хера вообще? – возмущается жена.
- А? Чо? Не помню, - искренне отвечает страус, обрабатывая очередную самку.
Ты кто?
- Очнись, гад промискуитетный, я жена твоя!
- Хрен знает, не помню!..
В итоге страус остается, конечно, с женой, но подозреваю, что это заслуга страусихи:
она все время о себе напоминает.
Потому что надо же мужа усадить высиживать яйца:
зря она, что ли, его беспросветное блядство терпела?
Теперь пусть отрабатывает.
С детьми то же самое.
Если два выводка птенцов перемешиваются,
через 45 секунд никто никого нифига уже не помнит: ни родители, ни дети.
Страусятам нравится ходить друг за другом, так что выводки уже хрен разлучишь.
У родителей случаются непонятки:
- Пошли домой, - говорит одна мама-страусиха.
И птенцы послушно бредут за ней.
- Чо за дела вообще? – Рычит другая мама-страусиха. Это мои дети.
- Да щас, - отвечает первая мама. – Хотя…
Тут обе смущаются, потому что уже забыли, которые дети их.
- Давай у них спросим. Дети, вы чьи?
- А мы не помним, - весело пищат страусята.
- Пипец!.. И мы забыли, - говорят самцы.
А были ли дети-то?
У баб память на потомство получше: каждая подозревает, что дети вроде были.
Но вот какие и сколько – страусихи сказать не в состоянии.
В итоге родители вступают в бой и пинают друг друга – бывает, что насмерть.
Одна семья забивает другую на глазах у детей.
Пофиг, все равно страусята через 45 секунд это забудут,
так что никакой психологической травмы не случится.
Дети достаются победителям.
Научное название страуса в переводе с греческого означает «воробей-верблюд».
И это, в принципе, правильно: здоровый, как верблюд, а мозги, как у воробья.
Вот бы людям так.
Это ж какая охренительная благодать:
мужик ушел на работу, возвращается – и как будто новый.
Ты ж его уже не помнишь. Каждый раз, как в первый раз.
В общем, страусам можно только позавидовать:
у них – очень легкая, счастливая жизнь без всяких сомнений и духовных терзаний.
А вот домашние питомцы из них дурацкие получаются: страус хозяина ни за что не запомнит...