9 мая День Победы

1941-1945. Вспомним отцов и дедов
Послушать ♫ Священная война 1941-1945 год ♫

Мы - поколение, чьи отцы, матери, дедушки, бабушки и родственники были втянуты в беспощадную, ужасную, кровавую и жестокую бойню Великой Отечественной войны 1941-1945 годов.

Мужество, героизм, жертвенность, смелость и отвага подвигали солдат и офицеров в бой, разведчиков в тыл врага и граждан, оставшихся в тылу, круглосуточно работать на нужды фронта.

Наши деды, отцы, матери и бабушки - выстояли и победили. 9 мая мы празднуем великую дату со слезами на глазах.

Дорогие Кинозальцы!

Отдавая дань героям войны, поделитесь вашими историями в честь Дня Победы в Великой Отечественной войне.

Условия Акции:
1. Все желающие могут поделиться историей заявленной тематикой акции "1941-1945. Вспомним отцов и дедов". Работы могут быть написаны в жанре рассказов, воспоминаний, былин, баллад, стихов, белых стихов, од, военных очерков, сводок с войны, в которых Вы можете можете проявить себя в качестве писателя, поэта, публициста, корреспондента, эссеиста, философа, историка или другой ипостаси.

2. Поделитесь документальными фотографиями, рисунками или коллажами.

3. Допускаются авторские работы, а так же наиболее понравившиеся варианты из сети. Сетевой материал должен публиковаться с обязательным текстовым указанием источника или автора (ссылки на сторонние сайты запрещены).

4. Количество постов с работами от одного участника не ограничено.

Примечание: Фотографии (превью не более 800 px по ширине) размещаются в виде поста, и могут содержать несколько фотографий от одного пользователя. При размещении более двух работ, последующие фото следует прятать под спойлер. Пример загрузки с превью. Фотографии, вертикально расположенных картинок, размещаются в теме с превью 800 пикселей по вертикали в обязательном порядке.



Организатор акции: Аneta

Весна сорок пятого года…
Как ждал тебя синий Дунай!
Народам Европы свободу
Принёс жаркий солнечный май!
На площади Вены спасённой
Собрался народ стар и млад.
На старой, израненной в битвах гармони
Вальс русский играл наш солдат.

Помнит Вена,
Помнят Апьпы и Дунай
Тот цветущий и поющий
Яркий май.
Вихри венцев в русском вальсе,
Сквозь года
Помнит сердце,
Не забудет никогда!

Легко, вдохновенно и смело
Солдатский вальс этот звучал,
И Вена кружилась и пела,
Как будто сам Штраус играл.
А парень с улыбкой счастливой
Гармонь свою к сердцу прижал,
Как будто он волжские
Видел разливы,
Как будто Россию обнял.

Над Веной седой и прекрасной
Плыл вальс, полон грёз и огня.
Звучал он то нежно, то страстно,
И всех опьяняла весна.
Весна сорок пятого года…
Так долго Дунай тебя ждал!
Вальс русский на площади
Вены свободной
Солдат на гармони играл.

Помнит Вена,
Помнят Апьпы и Дунай
Тот цветущий и поющий
Яркий май.
Вихри венцев в русском вальсе,
Сквозь года
Помнит сердце,
Не забудет никогда!
Михаил Ясень(Гольдман)

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь –
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.

И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
- Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! –
И –
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо –
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему –
протяжному –
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
- Ой, мамочка!..
- Ой, страшно мне!..
- Ой, мама!.. –
И снова:
- Батарея-а-а! –
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.

Роберт Рождественский

«Никто не забыт и ничто не забыто»
– горящая надпись на глыбе гранита.
Поблекшими листьями ветер играет
– и снегом холодным венки засыпает.
Но, словно огонь, у подножья – гвоздика!
«Никто не забыт и ничто не забыто»

«1941-1945. Вспомним наших героических отцов и дедов»




Владимир Агатов и Никита Богословский.

Темная ночь только пули свистят по степи
Только ветер гудит в проводах тускло звезды мерцают
В темную ночь ты любимая знаю не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз
Как я хочу к ним прижаться теперь губами
Темная ночь разделяет любимая нас
И тревожная черная степь пролегла между нами

Верю в тебя в дорогую подругу мою
Эта вера от пули меня темной ночью хранила
Радостно мне я спокоен в смертельном бою
Знаю встретишь с любовью меня что б со мной ни случилось
Смерть не страшна с ней встречались не раз мы в степи
Вот и теперь надо мною она кружится
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь
И поэтому знаю со мной ничего не случится

Вечная слава воинам победителям!

День памяти

День памяти –
Победы праздник,
Несут венков
Живую вязь,
Тепло букетов
Красок разных,
Чтоб не терялась
С прошлым связь.
И плиты скорбные согреты
Цветов дыханьем полевым.
Прими, боец,
Как дар, всё это
Ведь это нужно
Нам,
Живым.

Андрей Порошин - «Дедушкин рассказ»

Вчера мне рассказывал дедушка Женя:
Отряд партизанский попал в окруженье.
Осталось у них восемнадцать гранат,
Один пистолет и один автомат.

Всё больше в отряде погибших бойцов,
Всё крепче фашисты сжимают кольцо, -
Они за кустами, они за камнями.
И крикнул мой дедушка: «Родина с нами!».

И все побежали навстречу врагу,
И стали гранаты бросать на бегу.
Все храбро сражались, о смерти забыв, -
И вот, удалось совершить им прорыв.

Сквозь лес по болоту они уходили:
А деда медалью потом наградили.

«1941-1945. Вспомним отцов и дедов»

РОДИНА

Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину – такую,
Какой ее ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.

Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть… Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.[/b]
1941г.



Вечная память героям!

Митька

Митька шел проведать своих. В тряпичной сумке лежали бутылка водки, шматок сала, буханка серого хлеба, две луковицы и пачка «Беломора». Интересно, Союза нет, а «Беломорканал» остался…
Свои были недалеко. Лежали, как говорится, в сырой земле, поросшей густой травой и редким кустарником.

Митьке было почти восемьдесят. Он плохо видел. Еле ходил. Поднимался на четвертый этаж с тремя перекурами. Старость… Не то что тогда… В этих местах четырнадцатилетний сын полка получил свое первое ранение.
Но каждую весну, прилагая неимоверные усилия, Митька ехал на пригородном в сторону аэропорта, а потом десять, невероятно длинных, в его возрасте километров шел на позиции роты. Километры, словно фрицы тогда, отделяли его от тех, кто заменил ему тогда семью.

Он шел на поле боя, ставшее братской могилой.

Братской могилой тех, кто шел в атаку, поднимаясь по изувеченным склонам Крымских гор.
Митька — а он так и остался в душе Митькой — не мог сюда не ездить. Каждую весну сюда приезжали поисковики. И каждую весну они находили кого-то из наших.

Раньше, когда он был поздоровее, Митька приезжал сюда чаще. А последние года три только на захоронение. Он любил наблюдать за работой поисковиков, выглядывая в каждой железячке что-то знакомое.

А как он радовался, когда молодые пацаны, чуть старше его тогдашнего, находили медальон!
Радовался и плакал…

В позапрошлом году пацаны из девятой школы поднимали красные косточки одного бойца. Дед Митя — как они его звали сидел на краю раскопа — когда они протянули ему ложку, на которой было выцарапано: «Коля Ваганов».

— Дядя Коля… — сказал сам себе Митька, поглаживая ложку и стараясь не глядеть на раздробленный осколком череп.
— Что? — спросил его кто-то из пацанов поисковиков.
— Сержант Ваганов. Николай. Я его дядя Коля звал. Рябой был, весь в оспинках. Сахаром меня подкармливал. Большие такие кубики, сладкие…

Он тогда быстро — насколько мог — поднялся и ушел по лесной дороге к оживленной трассе, сглатывая душащие слезы. А на утро привез для дяди Коли гроб. Индивидуальный. Обычно кости хороняют в общих…
В тот день он жутко напился и вспоминал, как его ранило тогда в живот. Он потерял сознание, а очнулся уже через несколько дней. В госпитале его никто не искал, а сам — по причине малолетства и тяжелого ранения — до конца войны так в армию больше и не попал.

И однорукий подполковник, не глядя на медаль «За отвагу», гонял его по всему Севастополю, если Митька появлялся на пороге военкомата.

«Отвагу» пацан получил, когда Сиваш форсировали. Умудрился из оброненной кем-то «снайперки» свалить пулеметный расчет фрицев. Сначала получил три дня нарядов на кухне, а потом и медаль… Правда, уже в госпитале… Потом… Наградные листы медленнее пуль…

Так он и остался здесь, в городе русской славы. Искал своих долго, очень долго. И лишь к концу восьмидесятых выяснил, что его рота попала на Мекензиевых высотах под артобстрел, и он был один из немногих, кто выжил в том аду. Ровно за год до Победы.

И каждый год, он приезжал к мемориалу на Сапун-Горе, выпивал стопку, пьянящей и дурно пахнущей водки, и шел домой, усталый и подавленный.

И так почти полвека. Полвека. Полвека прошло. Пятьдесят лет. Иногда Митька думал — а зачем он столько живет?

А когда внезапно страна кончилась, он стал жить за границей. Паспорт он не хотел менять до последнего, пока не пригрозили, что пенсию давать не будут. Пришлось менять серп и молот на трезубец.

А потом оказалось, что рота вовсе и не была похоронена, а так и осталась там, в воронках у четвертого кордона. И вот уже десять лет, каждую весну, он приезжал не на Сапун-гору — где для ветеранов показывали костюмированный цирк — а сюда. В странную, неправильную тишину Мекензиевых гор.

И в этот майский теплый день все было как прежде.

Все да не все.

На опушке, притаившись, словно хищные и юркие танкетки, стояли трактора, заведенные и нещадно коптящие воздух выбросами солярки.

Мысли лихорадочно забегали — что это, что это? Сердце почуяло неладное, а ноги вдруг ощутили слабость…

— … В общем так, мужики, к субботе должны успеть, ровняем площадку и пригоним сваебой — дерганный, какой-то прилизанный, но в то же время, кажущийся каким-то неопрятным, инженер Стройпроекта, раскрыл карту и отошел в сторонку.

— Семен Константинович, тут же бои были в войну! Со всей России приезжают, каждый год выкапывают бойцов, целые дивизии лежат, можно ли? — Крепко сбитый тракторист, с черным, как у негра, лицом, сдвинул кепку на макушку.
-Тебе за что деньги платят, Коля? За рассуждательство или работу? — инженер, оторвавшийся от карты, строго взглянул на тракториста. — Самого мэра распоряжение! Нам подряд сдать надо.
— По своим поедем, как фашисты, — еле слышно произнес Николай, и сквозь зубы, сплюнув, полез под трактор, регулировать сцепление. Его негромкий протест, по всей видимости, разделяли и остальные восемь рабочих, столпившихся кучкой и насупивших брови.
— А ну как подорвемся, Семен Константинович? Тут же железа военного выше крыши! — крикнул кто-то из трактористов.
— Добро из группы разминирования получено, — отмахнулся инженер. — Нет тут ни хрена. Повытаскали все на чермет. Давай по тракторам!
Работяги почему-то не двинулись с места.
— Да вы что? Охренели, я смотрю? Да тут все перекопано за десять лет! Сейчас из администрации приедут, журналисты, начало строительства мусорного полигона смотреть! — инженер брызнул слюной и лицо его исказила злость, — Знали куда ехали… Не нравится? Валите отсюда к едрене фене, другую бригаду найду. На сотню баксов таких еще пучок найду!
Помявшись, трактористы полезли по своим машинам…

… Инфарктное сердце выскакивало из груди, а плохо видящие глаза застилала пелена отчаянья и глаукомы.
— Пооодоооооооооождитееееееееееее…
Митька, задыхаясь и тяжело кашляя, встал перед шеренгой желтомордых, оскалившихся словно хищники, тракторов.
— Эй, полоумный, тебе жить надоело? — инженер, сунув в папку карту, ринулся на встречу. — Ты еще кто тут такой?
— Воевал я тут… — прерывисто дыша почти шепнул Митька. А потом не выдержал и сел на сухую землю, стараясь унять дрожь в теле. —
— И что? — пожал плечами инженер.
— Так это…
— Что это? Говори! — нетерпеливо крикнул инженер. И поморщился. От старика плохо пахло кислым потом.
— Тут же кладбище! Тут же мы, то есть они лежат! А вы их тракторами…
— Да их уже давно всех выкопали, перекопали и перезахоронили, отец — Семен Константинович, оглянулся на высунувшихся из кабин трактористов и махнул рукой — мол, нормально все, — Иди-ка домой, старый! А нам работать надо! А кого найдем если — похороним!
— А что вы тут делать-то будете? — как-то неуверенно, но с надеждой посмотрел Митька на начальника.
— Полигон мусорный…

Вдали показалась кавалькада черных машин, несущихся к опушке.
— Мать твою… Начальство! — инженер шарахнулся в сторону, — Вали отсюда, старик! Не до тебя! Мужики, ждите там! Сейчас мэр речь давать будет! Потом он рукой махнет и начинайте!
Дед зашелся сухим кашлем и присел на лежащий неподалеку валун:
— Сволочи же… Сволочи… Свалка… Фашисты!
Как чертики из табакерки, из машин высыпали охранники мэра и его свиты, все как один в хороших костюмах и темных очках. Мэр, не спеша, степенно и чинно — как положено — вылез из машины и в сопровождении начальника УВД, директора строительной компании и своры более мелких чиновников, двинулся к тракторам. Чуть поодаль плелись журналисты.

— Ну что, Александр Петрович, по срокам, как обещано, не затянете? — голос мэра, отличался покровительственно-снисходительными нотками, которые характерны для человека, привыкшего повелевать и командовать.
-Да ну что Вы, Владилен Степанович, к осени построим! Образчик лучших европейских стандартов! — вышагивал рядом вальяжный директор стройкомпании.
Сейчас они под камерами скажут речь, а потом поедут на дачу к директору. Отмечать удачный откат и распил… Шашлык и коньяк готовы, да и девочки тоже…
Защелкали фотоаппараты и потянулись микрофоны.
Мэр открыл папку.
— Шановнэ громадяне! — по-украински он говорил с трудом, что, впрочем, было не удивительно. Мало кто в Крыму умел говорить на внезапно ставшем государственным суржике. Но для телевидения надо было говорить на официальном языке. Голос мэра или пропадал в порыве летнего ветра или разносился по полю. — Шановни товарищи. Сьогодни ми починаемо будивнитство смитно полигону, так необхидного для нашого миста…

— Отец, ты иди домой, а? Или хочешь, проводим, тебе плохо, дед? Что молчишь? — участливо подошел один из трактористов к старику.
— Плохо, — кивнул Митька. — Вот здесь болит. Дышать неможно. Жмет и давит.
Он коснулся морщинистой рукой к левой половине груди.
— Дед, это сердце, подожди, я аптечку из машины притащу.
— Сердце, — снова кивнул, сгорбившись старик. — От стыда…
— От какого стыда? — удивился тракторист. — Ты чего, дед?
— За этих стыдно. Скажи, за что я тут кишки разбрасывал?- старик махнул головой в сторону пестрой толпы, и, закрыв лицо руками, беззвучно затрясся.
— Ну, ты это… Отец… Дед… Батя… Не расстраивайся, — грязная рука в мазуте, потрепала старика по плечу. — Иди-ка и впрямь домой, а?

В этот момент директор строительной компании закончил свою речь:
— Будьмо ж совмистно боротися за звання самого чистийшого городу Украини!
Потом он вытер пот со лба и кивнул инженеру. Тот дал отмашку бригадиру.
И тракторист побежал к своему бульдозеру.
Мэр весело махнул пухлой рукой и трактора, опустив ножи, зацепили край поля, выворачивая коричневые пласты земли.
У Митьки помутнело в глазах, он покачнулся и едва не свалился в малозаметную ямку около валуна. Заплывший окопчик со времен войны.

Уцепившись старческой рукой за землю, он вдруг увидел торчащий из земли ребристый бок «лимонки». Митька выдернул ее из бруствера — такого же старого как он сам — с трудом приподнялся и заковылял навстречу тракторам. Почти как тогда, в сорок четвертом, под Джанкоем. Только тогда танки были… И голова стала ясная, как тогда…

— Стоооооооооойте, стоооооооооооойте! — старик встал перед тракторами, растопырив руки и сжав кулаки.
— Это что еще за дед? — выпучив глаза, прошипел мэр. Праздничный сценарий неожиданно сломался. — Что за дед, говорю?
— Что за дед?- как попугаи по цепочке передавали чиновники вопрос своим подчиненным.
— Ветеран это наш, воевал в этих краях, Дмитрий Сергеевич Соколовский, — громко сказал один из репортеров местной газеты, чем заслужил недобрый взгляд одного из заместителей мэра, прервав цепочку, созданную субординацией.
Камеры и фотоаппараты, как по команде, предвкушая сенсацию, повернулись в сторону старика.
Кивок мэра, и дипломатично изогнувшись, лощенный, как кастрированный кот, заместитель, показав кулак, пытающемуся спрятаться за спины трактористов инженеру, подскочил к старику.
— Дорогой Дмитрий Сергеевич, пойдемте в сторонку, и вы расскажете, в чем суть проблемы…
Старик, было, качнулся, влекомый чиновником, но тут, же встал обратно, заметив движение трактора.
— Суть, суть… А суть в том, что вы зажравшиеся и жадные — и не махай! Не махай на меня руками! — захватили все у нас в стране и страну тоже! Но вам, гадам, и этого мало! — по лицу старика, снова потекли слезы. — Вы же сволочи! Вы же на самое святое! На могилы! Отцы тут ваши! Деды! А вы! Сволочи!
— Не снимать, не снимать, я сказал! — начальник милиции, дал знак подчиненным и они, как цепные псы, сложив руки за спиной и встав по периметру, перегородили обзор журналистам.

Мэр поморщился и заерзал, наливая красной краской толстые щеки.
— Уведите его в сторону.
Охрана мэра побежала к старику.
Сочувствующие взгляды работяг и прессы перекрестились на ветеране.
Лишь заместитель мэра, пытаясь сгладить ситуацию, лично раздавал приказы и указания, какие-то смешные и нелепые.
Старик почему-то успокоился даже перестал плакать, словно покоряясь силе и сник…
На секунду. На мгновение.
А потом чуть-чуть разжал дрожащий кулак и сам пошел навстречу охранникам.
Те словно споткнулись о невидимую стену, увидев в руке старика гранату.
— Стоять! Стоять, я сказал! — начальник милиции задергал кобуру.
Но старик — нет, не старик, солдат! — только хищно ощерился на окрик и зашагал чуть быстрее. Двести метров разлета! Хватит на всю свору!
Толпа многоголосо завизжала.
— Стоять! — зычный окрик перекрыл, и скороговорную речь заместителя и истеричные вопли журналисток и даже забухтевших в рации милиционеров.
Все замерли, лишь на секунду, что бы потом впасть в шоковое состояние.
— Митька! Гранату выбрось! Все равно взрыватель сгнил…

Стоящую группу, плотным кольцом окружили люди в военной форме. В форме времен Великой Отечественной Войны. Как они появились и откуда, никто из присутствующих не заметил. Вскинувшие было руки с пистолетами охранники, привыкшие как собаки реагировать, на любое изменение ситуации, так же быстро изменили решение под еще один командный приказ:
— Руки в гору! Быстро! И без шуточек!
Бойцы с «ППШ» на перевес быстро обезоружили и охрану, и милицию. Кто-то из солдат восхищенно причмокнул, разглядывая советский еще «АКСУ»…
— Батя! Батяяяяяяяяяяяяя! — дед, полуослепший и глуховатый, даже через столько лет узнал знакомый голос командира роты.
— Ждал нас, Митька? Дождался! — и высокий статный офицер, заключил в сухие мужские объятья тщедушного старика.
Вокруг, уперев, винтовки и автоматы в толпу стояли его однополчане. Великан Опанас Кравчук, пулеметчик и забияка, балагур Саша Фадеев, с далекого сибирского городка, гармонист Петька Сафронов, всегда спокойный Ильхам Тубайдуллин… Все, он плохо видел, но он чувствовал, чувствовал, что они все здесь, все живые и родные. Все живые.
— Дядя Коля! Дядя Коля! — Митька ткнулся в плечо сержанту Ваганову и зарыдал. — Я ж тебя… Ложка… Ты ж…
— Нормально все, пацан! — Сержант осторожно приобнял старика.
Серьезные солдаты, в неуспевшей еще выцвести форме, улыбались и махали ему руками, но сразу, же снова подняв оружие, устремляли его в толпу.
Из толпы кто-то старательно выпихнул мэра. Тот ошарашенно оглядывал ухмыляющуюся пехоту.
— Ээээ… А по какому такому праву вы тут распоряжаетесь?
Вместо ответа мэр получил короткую очередь под ноги. После чего немедленно обмочился, взвизгнул и бросился обратно в кучу.
— Не по праву! — ответил мэру старший лейтенант. — По закону!
— По какому такому закону? — за спинами своих замов мэр стал чуточку смелее.
— Военного времени, — старлей пожал плечами.
Кто-то из толпы чиновников выкрикнул:
— Какая война? Нет никакой войны!
— Для вас нет. Для нас есть, — отрезал офицер, сверкая на солнце погонами.
— Она уже закончилась! — в голосе послышалась истерика.
Вместо ответа старлей прищурился, выглядывая крикуна. Но не высмотрел.
— Для вас она еще и не начиналась. Потерпите. Начнется. А для нас не закончится никогда. Вот для Митьки закончилась. Правда, Митька?
Тот отчаянно кивнул, зажмурив слезящиеся глаза. «Только бы не сон! Только бы не сон!»
— Лейтенант, — голос комбата не дал сну закончиться. Майор Щеглов, всегда неодобрительно смотревший на Митьку в сорок четвертом, вышел из леса в сопровождении группы автоматчиков. — Почему задержка?
— Да вот, товарищ майор… — показал лейтенант стволом на толпу, а потом на деда.
Комбат мельком глянул на толпу испуганных чинуш и журналистов.
— Мины где? Помнишь? —
— Конечно, товарищ майор! — лейтенант даже чуть обиделся.
— Кто зачинщик?
Толпа раздвинулась в стороны, оставив в центре мэра и его ближайших замов, начальника милиции, директора стройфирмы и инженера, норовившего свалится в обморок.
— Товарищ старший лейтенант… По закону военного времени, за преступление против Родины… Гони бандеровцев на разминирование, больше эта мразь ни на что не годна. Остальные свободны. Немедленно покиньте территорию.
— А рядового Соколовского?
— А этого… — Майор подошел к Митьке. Прищурился. — С собой. Подрос уже пацан…
Митька вытянулся, что было сил перед строгим взглядом комбата.
— Батальон! Станооооовись! В колонну по два, шагом…
И они ушли. Ушли в закат. Уш… Пальцы разжались. Граната покатилась по ржавой земле, тонко звякнув о стекло в сумке…

Автор Алексей Ивакин

Источник: livejournal.com

Моя мама, 19 лет
39-й зенитно-пулеметный полк, 1942-1945

«1941-1945. Вспомним отцов и дедов»

Всё меньше в колоннах седых ветеранов.
Всё больше на кладбище мраморных плит.
И в памяти нашей, под мемориалом,
Кто умер от ран, иль на фронте убит.
В колоннах идут ветераны седые,
Но память о прошлом не знает границ.
В строю, в орденах они вновь молодые.
Герои, прервавшие вражеский "блиц"!

Совсем немного был я на войне,
Но память откровенно и жестоко
Мне очень часто говорит о ней,
Заставившей друзей седеть до срока.
Всё на кон ставь! Была иль не была!
Мы лейтенантами в тот строй шагнули,
Война в горах подмять меня могла,
Могла сразить осколком или пулей…
А я, взволнованно, в грядущее смотрю –
Восторженно, но как-то виновато.
Я Жизнь за хлеб и соль благодарю,
За то, что сохранила во мне святость!
Я без друзей пришел домой –
Под обелисками лежат они, под тополями.

2. Пёс
Под Кулябом, в то памятное лето,
Наш путь в предгорье начался.
В ауле тихом и беспечном где-то
Ребята подобрали пса.
Его от грязи азиатской мыли,
В двух котелках, хитро изловчась,
Потом тушенкою кормили –
Уйдет потом, но будет помнить нас!
А он не уходил, бездомный.
Он знал беду. И оттого
Почти людской тоской огромной
Глаза светились у него.
Он прыгал робко и неловко,
Собачью «службу» плохо нёс,
Не поддавался дрессировке
Лохматый неказистый пёс…
Он не годился быть артистом.
И Женька, баловень атак,
Паёк делил с ним бескорыстно,
Что называется, за так.
…Однажды где-то в деревеньке
Нам «духи» ночью вышли в тыл.
И в том бою не стало Женьки –
Осколок в сердце угодил.
Мы парня сами не хоронили.
Груз 200.
Вот такая, братцы, хрень…
До вертолета, только, проводили.
И пёс, тот, умер через день.

4.Моему отцу...
Как можно отблагодарить,
Какие же слова нужны,
Невозможно одарить,
Ведь им подарки не нужны.
Гордится каждый прожитым,
Богатство - ордена войны.
Не понимаем я и ты,
Сейчас - боятся тишины.
Тишины одиночества,
Тишины равнодушия!
Им общения хочется,
Улыбок и благодушия!
Всё реже видятся друзья.
Того задора уже нет,
Когда по острию скользя,
Встречали радостно рассвет.
Им всё казалось нипочём,
Смерть обходила стороной,
И смело в бой к плечу плечом...
А Жизнь тогда звалась Войной!
Но любили отчаянно,
Быть умели счастливыми!
Шли на встречи случайные
В гимнастёрках красивые!
Как можно отблагодарить
За Жизнь, что назвалась в Войной!
Не надо ничего дарить!
НЕ ОСТАВЛЯЙТЕ С ТИШИНОЙ!!!

28. Не объяснить…
Спиралью судьбы закрутило,
Перепутав до предела!
Время вихрем захватило,
Удивляя то и дело.
Уж не понять, что происходит,
И объяснений не придумать.
В безумстве радость мы находим,
Не думая, что скажут люди.
Не подвиги, а лишь поступки,
Но в каждом странное геройство.
А, может, это всё проступки?
Таким вот обладают свойством.
Не кровь, огонь по нашим жилам
На безрассудство нас толкает.
Но, лишь, поэтому мы живы,
И нам по сердцу жизнь такая!

Если хочешь правды, закрой глаза и нажми на курок...
Промедли - и ты состаришься,
Остановись - и ты умрёшь...

sam952 сказал(a):

Если хочешь правды, закрой глаза и нажми на курок... Промедли - и ты состаришься, Остановись - и ты умрёшь

Мне кажется порою, что солдаты
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей...
Они до сей поры с времён тех дальних
Летят и подают нам голоса,
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса.
Р.Гамзатов.

Пускай ты умер!..
Но в песне смелых и сильных духом
всегда ты будешь живым примером,
призывом гордым к свободе, к свету!
.........Максим Горький.

Говорят погибшие герои. Предсмертные письма борцов с фашизмом...

ЗАПИСКА МАТРОСА-ПУЛЕМЕТЧИКА А.В.КАЛЮЖНОГО
20 декабря 1941 г.

Родина моя! Земля русская! Я, сын ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне сердце,
уничтожал гадов, пока в груди моей билось сердце. Я умираю, но знаю, что мы победим. Врагу не бывать в Севастополе!
Моряки-черноморцы! Уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал.
Калюжный.

К середине ноября 1941 года немецко-фашистские войска захватили Крым, за исключением Севастополя. Оборона города продолжалась
свыше восьми месяцев. Своей железной стойкостью, смелыми контратаками севастопольцы наносили врагу огромный урон в людях
и в боевой технике, но и сами теряли многих и многих защитников города.
Матрос-пулеметчик Алексей Калюжный и его боевые друзья из дзота № 11, расположенного на важном направлении, в районе деревни
Дальней (Камышлы), трое суток отражали яростные атаки противника. Гитлеровцы неоднократно бомбили дзот с воздуха, забрасывали его минами.
Моряки-комсомольцы старшина второй статьи С. С. Раенко, А. В. Калюжный, Д. И. Погорелов, Т. Доля, И. Четвертаков и др.
поклялись не отступать ни на шаг. Кончались боеприпасы, ядовитый дым разъедал глаза, было трудно дышать.
Многие моряки были ранены. На третьи сутки, в ночь на 19 декабря, к ним подошло подкрепление. Это были их товарищи -
М. Н. Потапенко, К. И. Король и П. Корж. Они принесли боеприпасы, продовольствие и немного воды. Но силы были слишком неравными.
20 декабря, когда в живых осталось трое тяжело раненных моряков, фашисты овладели высотой и захватили дзот.
Через несколько дней наши войска вновь отбили высоту. В разрушенном дзоте бойцы нашли девять павших героев - своих друзей.
В противогазе пулеметчика Алексея Калюжного был найден клочок бумаги - последнее письмо моряка, обращенное к советским людям.
***
ОБРАЩЕНИЕ МЛАДШЕГО ПОЛИТРУКА МОТОСТРЕЛКОВОГО БАТАЛЬОНА И.Г.БАЛАБАНОВА
28 января 1942 г.

Дорогие товарищи!
Я сделал все, что мог. Приняв командование батальоном после ранения командира, я продолжал наступление и выполнил приказ командования,
Я с гордостью смотрел смерти в лицо, потому что во мне билось большевистское сердце. Мне смерть была не страшна. Я презирал ее…
Я бился так потому, что любил свой народ, свою родину, свою партию…Умирая на поле боя, я должен сказать своим друзьям по оружию
в Отечественной войне, что во мне не было трусости и паники. Громите фашизм до полного уничтожения - вот мое боевое пожелание.
Будьте героями Отечественной войны, чтобы история помнила вас как отважных защитников русской земли.
Надеюсь, что вы, мужественные воины России, отомстите за мою смерть фашистам. Сообщите моим родителям о том, как я жил и умер.
Прощайте, боевые дорогие друзья!
Балабанов Иван Григорьевич.

Иван Григорьевич Балабанов - младший политрук мотострелкового пулеметного батальона. 28 января 1942 года он возглавил группу бойцов
во время атаки на огневую точку врага у деревни Гусево. Противник хорошо укрепился в деревне. Каждый дом, каждый сарай были
превращены им в опорный пункт. С возгласом «Смерть гитлеровской своре!» под сильным огнем фашистов Балабанов бросился впереди бойцов
к ближайшему сараю. Вражеская пуля тяжело ранила героя. Истекая кровью, Иван Григорьевич Балабанов ворвался в сарай, где засели гитлеровцы.
Ошеломленные вражеские автоматчики в панике разбежались. Захватив сарай, Балабанов занял огневую позицию и открыл огонь по фашистам.
Когда враг был отброшен, друзья нашли Ивана Балабанова уже мертвым. В его похолодевшей руке был зажат маленький листок бумаги- последнее
письмо-обращение. Оно было опубликовано в газете «Комсомольская правда» от 16 апреля 1942 года.

«Милый мой, дорогой Иосиф! Прости меня за такое письмо, но я не могу больше молчать. Я должна сообщить тебе только правду… Я пострадала на фронте. У меня нет рук и ног. Я не хочу быть для тебя обузой. Забудь меня. Прощай. Твоя Зина».

Написать такое жениху она смогла не сразу — только через несколько месяцев после операций и бессонных ночей… О чем думала искалеченная молодая женщина, когда диктовала эти строки, можно только догадываться. Но то, что ответ изменил ее судьбу, сомнений не вызывает.

С Иосифом Марченко Зинаида Туснолобова познакомилась весной 41-го, расписаться молодые не успели: Зина проводила его на фронт в первые дни войны. А сама ушла добровольцем в июле 42-го, после того как окончила школу медсестер. В первых двух боях Зина вынесла из-под огня 42 раненых и уничтожила 11 фашистов. За этот подвиг девушку наградили орденом Красной Звезды.

«Дорогая мама, братик Женька. Пишу вам с воронежской горящей земли. Если бы вы знали, что здесь творится. Днем и ночью стонет земля. За каждый метр идет кровавая битва… Но вы не волнуйтесь за меня. Пуля ищет боязливых, а я же, знаете, не из таких», — писала Зина родным в перерывах между обстрелами. За восемь месяцев кровопролитных боев на Воронежском фронте она вынесла с линии огня 123 раненых солдат и офицеров.

Февраль 1943-го разделил ее жизнь на «до» и «после»… Услышав крик: «Командир ранен!», Зина выскочила из траншеи и поползла. Разрывная пуля перебила ей обе ноги, но девушка нашла командира, а когда не нащупала пульс на его руке, сама почувствовала страшную слабость и потеряла сознание. Очнулась от крика немецкого офицера. Он с остервенением ударил ее в живот и стал бить прикладом по лицу и голове…

Чудом, случайно, русские разведчики, возвращаясь к своим из немецкого тыла, услышали ее тихий стон. Тело девушки пришлось выбивать финками из замерзшего кровавого месива. Десять дней врачи боролись за ее жизнь, но обмороженные руки и ноги спасти не удалось — началась гангрена.

Восемь тяжелейших операций, страшные боли, полная беспомощность… Спустя несколько месяцев девушка надиктовала дежурной медсестре последнее письмо любимому, а сама стала, как могла, подбадривать других раненых — ее переносили из палаты в палату. Однажды она упросила комсомольцев отнести ее на «Уралмаш».

— Дорогие друзья! Мне двадцать три года. Я очень сожалею, что так мало успела сделать для своего народа, для Родины, для Победы. У меня нет теперь ни рук, ни ног. Мне очень трудно, очень больно оставаться в стороне, — говорила она рабочим, лежа на носилках. — Товарищи! Я вас очень, очень прошу: если можно, сделайте за меня хотя бы по одной заклепке для танка.

Через месяц на фронт ушли пять танков, которые рабочие выпустили сверх плана. На бортах боевых машин белой краской было выведено: «За Зину Туснолобову!»

Главный хирург свердловского госпиталя Николай Васильевич Соколов утешал ее и обещал чуть позже «сделать» руку. Она отказывалась — слишком болезненны были эти операции. Но ответ, который прислал Иосиф, вдохнул в нее новые силы: «Милая моя малышка! Родная моя страдалица! Никакие несчастья и беды не смогут нас разлучить. Нет такого горя, нет таких мук, какие бы вынудили забыть тебя, моя любимая. И у радости, и у горя — мы всегда будем вместе.

Я твой прежний, твой Иосиф. Вот только бы дождаться победы, только бы вернуться домой, до тебя, моя любимая, и заживем мы счастливо. Вчера твоим письмом поинтересовался один из моих друзей. Он сказал, что, судя по моему характеру, я должен с тобой отлично жить и в дальнейшем. Я думаю, он правильно определил. Вот и все. Писать больше некогда. Скоро пойдем в атаку. Ничего плохого не думай. С нетерпением жду ответ. Целую бесконечно. Крепко люблю тебя, твой Иосиф».

Зина воспряла и согласилась на сложную операцию. Ей разделили кости левой руки и обшили их мышцами так, чтобы получились два сжимающихся «пальца». Она училась умываться, причесываться, брать предметы. На остаток правой руки ей сделали резиновую манжетку, в которую вставлялся карандаш, — и Зина заново научилась писать.

В мае 1944 года во фронтовой газете «Вперед на врага» напечатали ее письмо к бойцам 1-го Прибалтийского фронта, приближавшегося к ее родному Полоцку. Девушка рассказала свою историю и обратилась с воззванием: «Отомстите за меня! Отомстите за мой родной Полоцк! Пусть это письмо дойдет до сердца каждого из вас. Это пишет человек, которого фашисты лишили всего — счастья, здоровья, молодости.

Мне 23 года. Уже 15 месяцев я лежу, прикованная к госпитальной койке. У меня теперь нет ни рук, ни ног. Это письмо я пишу обрубком правой руки, которая отрезана выше локтя. Мне сделали протезы, и, может быть, я научусь ходить. Если бы я хотя бы еще один раз могла взять в руки автомат, чтобы расквитаться с фашистами за кровь. За муки, за мою исковерканную жизнь! Русские люди! Солдаты! Я была вашим товарищем, шла с вами в одном ряду. Теперь я не могу больше сражаться. И я прошу вас: отомстите!»

На адрес протезного института в Москве Зине пришло больше трех тысяч ответов (с тех пор она получала очень много писем до самой смерти). Это письмо читали солдатам перед штурмом Полоцка. Имя Зины Туснолобовой писали на стволах орудий, минометов, самолетах, танках, бомбах. Она, не имея рук и ног, била фашистов до самого конца войны.

Они расписались сразу после победы — Зина встретила Иосифа, крепко стоя на ногах… Но жизнь продолжала испытывать их на прочность: один за другим умерли от инфекции маленькие сыновья-погодки Слава и Анатолий. После трагедии семья переехала из Сибири в Полоцк. Здесь сначала родился сын Владимир, потом дочь Нина. Зинаида научилась самостоятельно стряпать, топить печь и даже штопать ребятам чулки.

— Мама не думала, что она ущербная, она жила полной жизнью, — рассказывала в одной из телепередач ее дочь Нина.

Зинаида Михайловна не теряла в своей жизни ни одного дня. Работала диктором на радио, постоянно выступала в школах и трудовых коллективах, писала письма в разные концы огромной страны, научившись управляться пишущей ручкой с помощью локтей…

Иосиф Марченко и Зинаида Туснолобова прошли жизнь вместе до конца. Они вырастили яблоневый сад, о котором мечтали в дни войны, подняли сына и дочь, были рады каждому мирному дню.

6 декабря 1957 года Зинаиде Туснолобовой-Марченко было присвоено звание Героя Советского Союза. «За исключительную преданность своему делу и храбрость при оказании помощи раненым» в 1965 году она была удостоена и высшей награды Международного Красного Креста — медали имени Флоренс Найтингейл (в Советском Союзе награда была присвоена только трем женщинам).

Зинаида Туснолобова-Марченко — почетный гражданин города Полоцка, одна из улиц которого названа ее именем. В городе открыт музей-квартира героини, ее имя носит полоцкий медицинский колледж.

В Витебской области учреждена премия имени Зинаиды Туснолобовой-Марченко, которая вручается ежегодно женщинам-матерям.

© http://www.oneoflady.com/2015/04/blog-post_50.html

Из записной книжки военнопленного красноармейца Б. Н. Ноздрина. 16 марта - апрель 1945 г.

(Датируется по первой и последней датам записей.)

г. Веспрем, на оз. Балатон, Венгрия. 16 марта 1945 г.

...Я чувствую скорое освобождение меня от рабства. И в это время мне хочется описать всю свою жизнь, вспомнить все. Мне хочется описать те ужасы, которые творили немцы с покоренными людьми. Мне хочется описать всю ненависть к чуждому. Мне хочется описать всю любовь к России, которую я ощущаю, особенно сейчас. Я представляю, как хороша будет жизнь после войны, как будут уважать люди друг друга после этих тяжелых испытаний войны. Люди будут ценить друг друга...

У меня есть Россия. Я ей принадлежу всем своим существом, и жизнь моя для нее. А в России есть моя родина - Сибирь и красивое село Ушур, а там живет моя любимая с простым русским именем Maшa. Там нет яблок и винограда, но там есть орехи, всякие ягоды, там мы вырастим и сады. Где бы я ни был, но о Сибири я никогда не забывал. Ее богатства, тайга - золотой лес и пушнина, ее поля - вторая Украина. А какая прекрасная ее будущность!.. Апрель 1945 г. Австрия.

Нас осталась половина - всех перебили. Вот уже два дня мы ничего не ели и работаем больше всех. Ночь работаем и днем. Меня покидают силы.

Родина! Увижу ли я тебя такой, которую я видел во сне. О родная моя Россия, непокоренная родина моя. Слова привета шлю тебе из тяжелого плена. Я мысленно гуляю по просторам Сибири, но силы покинули меня...

Минск

Барановичи

Люблин

Ужгород

Будапешт

Веспрем

Шарвар

Это мой каторжный путь. Я постараюсь припомнить все, все места, все издевательства, весь каторжный путь. Я опишу все, все, если буду жив, то напишу книгу «В плену».

Сейчас кое-что восстанавливается в моей памяти, и только одну дату я помню. Это было в январе, 17 или 18, 1942 г. Я был сильно ранен в голову около деревни Оскуй, Ленинградской области, Чудовского района. И больше я ничего не помню.

Я очутился и опомнился в Минске, в лагере военнопленных. Я помню, около меня сидел студент в роговых очках, Костя, и пленный солдат - не то казах, не то башкир - Бисинчакеев. Потом ворота открыли и втолкнули старика. Он шел, растопырив руки, шевелил губами, что-то хотел сказать, но, видимо, не мог. По седой длинной бороде стекала кровь, а на лысой голове виднелась окровавленная рана - ему вырезали пятиконечную звезду. Он прошел еще немного и упал, потянулся, как после сна, и замер, с открытыми глазами. Мы подошли. «Профессор!» - воскликнул Костя и заплакал. Он мне рассказал, что это профессор, у которого он учился.

В Ужгороде меня встретила хорошо одетая русская девушка - Нина Морозова из Гомеля. Она просила меня убить ее, т. к. она под страхом оружия живет с немецким офицером. Я не убил ее, а переодел в солдатскую мужскую одежду, и она жила с нами за пленного солдата. Она долго жила с нами, потом солдаты из охраны заметили, что она девушка, и один немецкий солдат надругался над ней и зарезал у нас на глазах. (На этом дневник обрывается.)

Борис Николаевич Ноздрин, 1921 года рождения, попал в плен в январе 1942 года, будучи раненным в голову в бою у деревни Оскуй, Чудовского района, Ленинградской области. Находился во многих лагерях военнопленных: под Минском, Барановичами, Люблино, Ужгородом, Будапештом, Веспремом, Шарваром. Когда советские войска вступили в Венгрию и Австрию, фашисты решили уничтожить русских военнопленных. Вместе с тысячами других советских людей в начале апреля 1945 года был расстрелян и Б. Н. Ноздрин. Записная книжка была обнаружена в кармане френча Б. Н. Ноздрина, когда советские бойцы хоронили трупы замученных гитлеровцами людей. Все записи в ней сделаны карандашом. Записная книжка Б. Н. Ноздрина хранится в Центральном архиве ЦК ВЛКСМ (инв. № 4690/4).