Душевно. Читаем дальше

Солнце закатилось за горизонт, и черная ночь опустилась над Неаполем. На знакомой нам улице, вокруг костра собрались ее обитатели.
Давайте прислушаемся к звукам гитары и мандолины, посмотрим на танцующую молодежь и насладимся неаполитанскими песнями. Потом переведем взгляд поближе к огню и увидим сидящего грустного Павла. Чуть поодаль заметим Роситу, прислонившуюся к стене, как, будто охраняющую Павла от притязаний своих подруг.

Такую вот мы обнаружим картину, которая, впрочем, характерна для любого южного и приморского города. Только не всегда в этих городках мы можем наблюдать грустное лицо молодого иностранца, приехавшего за своей мечтой…

Вдруг взорвалась хлопушка, кинутая каким-то молодым шутником, в костер и из темноты, из-за фонтана огненных брызг, как волшебник появился разгоряченный Витторио:
- Узнал, - плюхаясь рядом с Павлом, выдохнул он, - Тото поет в Милане. Я даже купил тебе билет. Правда, деньги пришлось одолжить, - и скромно потупив глаза, добавил:
- Но ты, надеюсь, мне их вернешь?
Павел улыбнулся и, неожиданно, по-медвежьи, обнял его. Да так, что Витторио ойкнул от боли. Окончательно смутившись, Павел достал деньги и прямо пачкой протянул их Витторио. Витторио отсчитал стоимость билета, а, остальные вернул.
- Нет, нет! – запротестовал он, увидев, что Павел снова протягивает ему деньги, – С друзей Тото я денег не беру. Поезд завтра, а сегодня переночуешь у Роситы.
- Только без глупостей, - сказал он, но уже обратившись к Росите, - Помни, что это друг Тото и мой.
- Очень нужно, - буркнула в ответ Росита, сверкнув, однако, своими темными, как ночь, огромными глазами.

***

Настало утро следующего дня, прошло еще четыре часа, и Павел, после бурного прощания со своими новыми друзьями, расположился в вагоне третьего класса, следующего из Неаполя в Милан и прицепленного к поезду, идущего в том же направлении.

Теперь рекомендую взять карту Италии и внимательно посмотреть на нее. Конечно, лучше было бы самому побывать там, но, сами понимаете, что я сделать это смогу, только после опубликования этой повести и получения гонорара. Во втором, исправленном варианте вы прочитаете эту главу с подробным описанием видов из окна и - со скоростью, идущего поезда.
Итак, паровоз, дав три победных гудка, тронулся в путь. Сначала медленно, а потом быстрее стали мелькать предместья города, который по тем временам был довольно большим и насчитывал около полумиллиона жителей. Туризм тогда был не так развит как сегодня, поэтому количеством аристократов и богемы из России, а они любили эти места, в общей статистике можно пренебречь.

Примерно восемьсот километров между этими городами. Вдоль моря, на север до Генуи – шестьсот и оттуда на северо-восток – еще двести. В наши дни – это восемь часов в пути, но, тогда, ехать надо было почти сутки. Я бы сам с удовольствие проехал, потому как - это почти вся Италия. Южнее Неаполя только конец «сапога» и остров Сицилия.

Павел любовался пейзажами из окна свего вагона, а Карузо, действительно выступал в театре Ля Скала. Но, когда Павел приехал в Милан, Карузо уже был по дороге в Рим. Что поделаешь? Вся Италия мечтала послушать великого тенора.

Карузо подъезжал к Риму, а Павел брел по туманным улицам Милана и думал как бы доехать до столицы. Денег на билет не хватало, даже на еду их было мало. Медленной скоростью, на попутных подводах, очень долго юноша добирался до Рима, а Карузо уже выступал в Пармском театре Роджино. И снова путешествие с артистами бродячего цирка, приютившего Павла. Вечерами, у костра он пел им грустные русские песни.

В Парме Павел узнал, что Карузо уже в Болонье. Желание встретиться с Карузо было так велико, что Павел пешком дошел до Болоньи.
Можно долго рассказывать о злоключениях Павла и повествование это будет длинным и очень печальным. А, вот если представить все это в виде кинофильма? Я представил и предлагаю это сделать читателю. Давайте посмотрим на экран:

В театре Ля Скала, Карузо поет арию Рудольфа из оперы «Богема».
По туманным улицам Милана, под галереей Пассажа, мимо ярких витрин магазинов, идет Павел. Вот он выходит на площадь Пьяццо дель Скаля.
Экран, как бы раскалывается пополам, оставляя Павла с правой стороны.
На левой половине возникает карта с Римом в центре. В театре Констанция Карузо поет партию де Грие из оперы «Манон».
В правой стороне экрана возникает дорога, по которой, на попутной подводе едет Павел. Он пересекает границу, разделяющую экран и въезжает через ворота Порто Салярия в Рим.
В правой стороне экрана снова появляется карта. Но теперь уже в центре ее город Парма.
В Пармском театре Роджино, Карузо поет в опере «Тоска».
В левой части экрана снова возникает дорога, по которой медленно ползут вагончики бродячего цирка. В одном из них едет Павел. Они медленно въезжают на одну из площадей Пармы.
А в левой части экрана, появляется карта с городом Болонья в центре. В болонском театре Коммунале, Карузо поет в опере «Ирис».
И снова в правой части экрана появляется дорога. По которой, уже пешком, бредет усталый Павел. Он входит на площадь с падающими башнями.
Экран тухнет.
Нарастает грохот поезда.
Мелькают вагоны. И, вот, словно подхваченная стремительным движением, камера панорамирует за ними.
И мы видим на ступеньках одного из вагонов согнувшуюся фигуру.
Это Павел.

***

Это Павел, потерявший всякую надежду встретится с Карузо, едет в Неаполь. Теперь, ему предстояло найти способ вернуться домой, в родную Одессу. Денег совсем не осталось, а «Диана», которая доставила его в Италию, уже пришвартована к причалу родного порта.

Поезд, постепенно замедлив ход, остановился и Павел, усталый и голодный, в потрепанной одежде, с маленьким узелком в руках, вышел на привокзальную площадь. Узкие улочки Неаполя паутиной расходились во всех направлениях, и они были так похожи друг на друга, что пойдя по одной из них, будешь думать, что идешь по той, которой нужно. Он, по наитию, свернул на ту, которая, как ему казалось, напоминала улицу, где он встретился с Витторио и с Роситой и не ошибся. Прохожий, у которого он спросил, где живут его друзья, немного подумав, повернулся и закричал на всю улицу:
- Витторио!
- Совсем, как на Молдаванке, - подумал Павел и, тут же увидел Роситу, появившуюся на пороге своего дома.
Девушка долго и пристально стала всматриваться, не узнавая в похудевшем и черном, то ли от загара, то ли от усталости, юноше, того Павла, которого она провожала два месяца назад в Милан. Наконец, узнав, она призывно помахала рукой:
- Пабло? Это ты? Заходи в дом.
Павел поблагодарил прохожего и направился к Росите. Та, посторонившись, пропустила его и скрылась за ним в дверях.
Комната, куда вошел Павел, видимо, раньше служила помещением для небольшой лавки. Справа у двери на высокой подставке стоял медный таз–умывальник. Дальше в углу – широкая кровать, завешенная балдахином из дешевой саржи. Рядом с кроватью - старый, местами уже облупившийся комод, на котором была установлена статуя Мадонны. Простой стол, покрытый пестрой скатертью, старое потускневшее зеркало, несколько стульев и что-то подобие буфета, завершали меблировку. На чисто побеленных стенах висели две дешевые картины на библейские темы и гитара, перевязанная ярким бантом.

Росита налила из эмалированного кувшина воду в таз и положила на подставку кусок мыла.
- Умойся, - сказала она, протягивая полотенце, - я пойду, поищу Витторио.
Павел не заставил себя уговаривать. Как только Росита скрылась за дверью, сбросил с себя рубашку и стал с наслаждением плескаться. Растеревшись полотенцем, Павел оделся и стал рассматривать комнату. Подошел к кровати, постоял возле нее в раздумье, затем вернулся к столу. Сел и опустил голову.

***

На плечо спящего Павла опустилась рука и слегка встряхнула, что бы разбудить. Павел вскочил, спросонья еще не понимая, где он находится и, что с ним происходит. Но увидев улыбающегося Витторио, снова опустился на стул.
- Ну, как? – спросил Витторио, - Вернулся путешественник?
Павел молча кивнул головой.
- Я обошел всю Италию, - сокрушенно ответил он, - но Карузо так и не встретил. Я гонялся за ним буквально по следам, но… , - и Павел развел руками.
- Пока ты гонялся за Тото по Италии, - хлопнув Павла
по плечу, - он уплыл за океан.
- Как? – удивленно воскликнул Павел.
- А ты разве не знаешь? – не менее удивилась Росита, - сегодня же весь город провожал Тото.
- Вот так история! – расхохотался Витторио, - пока ты здесь спал, Тото улизнул от тебя в Америку.
И видя растерянное лицо Павла, добавил:
- Ну, так что ты собираешься делать?
- Не знаю… - пробормотал, совсем убитый Павел,- наверное, вернусь домой в Одессу…
- Ты плохой охотник, Пабло, - заговорил после паузы Витторио.
- Ты знаешь, как охотятся на зайца?
Павел отрицательно покачал головой.
- Когда охотник поднимает зайца с лежанки, он не гонится за ним, как ты гонялся за Тото. Он стоит и ждет на месте. И сколько бы заяц не петлял, все равно вернется к своему дому. Если ты обязательно хочешь встретить Тото, то лучше всего, его ждать здесь, в Неаполе, а не гоняться за ним по свету.
Павел промолчал.
- Ладно, - решил Витторио, - ты, наверное, голоден. А на голодный желудок плохо думается. Росита, покорми нас.
Девушка подала на стол большую миску дымящихся макарон. Поставила бутылку вина и какие-то приправы.
- Ты, сначала хорошенько поешь, - успокаивал его Витторио, - а, потом мы что-нибудь придумаем.
Он придвинул к Павлу тарелку. И, первый, с аппетитом начал есть…

Перенесемся во времени немного вперед и вместе зайдем в посудомоечную ресторана «Ренц и Лючия» и снова увидим Витторио, с аппетитом уплетающего макароны. Рядом мы обнаружим Павла в клеенчатом фартуке, который с улыбкой смотрит на друга, моет посуду и одновременно что-то напевает.
- Странный ты парень, Пабло,- сказал Витторио, - даже когда работаешь, поешь.
- А так лучше работа спорится.
- Как? Как ты сказал?
- Так, говорю, лучше работается.
- А! промычал Витторио, набивая рот.
Привлеченный голосом Павла, в посудомоечную влетел круглолицый как шарик, хозяин ресторана. Как все низкорослые люди, он страдал манией величия, и, к тому же, обладал прескверным характером. Считая себя, владельцем лучшего заведения в городе, он постоянно ко всем придирался и не терпел возражений. Вот и сейчас, увидев Витторио, который уплетал макароны, вышел из себя. Круглое его лицо налилось кровью.
- Чего тебе здесь надо, оборванец! – закричал он, - опять пришел жрать мои макароны и мешать моим работникам?!
- Я отдал ему свой обед, - попытался заступиться за Витторио Павел.
- Свой! – завизжал хозяин, - А что у тебя своего? Фартук и тот мой. Ты еще не отработал того, съел у меня с этим бродягой. Вместо того, чтобы мыть посуду, ты целый день дерешь глотку…
- Э, сеньор, вы ничего не понимаете в пении… - начал было Витторио.
- Ах, так! – воскликнул хозяин и, издеваясь, начал раскланиваться перед Павлом, - Извините меня невежду, сеньор артист. Мыть посуду для такой знаменитости, слишком грязная работа. Я постараюсь найти кого-нибудь попроще. А вы идите, услаждайте своим голосом благородную публику. Вон! – взревел он, не в силах сдержать свой гнев.
- Да не орите вы так, сеньор, - притворно испугался Витторио, - не то чего доброго, раздуетесь как жаба и лопнете!
У хозяина перехватило дыхание.
- Да я… тебя… - не, найдя больше слов, кинулся на Витторио с кулаками. Но между ними вырос, с побледневшим от гнева лицом, Павел. Молча сгреб хозяина, оторвал его от земли и швырнул в лохань с грязной посудой. Так же молча, снял с себя фартук и швырнул ему в лицо. Хозяин, как жук-плывун, барахтаясь в лохани и разбрызгивая грязную воду, изрыгал на голову Павла и Витторио самые страшные проклятия. В ответ, от Витторио, ему неслась, не менее темпераментное:
- Ты, жалкая каракатица! Ты еще пожалеешь, когда узнаешь, кого выгнал…
Павел не дал ему договорить и, обхватив его за плечи, потащил к дверям…

***

Павел внешне спокойно принял этот удар судьбы, а Витторио не как не мог успокоиться. Он весь кипел и с непосредственностью неаполитанца продолжал, обращаясь к уже не слышавшему его хозяину ресторана:
- Ты еще услышишь о нас, надутый индюк!
Словам Витторио суждено было сбыться раньше, чем он предполагал…
Павел пересек набережную и, спустившись к морю, присел на песок.
- Прости, Пабло, - положив руку на плечо другу, проговорил он.
- За что?
- Ты из-за меня потерял работу.
- Пустое!.. – отмахнулся Павел, - Все равно я бы скоро ушел от этого жирного осла. И он прошел к морю, лег, вытянулся на песке, заложив руки за голову. Витторио расположился рядом.
Недалеко от них горел костер. В ожидании ужина, рыбаки живописно раскинулись вокруг него. Кто лежал на песке, дав отдых натруженному телу, кто потягивал дешевое вино прямо из бутылки, а кто бренчал на гитаре, тихо напевая.
- Эй, парень, не терзай мой слух, - не выдержал Витторио, - Для того, что бы петь, надо уметь петь! А ты скрипишь как несмазанный блок.
- Спой лучше, если можешь, а мы послушаем, - миролюбиво ответил рыбак.
- Вы хотите услышать настоящий голос? – спросил Витторио.
- Давай, давай, хвастун! Послушаем, - подзадоривали его рыбаки.
- Ах, так! – вспыхнул Витторио, - Сейчас вы услышите, как поют.
Вы услышите такое, что забудете свой ужин. Спорю на бутылку вина, которую еще не успели вылакать. А, ну-ка, дай гитару!
Витторио забрал гитару и, опустившись рядом с Павлом, приготовился аккомпанировать.
- Не надо, Витторио… - начал, было, Павел. Петь сейчас ему совсем не хотелось.
- Ты должен петь. Ты обязательно должен спеть. Или ты хочешь, чтобы нас посчитали хвастунами!?
- Ну, хорошо, хорошо, - согласился Павел.
- Так, что ты будешь? – спросил Витторио.
- Помнишь нашу русскую, которая тебе понравилась?
- А эту, - и тронув струны, Витторио начал аккордом вступление.
Павел глубоко вздохнул, набирая полные легкие соленого морского воздуха и, запел:

- Я встретил вас, и все былое в остывшем сердце ожило…

С каждой музыкальной фразой голос Павла креп. Он пел, не замечая, что на набережной останавливаются прохожие и экипажи, что бы послушать чудесную песню, исполняемую юношей на красивом, но непонятном языке. Не заметил он, что почти у самых его ног, сунулась в песок лодка. Рыбаки бесшумно спустили парус и замерли, слушая певца. Затихли, зачарованные чудным голосом и рыбаки у костра. Но Павел ничего этого не видел. Песня унесла его на своих крыльях далеко, далеко за море…

… Ему казалось, что стоит на берегу, а у его ног плещется родное Черное море, что замерли прохожие, замерли, прижавшись тесно друг к другу, влюбленные парочки в приморском парке, замерли даже корабли в порту, слушая его пение.

-… И тот же миг очарования и та ж в душе моей любовь.

Павел закончил петь и стоял все еще зачарованный своим видением. А все вокруг молчали, не решаясь вспугнуть впечатление от песни, которая, казалось, продолжала звенеть в воздухе.
И вдруг, тишину на набережной разорвали аплодисменты и крики «Браво».
Павел стряхнул с себя грезы и застенчиво улыбнулся.
- Послушайте, ребята, - раздался голос, - Если хотите заработать несколько лир, то спойте для сидящих на террасе ресторана.
Сеньоры очень просят спеть для них.
- А я что говорил? - принял это предложение как должное Витторио.
- Я же сказал, что эта каракатица еще услышит нас! Идем, Пабло.
- Держи, парень, - сказал Павлу рыбак, протягивая ему бутылку вина, - Ты честно заработал ее. И если захочешь, то можешь получить и другую. Стоит тебе пойти и спеть нам еще.
- Очень мы нуждаемся в твоем вине. Держи свою гитару. Мы пойдем петь под настоящий оркестр в ресторане «Мерамаре», - бросил рыбаку Витторио и, подхватив слегка упирающегося Павла, потащил его на набережную.
На террасе, куда вошли юноши, сидело несколько хорошо одетых господ. В углу на небольшом возвышении отдыхал оркестр.
Один из посетителей ресторана поднялся и поманил Павла и Витторио.
- Послушай, сынок, это пел у моря? – спросил он у Павла.
- Его зовут Пабло, сеньор, - затараторил Витторио, не давая Павлу открыть рта, - Да, это он пел.
- Ты пел песню, которую я никогда не слышал. И пел ее не по-итальянски? Не так ли? – спросил господин.
- Мой друг иностранец, - снова затараторил Витторио, - Он русский, из города Одесса.
- А, что твой друг не умеет говорить по-итальянски?
- Нет, почему же, - остановив жестом Витторио, заговорил Павел, - Уже немного научился.
- Спой для меня, сынок, - попросил господин.
- Конечно, сеньор, всего несколько лир… - снова встрял Витторио, но Павел сердито дернул его за рукав.
- Пожалуйста, сеньор, что бы вы хотели? – сказал Павел и укоризненно посмотрел на Витторио.
Тот не поняв смущения Павла, недоуменно пожал плечами.
- Что угодно. Только, если тебе не трудно, по-итальянски, - сказал господин и, откинувшись в кресле, приготовился слушать.
Павел, потупившись, подумал минуту, потом поднял голову, сказал:
- Я вам спою «О, мое солнце».
Немного помолчал, чтобы успокоиться и, запел.
Оркестранты разобрали инструменты и осторожно подхватили мелодию. Голос Павла, сливаясь со звуками оркестра, набрал силу и зазвучал в прозрачном неаполитанском воздухе…

***

Напрасно хозяин ресторана «Ренц и Лючия» выбегал навстречу своим постоянным клиентам, пытаясь пригласить их к себе. Но они, поклонившись в ответ на его приветствие, останавливали свои экипажи у веранды «Мерамаре».
- Вы знаете, - шептал на ухо господину, Витторио, - Его слушал сам Карузо.
- Вот даже как? – он приподнял одну бровь, не то, удивившись, не то не поверив.
- Святая, правда, - с жаром продолжал Витторио, - Он дал ему свою визитную карточку и велел приехать в Неаполь к нему учиться, а сам, смылся за океан…
А, Павел все пел, не замечая, что веранда переполнена и его голос, как магнит, притягивает все новых и новых посетителей.
Зато в ресторане «Ренц и Лючия» - пусто. Хозяин ресторана, хватив от злости тарелкой об пол и, простонал, воздев руки к небу:
- Если эти голодранцы будут драть горло в «Мерамаре», то я через неделю вылечу в трубу, - и, схватившись рукой за сердце, рухнул в кресло.

***
Павел закончил петь, и ресторан взорвался аплодисментами. Смущенно раскланявшись, он подошел к господину. Тот пристально посмотрел на Павла и спросил:
- Это правда, сынок, что ты пел для Карузо?
- Да, - вздохнул Павел, - Он дал мне свою карточку и пригласил приехать к нему в Италию. Но я его так и не нашел, он уехал в Америку.
- И что ты собираешься делать теперь?
- Не знаю, сеньор, наверное, вернусь домой в Одессу.
- Меня зовут Жозеффе Маттуччи, но ты можешь просто дядюшка Пепе. А хотел бы ты попасть в Америку и повидать Карузо?
- Конечно, но…
- … Но нет денег на дорогу.… Но есть дядюшка Пепе. Он довезет тебя до Америки и даже поможет там заработать на жизнь. Я собираю труппу для гастролей и, если ты пожелаешь поехать со мной, то найдешь меня в кафе «Цветов» по улице Муничинье…

***

Судьба, которая неблагосклонно отнеслась к Павлу, неожиданно повернулась к нему лицом и появилась надежда встретиться со своим кумиром. Юноша испытывал радость и в тоже время мысли о скором расставании с друзьями, жгли его сердце.

Наступил день отплытия в Америку. Хлопоты по сбору труппы дядюшки Пепе остались позади и вот уже в комнате Роситы, за столом сидят трое: девушка, Витторио и Павел. Нехитрый прощальный ужин подошел к завершению. Витторио крутит в руках стакан с вином, Павел рассеянно ковыряет вилкой в тарелке, Росита, подперев голову руками, молча, смотрит на Павла.

Прощальная минута, когда многое хочется сказать, а слова замирают в горле и никак не могут вырваться наружу, затянулась, кажется, до вечности. Нужно сказать что-то главное важное, но никто из троих не может это сделать. Томительная, гнетущая тишина повисла в воздухе. Наконец, Витторио встал и, подняв стакан, сказал:
- Ну, последний, Пабло. За твою удачу. И помни, что в Неаполе у тебя есть друзья. Они всегда тебе будут рады, - и они, по-русски, со звоном сдвинули стаканы.
- Ладно, пора,- пряча от Павла глаза, как-то сразу охрипшим голосом, проговорил Витторио, - Давай прощайся с Росистой, а я тебя провожу.
Павел растерянно затоптался на месте… И, тогда, Росита, нервно покусывая губы, сама медленно двинулась к Павлу. Подойдя к нему вплотную, она порывисто обхватила его руками за шею и припала к его губам в долгом поцелуе. Потом, оттолкнув от себя Павла, она яростно закатила ему несколько пощечин.
- Подлец, подлец, подлец! – со слезами выкрикивала Росита, вкладывая в эти удары боль неразделенной любви и свои несбывшиеся надежды. И не сдерживая больше рыданий, бросилась на кровать.
Окончательно растерявшийся Павел, только и сумел пробормотать:
- Что с ней?
- Ладно, пошли! – подтолкнул его Витторио.
- Кретин, она же тебя любит, - и, подхватив чемоданчик Павла, первым шагнул к двери.

К кафе «Мичиган», расположенном на одной из центральных улиц Чикаго, подъехал автомобиль, из которого вышли трое. Двое мужчин и одна женщина. Я представлю их вам и начну с девушки стройной красивой блондинки лет двадцати пяти по имени Дженни Флинн - примадонны чикагского театра. Один из мужчин - директор того же театра - Майкл Хеудж и третий – Энрико Карузо.
Сделав жест рукой, как бы предлагая Дженни и Карузо пройти в кафе, мистер Хеудж произнес:
- Это здесь.
Карузо предложил Дженни руку и направился в кафе. Но, вдруг его внимание привлекла афиша. Подойдя к рекламному щиту, Карузо стал читать вслух:
- Итальянская труппа Маттучи. Состав…
- Нас интересует только один, - сказал Хеудж, ткнув тростью в то место афиши, где крупно было написано: «Известный итальянский певец – Пабло Бончи».
Они собрались уже отойти от афиши, когда в глаза Карузо бросилась следующая завершающая надпись:
«Дирекция предупреждает, что бы никому из господ артистов не давали в долг, так как она за них платить не будет».
- Узнаю земляков, - произнес, расхохотавшись, Карузо направляясь в кафе, - Неаполитанец – везде Неаполитанец.
В большом зале с эстрадой и кабинами, наподобие театральных лож, отделенных от общего зала небольшими барьерами и драпировками собралась разномастная публика. В ложах сидели кто побогаче и в основном мужчины. Женщин было маловато.

Если зал во время представления вел себя свободно, то в ложах царила почти аристократическая чо*****сть. Хотя их тоже не шокировали фривольные сцены с эстрады и довольно плоские шутки из зала. Одну из таких лож заняли Мистер Хеудж, Дженни Флинн и Карузо. Энрико Карузо сел спиной к залу.
А на сцене…
На сцене не очень сложная декорация: веранда кабачка на диком западе. На сцену выходит ковбой в шляпе и клетчатой рубахе с ярким платком, повязанным на шее. На поясе болтается кольт. Ковбой насвистывает веселую песенку, направляясь в кабачок.
Распахивается дверь салуна, оттуда выбегает растрепанная молодая женщина и бросается к ковбою.
Ковбой:
- В чем дело, красавица, а?
Женщина, показывая на появившегося в дверях здорового детину: - Этот нахал хочет, что бы я, за шесть долларов, пошла с ним в номер!
Ковбой молниеносно выхватывает кольт и разряжает его в верзилу:
- Так будет со всяким, кто будет сбивать цену!
Зал отзывается хохотом, свистом и улюлюканьем.
- Зачем рисковать карманом и здоровьем. К вашим услугам заведение сестер Иверли «Дом всех наций». Безопасно для здоровья и цены умеренные.
Зал снова разражается хохотом.
Дженни от этой «остроты» покоробило. Карузо поморщился. И, лишь, Хеудж невозмутим. Стараясь сгладить впечатление от этой непристойности, Карузо сказал:
- Ни как не могу привыкнуть к этой чертовой рекламе. Особенно когда подают ее таким способом.
- Реклама – болезнь Америки, - Хеудж достал из кармана газету и, полистав ее, остановился на одном объявлении:
- Вот, читаю – «Жена моя Анна-Мария Спинион, заблудилась или была выкрадена из моего дома. Обещаю свернуть шею тому, кто приведет ее обратно, - тут он сделал паузу и повторил, – Кто приведет ее обратно. Что касается кредита, то каждый может отпустить ей в долг. Впрочем, так как я не плачу своих собственных долгов, то маловероятно, что бы я стал платить по обязательствам жены».
- Вот это истинная любовь к жене, - рассмеялся Карузо.
- А, что скажет, наша милая Дженни?
- Обычная реклама. Чем пошлее она написана, тем больше на нее обращают внимание. У нас рекламируют все, от новейшего изобретения, автомобиля и, кончая заведением мадам Иверли. Надо иметь такую популярность как у вас, дорогой Энрико, что бы ни нуждаться в рекламе.
- Ну, не скажите. Недавно я гастролировал в Алабаме. Из-за поломки кареты, мне пришлось заночевать на одной ферме. И когда я представился хозяину, он всплеснул руками и закричал: Жена, жена. Иди сюда скорее. К нам приехал сам Робинзон Крузо, о котором мы так любим читать.
На этот раз рассмеялись Дженни и Хеудж.
На сцене танцовщицы, закончив исполнять канкан, раскланялись и
на сцену вышел конферансье и проглатывая что-то на ходу и, объявил:
- Известный певец из Италии, Пабло Бончи. Исполняется неаполитанская песня - Солнышко мое!
- Ага! – воскликнул Хеудж, - Вот, кажется и тот самый гвоздь программы, о котором я вам говорил.
Дирижер взмахнул рукой и оркестр начал вступление. При первых же звуках голоса, Карузо насторожился, поднял руку, как бы предупреждая спутников, что бы ни мешали и, весь превратился вслух.
Брови Карузо сошлись, лицо выразило сосредоточенное желание что-то вспомнить. Но, вот губы его тронула легкая улыбка, морщинки на его лице расправились, и он удовлетворенно откинулся на стуле. Поманив пальцем официанта, прошептал ему на ухо несколько слов. Официант поклонился и поспешил к сцене.
- Дорогой мистер Хеудж, вы не ошиблись. И я рад порекомендовать достойного партнера вашей очаровательной мисс Дженни, - с поклоном сказал Карузо, - Немного шлифовки и этот бриллиант заблестит.
- Я рад, - в ответ поклонился Хеудж.
- А, что вы скажете, мисс?
- Ну, если рекомендуете вы, - улыбнулась Дженни, - То возражений быть не может.
А Павел закончил петь. Под грохот аплодисментов и свист, спрыгнул в зал и, сопровождаемый официантом направился к столику Карузо. Подойдя, он вежливо поклонился.
- Я узнал вас по голосу. Помните, вы пели мне в Одессе? Я Энрико Карузо.
Павел побледнел и медленно опустился на, подставленный
официантом, стул и, уронив голову на стол, зарыдал.
- Ну, ну! Сейчас же перестаньте, - смущенно похлопал его по спине Карузо, - Что с вами?
- Извините, - сквозь слезы проговорил Павел, - Я искал вас по всему свету целых три года…

***

Павел еще трижды выходил на сцену, и его пение каждый раз проникало в сердца зрителей, затрагивая самые нежные струны их душ. Заворожено слушала Павла Дженни, с интересом следил за юношей Хеудж, постоянно внося в свою записную книжку какие-то пометки, Карузо слушал Павла и его глаза говорили, что он вспоминает самого себя, начинающего свою творческую карьеру в предместьях Неаполя.
Потом вся компания переехала в театр, где в кабинете Хеуджа, Павел рассказал свои злоключения.
- Да, мой друг, твоя жизнь достойна романа, - попыхивая сигарой, сказал Карузо.
- Печального романа, - добавила Дженни, вытирая платочком набежавшие слезы.
- Но с хорошим концом, - Карузо продолжил:
- Я скоро уезжаю в турне по Европе и не могу сейчас взять тебя с собой. Но оставляю тебя в надежных руках. Мистер Хеудж займется твоим образованием, а очаровательная мисс Дженни – твоим воспитанием.
- Как вы смотрите на это, друзья?
Дженни слегка покраснела, а Хеудж, оторвавшись от кофе, закивал головой в знак согласия и, обращаясь к Павлу, спросил:
- У вас с Маттучи контракт?
- Нет, я получаю поразово.
- Тогда все в порядке. Считайте себя с завтрашнего дня артистом нашего театра. И, посмотрев на часы, поправился:
- Вернее - с сегодняшнего, - он протянул руку к календарю и оторвал листок, который, как осенний лист медленно, кружась, опустился на пол.

***

Листки календаря, отсчитывая дни, падают один за другим. Можно на этом фоне, как в кино, рассказать, что Павел трудолюбиво пел гаммы и ставил свой голос, но подробно - не будем. Только - штрихами: юноша начинает приобщаться к театральной жизни, участвуя в постановках сначала в группе статистов, потом – в хоре, поет в доме Дженни романсы и разучивает в театре арию Хозе. И вот уже Павел и Дженни поют дуэтом. И наконец, мы видим афишу, на которой написано:

Опера Кармен
В роли Кармен – Дженни Флинн.
В роли Хозе – Пабло Бончи.продолжение следует

Особенности мужской любвиЕгор Ченкин

. . .

Лебедь был на прежнем месте, в затоне: кружил и медленно плавал, перелистывая огромными черными лапами, в черной пленке перепонок – видны были в чистой воде, – задевая белым крупным телом камыши. Он был страшен: дикий взгляд, лохматые перья, ненормальная – поверх одинокой воды – белизна; так, наверное бы, выглядел умалишенный, если бы речь могла идти о человеке. Матвей смотрел на него не приближаясь.

Было ветрено, промозглый сиверко ворошил затылок; Матвей надвинул капюшон и кинул лебедю хлеба, выкорчевав из края буханки пяток крупных кусков.
Лебедь молчал, но на хлеб посмотрел. Матвей стал снова рвать мякоть – уже чаще, выкручивая из хлеба ноздреватую плоть, погружая пальцы в податливую пшеничную свежесть, на бросок руки расставаясь с ней, точно арканя воздух хлебом. Лебедь вздохнул и всунул голову под крыло.
Он не брал.

Матвей бросал хлеб горстями: злой на себя и на лебедя, и снова злой на себя, он бросал и плакал – каким-то засором поперек груди; не лицом, не глазами, но только предсердием; «ешь дурак», твердил Матвей, «ешь, убийца», – кидал, отщипывая клочья от буханки; «ешь, гад, я спать из-за тебя не могу»…….

Лебедь поглядывал на хлеб, как смотрят на голую сухую землю. Понимал, что это хлеб, что это спасение, кровь, жизнь, но не брал от Матвея. Он был голоден, дик; черные глаза влажнели изюмно, шишка на лбу наливалась: казалось, он был недоволен, по-человечьи недоволен.
Матвей понимал его.
Он понимал.

– Может, несладко тебе?.. Хочешь печенья? Я принесу тебе печенья…

Лебедь зашипел в ответ: Гн, гнн, Гн. Хлопнул крыльями, как мокрым холстом. Бичом воздуха рассек тишину. Откатив на Матвея тугую волну, вспыхнувшую ударом взметанного – в лицо – ветра.
– Дурень, – сказал в сердцах Матвей и пошел прочь, ломая протекторами сапог шишки и сучья, проваливаясь в каверны между кочек, вывихивая стопы, угнетая сапогами сырую дернину.

Егерь шел, кулаком горла давя слезы, глотая абразив забившегося вовнутрь камня…
Чего терзаться… И – сколько можно. И что такое этот лебедь… 15 килограмм мяса и пуха – мяса жесткого как плоть застарелого гуся, и пуха нежного как губы любимой… Пух пухом, но оставалась шипучая глотка и удары клювом в его, Матвея, руки – наразмах удары, с ревностью и звериным отчаянием – когда Матвей пытался поднять из воды неостывшее тело лебедки, пробороздив мелководье двумя крепкими ручьями сапог.
Лебедь ярился и лупил в него обухом клюва, шипел, раздувал крылья, обнажал веера маховых перьев, наскакивал на Матвея резко, лягушачьи. Его черные ласты неуклюже и глянцево шлепали, пупырились натяжным рельефом на перепонках. Он пах тиной, острым теплом и был бел как хлорный порошок.
Ужасно крупный, с кавказского пса.

…
Дернул леший Матвея прийти, месяц назад, с осмотром в этот затон, – глухой угол, русло заболоченной старицы, с выходом на сырой луг, с плешивым леском по краям; камыши и топь, кувшинки, жирно переплетенные илом, кружева ряски и скопище головастиков: без батога не пройти – под сапогами чавкала зеленая жижа, подошвы вязли по щиколоть; глаз мылился от ровности сизого воздуха: одномерная голубизна – небо, вода, – и столь же одномерная листва; и только два белых живых пятна, из зарослей рогоза с хлопками вынырнув, вдруг оживили картину.

Лебеди. Двое; шипуны.
Из птичьей колонии, на днях прилетевшей на острова гнездоваться...

Самец был крупный, молодой – пятилеток, не меньше; она – молодая и мелкая, едва вылупившаяся к жизни, года три-четыре от силы, – дитя дитем, восковицы плоские совсем, рыжеватый хохол на темени, еще не сменившийся белым – должно быть, первый год брака, зелень отношений, самая гормональная новизна; Матвей сокрыл себя деревцем и молча смотрел, боясь лишний раз чавкнуть подошвой, боясь напугать, не рискуя показать лицо из-за ствола слишком.
Смола вязла к пальцам, он отирал ее о кору.

Лебеди расплескивали воду телами, щипались нежно, упивались друг другом.
Небось там, на югах, у них все и сладилось; и, видно, под ласковым солнцем, отец пас ее на воде, в числе других дочерей, а этот подплыл ближе, наблюдая, – близ нее погогатывали какие-то юнцы, холостяки, претенденты, с еще рябыми перьями по телу: гоношливое племя, нетерпеливцы, распаленные весенним гоном, едва отторгнутые собственными родителями во взрослую жизнь, ощутившие первое горячее течение в семенниках, отчасти даже красавцы, – а этот, сильный, подъезжал на хвосте, разрезая воду фрегатом крепкого тела, в полной силе, в самом соку; ее отец наблюдал со скепсисом, несколько дней, иногда бросками шеи его отгоняя.
Дочь отдают лучшему и настырному, ну еще тому, конечно, кто ей глянется сам – известное правило стаи. Этот и глянулся, конечно.

– Гланг, – сказал лебедь, намереваясь отплыть. Он просто сказал.
А маленькая затрепетала. Они сблизили лица – так и хотелось сказать: «лица», – оплели молча шеи, продолжили ласки; Матвей смотрел молча – и что-то в поддых подступало, какая-то сладкая немочь; глупая теплота, род истомы? смешно говорить…

Пятилеток нежил подругу сильнее, чем Матвей, сам, ласкал когда-либо женщину.
Они токовали; опутывали шеи друг друга, расходились, выплескиваясь в воду грудьми; самец обмакивал в воду клюв, мажорил как мог: распахивал крылья и демонстрировал грудь – роскошный крепкий костяк, покачивал головою значительно, точно призывал: смотри на меня! оперение у него было – фейерверк белизны, белопенный взрыв, фонтан оснеженной пальмы, было на что посмотреть; где там мулен руж, где фоли бержер, какие их перья!..

Прелюдию он не затягивал. Да и она.
Лебедка вытянула шею над водой, точно пригибаясь, обнажая чудесной белизны гузку с набухшим пятнышком клоаки, лебедь вскарабкался и подтопил ее в воду, клювом к шее прижался.

Они спаривались, и самка издавала храп; Матвей отводил глаза на сторону, – сколько он видел случек животных; сколько заставал, на веку, дотошных актов кобелей и ярой любви жеребцов; сколько слушал кошачьего ора, гнусного, влажного, судорожного, точно гнойник давят кому-то, готовый схватится ночью за дробовик, и, вынув руку из-под шеи жены Натальи, идти стрелять с крыльца ноющих тварей; сколько раз наблюдал, как петух на дворе кур топчет, пьянея от похоти, волоча по земле крыло, лучась срамным глазом, впиваясь когтем в куриную спину, – а такого не видел Матвей – как человек любовь лебедь делал: осторожничал непомерно.

Самец был хорош, чудо как хорош – крупный, мощный, шелковый; с кумачовым клювом, с черным нагаром восковиц, гладкий грудью и шеей; егерь смотрел, и руки его, вперед мысли, cовершали с ружьем какие-то действия: медленно, медленно, не обдумав еще, на инстинкте……….

Лебеди распались, пятилеток соскользнул в воду, оправился; выпрямились оба, опустили клювы спокойно, удовлетворенно, чисто, кротко.
Матвей расчехлил ружье: тремя короткими движениями, не делая шума, вскинул прицел, навел на самца, спусковой крючок отжал плавно и мягко, но самочка, ластясь, вдруг сунулась поперек – выстрел раздался, пятно крови выкрасило шею, «дура», чертыхнулся Матвей; лебедь вздрогнул и ошарашено крыльями встряхнул.

– Дура, тебе же кладку делать, – выбранился егерь снова.

Лебедь осатанел. Он поднырнул под самку, лобной шишкой поднимая ей шею; не мог поднять, зашипел, захрипел, заколошматил о воду сильными галсами крыльев, вспенивая ее, окатывая себя с ног до головы.

– Уймись, дурень, – сказал Матвей приближаясь.
Протянул руку, чтобы самку из мелководья поднять, получил клевок, как удар бердыша, в самую кисть, прикладом лебедя отогнал, поднял тяжелую и мокрую лебедку,"Уймись", – повторил жестко, избегая на птицу смотреть.

Чуть дальше самку отнес, прочь от бесновавшегося самца, где было безопасно – там вынул холщовый мешок из ягдташа, завернул в него птицу, безвольным белым канатом шею сложив, – мокрый клюв ее по запястью скользнул, и капелька слизи из ноздревого отверстия отекла Матвею на руку. Кабы мог, глаза ей закрыл, но не смыкались глаза, да и недосуг было.

Самец остался скулить, шипеть и хлопать крыльями у самой кромки затона.

…
Егерь шел к дому; мешок тянул руку, скручивал мускулы в узел… – что же сделал, как мог… не верил, что сам сделал это; хотелось зажмурить глаза, и выскрипеть челюстью, и ударить себя о приклад, – как мог: живую душу – такой красоты… Даже для дочки. И утешал себя, и клал себе в сердце отраву оправдания, что все во имя, и что дитя важнее лебедки – но что дитю, конечно, лучше не знать.

Дочь родилась недоношенной, кило-двести весом, выхаживали в райцентре – Матвей тогда, едва увидел дочь первый раз близко, сфотографировал с ней рядом, на фланелевых пеленках, спичечный коробок. Сколько коробков тогда в ее рост помещалось: штук семь, не больше... Поздний ребенок; десять лет ждали – выжила чудом, при сельской-то медицине; так и росла, сродни чуду, у бабушки, матвеевой матери, на руках, пока та была жива. Наталья учительствовала, билась с хозяйством; он два десятка лет смотрел за лесом и озером: топтал костры, накрывал браконьеров, пьяный молодняк на пикниках урезонивал, снимал найденные капканы, подбирал стекло и жестянки как уборщик – егерьское ли дело? Но не мог мимо мусора пройти, – так жизнь по кругу шла, изо дня в день; только было радости у Матвея сегодня, что дочка – щербатый щененок с рыжей косой, с толстыми – теперь уже – щеками; с Матвеем была – лицо в лицо, тем гордился всегда.
С нею душа отдыхала, когда слушал ее воркотню, бранил за двойки, глядел, как ловко танцует, – Анна Павлова? бросьте, сама Айседора Дункан… – да тискал ее подмышками: с замершим сердцем в макушку дыша.

И какое сердце не дрогнет – на просьбу о платьице…

Он шел, воображал Аленки, дочери, глаза, и знал уже, как заблистают они, когда увидит, чуть погодя, желанное балетное платье...
И помнился крик ее как бубенец, когда она, в мае, распаренная от счастья, она примчалась со школы, и кинулась, прыгая, в его руки:

– Папочка! меня везут осенью в райцентр... Мне сказали! Мой танец самый, самый лучший… Я буду как Анна Павлова – соло лебедя. Вот здесь па-де-буре… а вот так руки: смотри!!
Матвей смотрел, кивал; глоталось что-то несвоевременно мокрое, и радовался он, и как классик говорил, "кручинился" тоже. Потому что ехать в Выборг дочке было не в чем.

Наталья тогда ломала голову, какой для девочки делать костюм. В запасах был тюль, и было немного гипюра: с бабкиных залежей еще, тесьму и пайетки привезла подруга, ездившая в Выборг, на заказ вырвала, с боем, а вот перьев – не было совсем.
Аленка ныла, просилась с отцом на острова – там гнездовались прилетевшие лебеди; мечтала насобирать пух и перо, чтобы поклеить "момент-кристаллом" на платье; отец сказал: позже, сейчас нельзя беспокоить, лебеди очень нервны, у них пойдут сейчас кладки, потом линька; после, после, Аленка, когда снимутся, тогда пойдем на острова и насобираем. Полный ягдташ насобираем, даже больше, и мамка платье тебе смастерит.
– Пап, а когда они снимутся?
– К середине октября…

К середине было поздно. Хореографичка объявила вывоз детей тремя неделями раньше: десять дней поездки, ко дню учителя, что ли, Наталья ему рассказала.

…
Матвей принес лебедку в мешке, сунул в ледник, жене сказал вечером:
– Аленке не показывай… Ощипай сама. Скажи: на островах пух насобирал. Мясо – в печь, на суп, в пирожки. Скажешь, двух уток поймал, отсюда мясо... Просушишь перо, потом Аленке на юбку нашей, на лиф тоже, чтоб самая красивая в Питере была, как мечтала… Как Анна Павлова.

Сказал как отрезал, жене не глядя в глаза. Наталья его поняла – сама росла в деревне, человек села проще, терпимей; резать животных норма, нет лишних эмоций городских; не стала увещевать, что, мол, лебедь, жалко и прочее. Да и мужу перечить, в эту минуту – себе дороже. Молча кивнула.

Матвея жгло, конечно, несколько дней, но вскоре и забыл, отпустило; а вспомнил только через месяц. Случилось мимо снова идти: по той тропе, что выходила к заболоченной гати и старице, к вязкой дернине, усаженной кочками и черничником, – за холмом виднелся уже выгиб затона, сырой, прокисший, пустынный, как вдруг, в гривах осоки, мелькнуло белое что-то.
Своим глазам не поверил: вычехлил из сумки бинокль, от ремня выпростал, приложил глаза к окулярам. Так и есть.
Это был тот, пятилеток.

Один.

Лебедь кружил в затоне, отталкиваясь веслами лап от воды – кружил там, где Матвей подстрелил самку. Он опрокидывал себя в воду, глубоко шею погружая: ловил речную мелочь, выныривал, стряхивал капли, снова нырял.

Матвей не таился, шел к нему прямо – хотел согнать, чтоб тот шел к своим, на острова, не сходил здесь с ума, в одиночестве, выписывая телом больные круги………
Увидав вблизи егеря, самец зашипел, заворчал, с силой вытерхнул себя, в шутихе брызг, на склизлую полосу бережка, захлопал крыльями с неимоверной силой, выдувая грудь, нацеливая клюв Матвею в лицо. "Не подходи", – всем телом радировал, избивая с треском, крыльями, воздух.

Договориться егерь не смог; дошло дело чуть-чуть не до драки. Матвей озлился, пнул камешек, в сердцах и ушел. И не появлялся там дней десять.

…
Октябрь зрел и нарастал; корову укрыли на зимовку в стойле, двух ярок с бараном тоже; на задах дома, в утепленном углу, зима была близко: запирала дыхание по утрам, ложилась в легкие ледяным двулистником холода.
Снег оседал на воздух органзой белой трухи, чудесной искристой солнечной падалью, под вечер стаивал, испариной слез пропитывал землю.

Матвей спал плохо… – мерещились, часто, изюмные и влажные глаза, черная шишка на лбу, паруса белых крыльев, петля шеи и толстая снежная гузка, – изюмы скатывались с Матвея, двумя упреками горечи; под утро пальцы рук немели и затекали, Матвей разминал их, сквозь дремоту массируя долго: он понимал, что отказывает сердце.

Грех. Я сделал грех.

Наталья давно ощипала самку, обшила дочери платье, вышло превосходно, – купель пуха, ласковый корсет, невиданная пачка; восторгу Аленки не было конца. Дочь уехала с учительницей на конкурс; платье, роскошь неземную, везла в натяжном пакете: с вешалкой, ручками, чтобы не измять; Матвей сам для этого случая смастерил. Из Выборга дочка звонила, взахлеб хвастала, как выступали, и как всем понравилось платье, а город скучный, в Петербурге лучше; и еще, как она в дороге простудилась.
– Ну, слава богу, радуется дите.

А после, Матвея к себе председатель в контору позвал, встряхнул руку; стопками скверного коньяка угощал. Сказал между прочим:
– Ты ослабь там охрану, Матвей… Зело недовольны городские, говорят: портит им егерь охоту…
– Есть сезон отстрела… У птиц выводки, и падает перо, нельзя их бить сейчас, – тот отвечал.

– Я слышал краем: ты тут тоже птицу положил… Чай, лебедя? У дочки-то нарядец какой… Так что!.. какое уж тут «разрешение».
Сглотнул Матвей, молча.

Который раз проснулось желание бросить все, похерить, уехать в Выборг, – там сдавалась квартира родни, за ним, Матвеем записанная, да и Наталья намекала, что сохнет в глуши: учить стало некого, бабы не рожают. Семь или восемь детей в классе, и с каждым годом меньше. Да и дочку, понятно, нужно будет в город везти учиться… Только Матвеева работа держала их здесь – любил сызмальства реку, лес, любил страстно, знал окрестности до пяди, каждую ветку на просеке, каждую излучину речки, затоны, всякий холм, всякую морщинку оврага.

Деревню грабили как могли: отстраивали дома, наворачивали участки, поставили новый сельмаг, вселили девочек сезонных, чужих, – одна, горластая, бойкая, быстро обзавелась мужиком; другая, тихая, красивая самая, с наперсток серебряный ростом, у себя, в пристройке, не принимала; парни косились, цокали языками, пытались вламываться даже, ночью, в сельмаг; кто-то из них сработал бутылкой по родничку, после чего рассудили, что девочка малохольная, на том все успокоились, вроде.
Не та становилась деревня, грубее, расхристанней, денежней, вырождалась в коттеджный городок, придатком к реке, хозяйство вымирало; все это было Матвею не по нутру.

Часовню, на месте ветхой, с помпой отстроили, пустили по верхам крыш деревянные кружева, купол остругали и выкроили по типу Кижей – красота эта пахла деньгами, а православием пахла все меньше и хуже… За бесценок скупили иконы, какие оставались еще в избах, в красных редких углах. Дьяконом служил молодой парень лет 25ти, которого Матвей знал с голоштанного детства, Ивашка, кроткий крепыш с рябоватым лицом; прабабка его вовсе была знахарка, травница, «ведьмачка»; какое уж тут православие.
Раз, тогда еще мальца, – Матвей его вытащил из ямы-ловушки, на волка поставленной – тянул Ивашку скулящего, перепуганного и потного как мышь, мужественно сжимавшего колотившиеся зубы. Потом, когда на свет выпростал, выдохнул сам, огладил пацаненка и в макушку поцеловал. Нательный крест оловянный, вымотанный поверх мальчишьей рубахи, на нитке, щепотью на голую грудь обратно вложил.
И ладонью прижал поверх сердца, висок охватив самыми пальцами.

…
Колония лебедей снялась с озера и стала на крыло в конце октября: горстями поднялись на воздух, осаждая крыльями тугие полотнища воздуха, исхлопывая маховыми перьями звеневшую воздушную реку. Поднявшись, нестройно вычертились в клин.
Ушли красиво, сужая угол постепенно.

Пятилеток остался сквозить по затону, как перст один, исчерчивать воду, окунываясь изредка за едой; он снился егерю, мутил морокой сознание, – в бреду он являлся с подругой, и та, живая, дрогла; ей не хватало перьев, плакала Матвею: гна-гна-гна, потом обрывала аленкино платье; это высасывало в егере силы... Матвей не спал ночь от ночи, скрипел, ворочался, будил вздохами Наталью, потом перешел спать в столовую на диван; там он трещал до рассвета матрацем, во сне охал, вздыхал протяжно, кашлял и плевал, просыпался наутро чумной и разбитый.

В одну из ночей он встал и накапал кардиотоника. Утром Наталье сказал:

– Свари мне кашки. С собой в термос положи… Овсянки с ячменем, покруче.
– Каши?!.. Никогда не ел кашу, Матвеюшка… с чего ты вдруг.
– Вот, захотел.
Не стал входить в подробности дальше.

…
Лебедь стоял у края берега, опершись на черный веер лапы; другую ласту подтянув ближе к животу, он мерз, топорщил перья, цепенел, супил клюв и выглядел совсем умалишенно.
Егеря как будто не узнал.

Хлеб, кинутый третьего дня, лежал, слегка тронутый – или показалось Матвею?.. или прочая пернатая братия постаралась? – остальное было занесено снежком, белым дуновением его, едва обнажавшим землю.

Печенье, егерем суленное накануне, лебедь трогать не стал; на кашу, теплую, сладкую, пальцами выцарапанную из термоса, обратил внимания не больше. Стоял и мерз, смурной, усталый, но живой – видимо, все еще поклевывал водоросли, коренья, может, не брезговал и улитками.
У него шла предзимняя линька; обносившиеся перья – контурные и рулевые – сходили, нарастали свежие; перо, богатое прежде, лезло и падало клочьями; он был беспомощен, худ, подшерсток не блестел уже так яростно – под редким белым полуденным солнцем.

Матвей протер очки, запотели; обтер от каши руку, слезились глаза: от снега, от резко выломившегося – из облаков – предноябрьского солнца, да еще от этого насупленного пятна – у самой кромки водоема.

– Эй, – сказал он птице.

Лебедь не отозвался.

Матвей знал, что кликуны тоскуют, выкрикивая в голос, пока не лягут от голода, или сами себя не доведут до инфаркта. Шипунам – труднее; нет голоса, нечем тоску унимать, нечем из тела выбрасывать боль, отсюда беда; остается замыкаться, чернеть, цепенеть, доходить до агрессии и цепенеть снова: попеременно.

– Что же ты не жрешь ничего, – сказал Матвей, покусывая медленно рот.

Лебедь не ответил. Ударил лапами о воду, взбороздил гузкой тонкое зеркало глади, ушел вплавь, в траву и тростниковые стебли: красивый и белый как бриг.

…
Через неделю Матвей постучал в избу дьякона Ивашки.
У того было чадно, коптилась плита, в чугунной сковороде толщиною в палец клокотало что-то грибное: дары прихожан, сам Иван по грибы не ходил, не по сану было, но подношения брал, почему нет, главное не брать деньгами; так он положил.
Матвей сел на подкопченный табурет. Заломал шапку в обеих ладонях.
С духом собрался.

– Иван, я убил лебедя… Для дочки. Я не знал, что коли стрелять: так нужно двоих… Я думал, это все романтика Евгения Мартынова; мир душе его, добрый был человек... Второй лебедь, из пары, не полетел со своими. Хожу кормить его, да только он не ест – святым духом живет, поклевывает коренья. Пятый месяц уже. Я не сплю, сорвал себе сердце… Что мне делать, Иван? Как примириться с собой?

Иван молчал, слушал. Помешивал варево ложкой, потом руки отер, фартук отвязал и на ручку холодильника навесил; сел тоже на табурет.
– Я закурю, Матвей?.. – спросил его только. Егерь плечами пожал.

Из комнат, в исподнем, выбрела девчонка, сонная, теплая, со сна пушистая как веточка вербы; увидала Матвея, ахнула, согнула себя пополам, пытаясь руками прикрыть голизну, убежала на спальную половину. Матвей изумился, узнав в ней ту самую девушку, новенькую, красавицу, из магазина. Ивашка бровью не повел.

– Убить хочешь его?.. – спросил Иван закурив.
– Откуда ты…
– Я знаю. Я сам бы тоже так думал, – отвечал, сбивая пепел на подлампадник, старый, изъеденный окисью, от прабабки-травницы, видно, еще. – Покажи мне его.

Матвей кивнул согласно.
– Через два дня, – уточнил дьякон.
– Через два?..
– Да. На убывающей луне.

Пришли к затону через двое суток.
– Он не жилец… – сказал Иван, едва взглянув.

Лебедь сох; он плавал, ершистый, в узкой полынье, подламывая нежные паутины льда: полынья со дня на день должна была затянуться. На зиму озеро вымерзало... Самец согревал собою пленочный ледок, не давая ему сойтись под животом, стянуть обе лапы кольцом силы, выхода из которой не будет. Замерзшая вода – это смерть, не будет пищи: не добыть корешков и травы, не щелкнуть глотком клюва водного слизня. Его родина – была здесь, где легла в воду его мелкая подруга, где начался его новобрачный союз; затон был – место любви, последнее свидание их, как там ни крути.

Иван смотрел молча. Лицо его было бледное, губы что-то шептали, он не видел Матвея. Камень давил на грудь егеря.
«Может, нашепчет чего… Может, тот улетит», – без надежды думал Матвей. Иван не говорил с ним. Ни проповедей, ни утешений.
Было тяжело. Молиться, ждать: тяжело… Матвей упер приклад в плечо, обтер рукою подбородок, прищурил глаз. Огладил ласково гашетку.
Иван все шептал.

«Возьму еще грех на себя. Добью», – подумал Матвей. Сердце билось тяжело и покорно, ударяя в горло и уши, разливаясь под кожей тяжелой краснотой духоты. Он выстрелил.
Воздух сотрясло отраженным и умноженным боем, откатилось на сотни метров, ударило в небо, разрядом вспыхнуло, пронеслось серпантином звука и замерло, вымерло, истаяло в воздухе.

– Вот так, ….. – сказал, едва плача, егерь. – Вот так. – Костяшками пальцев мазнул по скуле.

Иван не переставал шептать. Лебедь летел тяжело, опадая, – летел низко, взлетал прочь от проклятого места: от могилы любви, летел, вспугнутый выстрелом, несуетно взмахивая крыльями. Он вспахивал ими воздух. Он поднимал себя к жизни. Как мог. Он мог… Те сотни метров, что он сумел преодолеть – не их ли Иван нашептал?.. – навсегда спасли Матвея, избавили от не-сна, от гнусного ноя под сердцем, прежде чем белое горячее тело, за деревьями скрывшись, поперхнулось высотой, тяжестью охнуло, надломлено сорвалось с винта и колом пошло в землю.

ВеликАликямал Гасанзаде

Главной мечтой моего детства было иметь свой велосипед. Не то, чтобы у меня его никогда не было – лет с трех у меня был трехколесный агрегат, потом, с пяти до семи – целый трансформер: хочешь – на трех, не хочешь – сними третье колесо, смени раму – и катайся себе на двух, правда, из-за низкой посадки, на нем и не очень раскатаешься!

Отношение родителей к моему велодетству было крайне отрицательное – жили мы в самом центре Баку, двор наш как трасса для увлекательного катания приедался быстро, и меня, как всякого нормального мальчишку, тянуло «на волю, в пампасы». Одного мальчика из соседнего блока в «пампасах» переехал самосвал, поэтому сегодня я родителей своих вполне понимаю – сам растил парня, и так же отказывал ему во «взрослом» велике. Но попробуй понять взрослых в семь лет, когда ты уверен, что именно с тобой ничего плохого приключиться не может – с самого рождения ты был защищен всеми небесными и земными ангелами, и самыми большими травмами были ободранная коленка и выдернутый молочный зуб!

У некоторых пацанов во дворе были серьезные машины – «Школьник» для начинающих, «Орленок» - для подростков, «Украина» - для взрослых парней. Была еще «Ласточка» - велик для девчонок, у которого не было верхней перекладины на раме – по дворовой легенде, девчонки, сев на велики «мужской» конструкции, моментально теряли девственность. И был совсем уж пижонский спортивный «Турист» у сына старого композитора из второго блока. Раз в неделю он с грохотом погружал его в лифт, с грохотом же выгружал на первом этаже – и вся дворовая пацанва погружалась в болото тихой зависти. Кататься на «Туристе» он никому не давал, отмазываясь причинами от «сломаешь-поцарапаешь» до «папа не разрешает».

Кроме вело-, дворовые ребята были подвержены и самокатомании. Свой первый самокат я сделал, под руководством соседа, из двух досок и трех подшипников. Второй, на двух подшипниках, сделал уже сам, полдня провозившись на нашей лоджии с пилой, стамеской, гвоздями, побив пальцы и измазавшись тавотом. Зато потом! Представляю, как действовал на нервы взрослому населению дома звук десятков подшипников, катящихся по асфальту – нас, потных и довольных затащить домой удавалось только под вечер. Техническое творчество транспортного профиля подвигло пацанов и на всякие новшества – на самокат крепились велосипедные фары, зеркала и звонки, правда, фары питались от батарейки - были такие квадратные - КБСЛ. Самокаты красили оставшейся от домашнего ремонта масляной краской, некоторые «продвинутые» лепили на стойку руля «Красотку из ГДР» - это были наклейки со всякими там Бригиттами и Кристинами, которые привозили с собой дембеля из ГСВГ и продавали озабоченным современной эстетикой соотечественникам - в кабине каждого грузовика они красовались на самом почетном месте – над головой водителя.

Самокат - самокатом, но мечта прокатиться по нашему двору, а потом выехать на улицу и доехать до стадиона на своем «Школьнике» не оставляла меня ни днем, ни ночью. Эта прогулка даже снилась мне: вот я выезжаю со двора, хватаюсь рукой за едущий параллельно мне грузовик (таких смельчаков я видел много), он меня тащит, а все вокруг восхищаются моей смелостью, потом отпускаю его на свободу и уже сам кручу педали. И подъезжаю к стадиону, вокруг которого каждый день катаются ребята из велосекции - я их часто видел, проезжая в трамвае. Пристраиваюсь к ним - и побеждаю в гонке! А потом еду путешествовать по миру – он ведь такой большой и дружелюбный… Как Джанни Родари!

После каждой безуспешной просьбы о покупке велика, я надолго обижался на родителей, учился хуже, но потом слегка забывал о мечте, и оценки исправлялись на привычные четверки и пятерки – каждый день был полон приключений: щенок в котельной, которого мы, тайком от родителей, кормили домашними котлетами, рытье траншеи под канализационную трубу диаметром в человеческий рост – в трубе, ждущей погребения, мы играли в «войну» и громко пели – она так необычно отражала звук! Потом я влюбился в Пегги Флеминг…

Недалеко от нашего дома, в парке был «волшебный круг» - это я его так называл. На самом же деле это был просто круглый загончик, огороженный металлической сеткой, в котором можно было покататься на двухколесном велосипеде – напрокат. Десять кругов стоили десять копеек. На завтрак в школу мне давали двадцать. Вопрос задачи: сколько кругов после школы катался семилетний велофанатик?

В первый раз я долго маячил у будки, пока старик-распорядитель не заметил мой хмурый взгляд, устремленный на мальчишек, наматывающих круги в загоне. Он подозвал меня: «Кататься хочешь? Деньги есть?». Двойное «Да» и вот я уже в седле! Правда, я не успел предупредить старика, что кататься хочу, но пока не умею. И, естественно, сразу грохнулся, запачкав школьные брюки и ободрав ладони. Распорядитель подбежал ко мне, поставил велик «на ноги». Я снова взгромоздился в седло, старик взялся рукой за руль и повел меня несколько метров. - «Сынок, смотри вперед, на колесо не смотри!»,- сказал он. И я поехал! Сначала коряво, виляя рулем, потом уверенней, к двадцатому кругу – уже просто нагло. Это была первая порция счастья в моей жизни.

С того дня, в памяти моей часто оживает небритое лицо старика, который, шамкая беззубым ртом, говорит: «Смотри вперед, на колесо не смотри!», - как выяснилось по ходу жизни, эта рекомендация носит универсальный характер. Это как тактика и стратегия…

А вчера мне опять приснился мой детский сон про велик… Пора бы уже и «Хаммеру» присниться! Или нет, ну его, этот «Хаммер»! Хорошо, хоть не гроб приснился… На подшипниках…

Напополам или 1138 слов о воспитании детейАркан

Я зашел к Сереге по делу на пять минут. Ну на полчаса, не больше. В крайнем случае на час-полтора, от силы два. Просто так, поболтать за жизнь и выпить пива. Или водки. Или пива с водкой. Тем более у него жена с детишками в отъезде. Но Серегу постигла беда – к нему приехала погостить племянница, да не одна, а с сестрой, сыном и дочкой.

Ну, сестра ладно, не страшно - повертелась перед зеркалом, набросала эскиз помадой, тушью, румянами и еще тем, чем они обычно себя разрисовывают, спрыснула себя духами и смылась. Гулять, наверное. Или по магазинам. И хорошо, мешать хоть не будет.

А племянница с чадами уходить не собиралась, у них какие-то дела в городе, то ли экзамен, то ли собеседование. Хотя убей – не пойму, какое может быть собеседование с человеком, если ему всего шесть лет? Впрочем, пусть собеседуют на здоровье, их дела. Неудобство заключалось в том, что племянница готовилась к этому собеседованию. Вернее, готовила своих детишек. Не знаю, получалось ли у нее, но шума было много. Ну разве пиво пойдет в глотку при таком бедламе? Нет, не пойдет.

Сидели мы с Серегой минут двадцать за столом, я вяло ковырял вилкой вчерашний оливье, а он остервенело чистил вяленую воблу. Четвертую. Три очищенных и нетронутых уже лежали на блюдце посреди стола. Говорить было решительно невозможно, да я бы даже и не смог перекричать вопли, что доносились из соседней комнаты.

- Ну кто так пишет, кто пишет! – громогласно возмущался женский голос, - у тебя ж все кривое! Остолоп! Ты завтра это будешь показывать? Это?!!! Позорище… И как тебе совести хватает в глаза матери смотреть! А ну, пиши снова. И не вой! Нечего тут нюни распускать, ишь!

Последовала секундная пауза тишины. А потом – снова. Ну кто так пишет! И – трах! Оплеуха. Потом – вторая. И в два голоса завыли, как пароходы на реке, детские голоса, протяжно, тягуче, мощно. Один совсем тоненький, как у прогулочного катера, другой с баском, посолиднее. Трехпалубный теплоход, не меньше. Или сухогруз.
- Третий день так живу, - крикнул мне в ухо Серега, - еще два осталось.

И для верности, чтоб я понял наверняка, показал пальцами знак Виктории, мол, два, а не три и не четыре. Я молча посочувствовал. Бесконечная пароходный рев сменил ноту на пол-тона пониже, истощился и затих. Я живо представил, как детишки, выдав первый вопль, набирают воздух, чтобы выдать следующий с новой силой. Грех было не воспользоваться секундной паузой.
- Серега, - быстро спросил я, - а эта, твоя племянница, она пиво пьет?
Договорить я не успел, слово «пьет» утонуло в слаженном дуэте, но Серега все понял. Он вообще умница – Серега.

Вскоре племянница, звали ее Лена, потягивала «Невское светлое», с аппетитом закусывая чищеной воблой. Выбирала она только длинные кусочки спинки. Серега не возражал, он наслаждался тишиной. А я сидел с детишками в соседней комнате. Оказывается, надо было всего-навсего написать букву «А». А у Андрейки никак не получались косые палочки. Он со страхом, перемешанным с обидой, показывал листочки с корявой буквой, нарисованной зеленым карандашом. Ах, мамашка, разве ж он так научит писать, криком да побоями?
- Хорошая у тебя буква получилась, Андрейка, - сказал я, - правильная.

Он недоверчиво посмотрел на меня. И было видно, что страх постепенно таял в его широко раскрытых глазах.
- Конечно, хорошо, - повторил я, - ведь я прочитал твою букву. Я ее узнал. Значит, ты написал правильно. Молодец!
Андрейка повел плечом и уставился на листок. Сомнений, что написана именно буква «А» и у него не было.
- Конечно, молодец, - продолжил я, - вот только косые линии у тебя получились не совсем прямыми. Давай мы с тобой сделаем так. Сначала возьмем правильно карандаш…

Через четверть часа вернулся на кухню, налил себе пива и выхватил перед носом у Лены последнюю спинку воблы. Серега подмигнул мне, я подмигнул Сереге. И он достал из холодильника еще три банки «Невского». И мы с ним начали беседовать. За жизнь. Спустя полчаса, как только мы добрались до воров и взяточников, нас прервала Лена. Чего это, говорит, детишки примолкли, подозрительно это. На что я ответил, что ничего тут подозрительного нет, они пишут букву. Лена не поверила, Как это, говорит, пишут? Сами? Оба?! Ага, сами, и скоро принесут результат, ты сиди пока, отдыхай. Она встрепенулась, дернулась - хотела было пойти, проверить, но мы ее не пустили. Подождем, сказали, еще немного, интересно, что будет.

Ждать пришлось совсем недолго. Дверь в прокуренную кухню вскоре отворилась и нам предстали Андрейка с Юлькой. Они гордо передали маме листки с буквой «А». Один листок – с зеленой, другой с синей. Все палочки были ровные. Относительно, конечно, но все же – ровные. Лена выронила вилку.
- Серега, у тебя было пирожное, я видел, - сказал я.
- Ага...
- Выдай мальцам. Я обещал за хорошую работу.
- Да с радостью!
Он выудил из холодильника эклер на блюдечке и оправил детишек обратно в комнату, мол, тут накурено, там съедите, я вам сейчас принесу. Уговаривать детишек не пришлось – они мгновенно убежали с кухни в «свою» комнату. Серега, прихватив пирожное и нож, ушел вслед за ними, и через мгновение вернулся. Наливай, говорит, мы про аппетиты Америки не договорили. Я, разумеется, налил, по полной, в три бокала. А Лена подозрительно посмотрела на Серегу и спросила:
- А где нож? Ты что, оставил им нож?!
- Ага.
- Они ж поранятся!
- Ничего не будет, Андрейка уже большой. Да и нож не острый, только пирожные им и резать.
- Ничего ты не понимаешь! Они ничего поделить не могут, всегда с криком. А тут еще нож! Передерутся. Поранятся!
И Лена вскочила, готовая ринуться в комнату к детям. Но Серега положил ей тяжелую руку на плечо, усадил на стул:
- Не передерутся, я им слово волшебное сказал. Слышишь – тихо? Подожди немного, имей терпение. Так что ты говоришь про Корею?
Последние слова были обращены ко мне. И я поделился насчет Кореи. И только начал развивать мысль про их ракеты и наших конструкторов, как в кухню прошествовали Андрейка с Юлькой, чумазые, все мордочки в эклере, и довольные. Юлька несла пустое блюдце, Андрейка – грязный нож. Они торжественно сложили свою поклажу в мойку, сказали «спасибо» и удалились.
Немую сцена прервала Лена:
- Что ты им сказал? Почему они не поссорились? Почему вообще у них тишина? Запугал?
- А они выглядели запуганными? – рассмеялся Серега, - А слово волшебное не скажу. Ты мать, ты должна знать.
- Ну и не надо! Тоже мне, кудесник… – Вспылила неожиданно Лена, выстрельнула щелчком сигарету из пачки, прикурила и отвернулась к окну.

Больше в тот вечер детишки нас не тревожили – они поиграли немного, и сами улеглись спать. А мы вволю потрепались и про Корею, и про Грузию, и про Украину, и про футбол, и про многое другое. Волшебные же слова Серега Лене так и не сказал. А я их и так знал. Чтоб дети не ссорились и всегда делились по справедливости, надо научить их простому правилу: «Один режет, другой выбирает». И все! Само собой, тот, кто режет, будет изо всех сил стараться делить ровно пополам. Потому что ему всегда достанется меньший кусок.

А Лена тем вечером сделала собственный вывод. Она решила снова выйти замуж.

МОРСКОЙ ВОЛЧОНОК


«Дорогой Бог,
если ты есть,
спаси мою душу,
если она есть...»
А. Шопенгауэр

- ...Тогда они в порту Сянган стояли, он еще Гонконгом называется, - Сереженька показал иностранную этикетку "Captain Jin", - Вот, папка из "загранки" привез, я у него от бутылки отчекрыжил. Чо ему, там еще целый ящик.

Класс молча завидовал Сереженьке. Как же, отец – капитан дальнего плавания, Сережка взахлеб рассказывал о морских портах, суднах, удалой жизни настоящих моряков, которые беспрекословно подчинялись его строгому и справедливому отцу. Каждый мечтал хоть одним глазком посмотреть на настоящего "морского волка". Правда, из-за постоянных и длительных "загранок" Сережин отец никогда не появлялся в школе, да и дома бывал один-два раза в год. А то и реже, если приходилось участвовать в "кругосветках". Поэтому в школе его никто не видел, даже директор. Жаль. И все же легче было увидеть самого капитана, нежели сдружиться с его сыном.

- Сережа, почему ты сегодня не в школьной форме? – классная руководительница придержала Сереженьку за рукав.
- Это и есть школьная форма, Марья Сергеевна. Польская. Отец в Риге купил и привез. В советских школах разрешается. А дешевку пусть другие носят, - Сереженька резко одернул рукав и зыркнул исподлобья.
- А-а... Ну, если польская, тогда ладно, - Марья Сергеевна растерялась, - Сергей, а почему ты такой заносчивый? На каком основании ты решил, что можешь ставить себя выше всех? Я, например...
- Ну-у, развели тут шторм в стакане! – Сереженька бесцеремонно шагнул в галдящий класс. Класс орал и бесился, с визгом кидался портфелями и "сменками", хмуро пялясь на Сережин костюм.

На уроке географии первым к доске вызвали Сереженьку. Класс облегченно вздохнул.
- Королевство Испания. Находится... - Сережа рассказывал о стране так, будто недавно вернулся из Мадрида и ему так надоели все эти сиесты-фиесты, апельсины, корриды, баски, паэльи, монисты и проч., - класс лежал на партах и молча рисовал похабных человечков.
- А среди моряков Испания знаменита хересом "Amontiliado", - он достал из кармана винную этикетку и показал учительнице.
- Сереженька, это уже лишнее, садись, пять, - учительница неловко поправила очки:
- Ребята, если каждый из вас будет знать географию так же, как Сергей, то я с радостью напишу заявление об увольнении! А сейчас контрольная. Для всех, кроме Сергея...
Нехотя поигрывая моряцкими ленточками "Atlantic Ocean Fleet", Сереженька не спеша подошел к своей парте. Класс молча и угрюмо косился на него, сопел и пыхтел, подглядывал в учебники, вырисовывая каракули в тетрадках. Склянками забленькал школьный звонок. Пока класс канючил отложить сдачу работ, Сережа уже выходил из школы.
Он гордо шагал домой. Хотя скорее, он просто гордо шагал. Домой совсем не хотелось...

Сегодня дома Сереженьке трижды повезло. Во-первых, не надо было ехать в чужой район, всегда приносящий одни неприятности. У соседей снизу была гулянка, и около мусоропровода выставили целых шесть пакетов с пустыми бутылками. Теперь Сереже не надо полдня бродить с тяжелыми сумками, дежурить около прохлаждающихся забулдыг и клянчить: "Дяденьки, не выбрасывайте пажалста!", уворачиваться от пинков бабок-конкуренток, рисковать попасться на глаза знакомым и стоять в очереди с алкашами в пункте приема стеклотары...
Во-вторых, нашлась его любимая этикетка от виски "Lagavulin", которую он ювелирно соскреб в Арбатских переулках с обгаженных собаками осколков. Как-то мать, сходя с ума от ежеутреннего бадуна, выкинула коллекцию его этикеток в разбитое табуреткой окно. А эта "Lagavulin" чудом затерялась под шкафом.
В-третьих, пока мать мыла полы в соседнем гастрономе, можно было тщательно и без спешки прогладить польскую школьную форму. Сереженька вспомнил, как этот солидный костюмчик прожигал ему всю кожу от шеи до пяток, когда он стащил его из магазина "Польская мода". Будто его натерли красным перцем. Казалось, что ворованный костюм было заметно на нем даже сквозь длинную куртку, в которую Сережа старательно кутался, со страхом переставляя непослушные ноги к выходу. Он поежился от острых воспоминаний и заботливо плюнул на утюг...

Акимыч, спившийся приемщик из пункта вторсырья, по-отечески любил Сереженьку. Дед одобрительно кивал головой, принимая от мальца всегда чисто вымытые бутылки.
- Слышь-ка, на-ка вот, - Акимыч протянул мальчику пустую пивную бутыль из расписной керамики, - сосед вернулся из загранки, пивцом угостил импортным, за то што я евоные кактусы поливал. Диковинная посудина, у тя такой точно нету.
- Акимыч, а расскажи еще про твою "кругосветку"!
Акимыч прищурился, потер рукой зеленеющий на шее якорь:
- Слыхал, как меня из-за ентой татуировки в партию не взяли?
- Да сто раз, Акимыч! Ты лучше про странствия, а? Пока ханыги с баулами не поперли!
При мысли о смердящих ханыгах с вонючим тряпьем и прогорклыми бутылками Акимыч поморщился и матюкнулся. Однако мысль эта тут же утонула в нахлынувшем океане воспоминаний списанного в утиль моряка...
- Зар-р-разы. Твой папка перед последней-то отсидкой шибко их гонял попьяни, троих даже прибил насмерть. Молодец... Ну да ладна, слушай.
Тогда мы в порту Сянган стояли, он еще Гонконгом называется...

ЖенитьбаГалина Золотаина 2

Мой мальчик переступил порог и сказал: « Я пришёл с женой». За его спиной стояла маленькая, чёрненькая, испуганная девочка. « Это Оля, я её люблю, - продолжил сын, солидно пропуская жену вперёд.
- Ладно, раз жена, пусть проходит, -пролепетала я. Они прошли, сели на диван стали шептаться. Поглощённые друг другом, они вроде бы и не замечали меня. Мой маленький рыцарь, гардемарин, мушкетёр превратил меня из мамы в свекровь.
- сынок, а как же футбол, у тебя ведь чемпионат мира на носу? – робко спросила я.
- Ну и что, - беспечно отмахнулся от меня мой ребёнок.
«Неужели это так и бывает – трах-бабах и женился?» – горестно думала я, разливая для молодых чай.
Вскоре пришёл с работы отец.
- У нас Алёша женился! – прямо с порога огорошила его я.
-Что?! Как это – женился?
- Вот так, привёл жену…
Отец прошёл в зал, поздоровался, познакомился и уже на кухне успокоил меня: « Жена, как жена, нормальная жена!»
Молодожёны попили чай, включили музыку и продолжали общаться друг с другом. Мы с отцом были, как два пустых места. А может, как одно… Я чуток всплакнула, раздумалась о будущем детей, заставляла себя привыкнуть к этому новому званию свекровь.
Ближе к вечеру в дверь постучали. Я открыла. Передо мной стояла костлявая старуха, в клетчатом фартуке.
- Наша-то не у вас?
- Кто?
- Да Вольга-то?
- А, Оля? У нас, у нас, заходите! – я догадалась, что это одна из моих родственниц по линии снохи, похоже, бабушка.
- Вольга, айда домой, колобкова корова!
Оля выбежала в прихожую, не поднимая глаз, торопливо стала обувать туфельки. Алёша стоял тут же, возле трельяжа и глаза его медленно набухали слезами.

Как только дверь захлопнулась, Алёша бросился на диван и громко заплакал. Это было горе. Большое мужское горе.
Я села рядом с ним на диван и прижала его к себе.
- Не плачь, не реви, мы что-нибудь придумаем. А пока – ведь у тебя чемпионат мира!
Алёша вытер слёзы, надел спортивную форму, взял мяч и пошел на поле.
- Вернись чемпионом! - крикнула я вдогонку сыну.
Ведь в восемь лет стать чемпионом мира, может быть даже важнее, чем и жениться…

Hародный институт семьи и бракаАлиби

- Дуся, Дуся… Он же тебя убьет..
-Убьет, Женечка, и правильно сделает. Я же ведьма.
- Дуся, тебе уходить от него надо. Ты скоро совсем умом тронешься. Ребенка пожалей.
- Он меня тогда топором, Женечка…

Две молодые сельские учителки , лет по 26, сидели в кухонке у Жени глубокой декабрьской ночью. Отовсюду завывало.. Со стороны окна, заложенного подушками и ватниками – вьюгой, со стороны двери – Дуськиным в дупель пьяным мужем, деревенским киномехаником Вовкой Макухой.

Вовка сипло выл под дверью, изредка нанося на нее не в полную силу удары топором. Спасаясь от мужа, Дуся в рваной сорочке с голожопой трехлетней дочкой на руках, металась по деревне, пока не пристроилась на завалинке под окном соседки.

Голосить она боялась, да и не могла уже от перенесенных побоев, страха и холода. И только скребла стекло окошка, чем до полусмерти напугала Женькину дочку, та криком и подняла мать с постели.

Дверь была заблокирована Вовкой с топором, поэтому пришлось отдирать бумагу с рамы и впускать страдалицу через окно, как птичку.

Дуськину Людку Женя оттёрла водкой и, завернув в чистую простыню, пуховый платок и ватное одеяло, положила себе на кровать. Ее собственная дочка, успокоенная уверенными действиями матери, тоже уснула.

Дуська сидела страшная, босая, с разбитым лицом. Умыться и переодеться она отказалась.
Вовка снаружи оживился и стал не понарошку рубить дверь. Женя вышла в сенцы и со спокойной строгостью громко сказала:
- Макуха, ты меня знаешь, я ведь выйду, и ты со своим топором будешь лететь до самого Ульмасова (сельский участковый). Иди подобру-поздорову, не смеши людей, не пугай моего ребенка.
- Жень, скажи, Дуська у тебя? Я ведь ее, сyку, люблю.. А она куда-то ночь-полночь ушла. Поймаю бл@дь, зарублю.
- Иди, Вовка, домой, проспись. Нет у меня Дуси. Ушла, наверное, от тебя, дурака пьяного, к свахе. Выспишься, сходишь за ней, поговорите… Позоришь ты ее. А она ведь учительница.

В сенцы выскочила растрепанная Дуська и заполошно завизжала из-за Жениной спины:
- Ааааааа, тварь! Скотина! Убить задумал?.. Я тебя посажу, сучий потрох!
Вовка снаружи по-звериному взвыл, и дверь под его топором затрещала и взбрызнула россыпью щепок.
- А пошли вы оба к ибени матери! – Женя откинула тяжелый крючок на двери, саданула крепким крестьянским кулачищем Вовку в харю, сбив его с ног. Вовка покатился с крылечка в снег, топор отлетел в сторону. Прямо на Вовку Женя вытолкнула визжащую Дуську, подняла топор и вернулась в избу.
- За Людкой завтра придешь, Евдокия.

Через год Дуся родила вторую девочку.
Еще через три года Вовка умер, сломав себе шею, когда пьяным свалился с лесенки, неаккуратно выпав из своей кинобудки.

Дуся расплылась, раздобрела и по-прежнему учила химии деревенских ребятишек, в домах которых частенько когда-то отсиживалась от пьяных погонь своего непутевого мужа.

Бомж ПашаТемо Гочуа

А за окошком дождичек и бомж сидит на лавочке. Я его знаю. Его зовут Паша. Он совсем не алкоголик, и совсем не старый ободранный дед. Просто не совсем нормальный молодой человек лет тридцати, которому негде жить. Он подбирает на мусорке ломаные игрушки и выпрашивает конфеты и булочки в магазине. В общем, неплохой парень. Девушки его боятся - он к ним часто подходит знакомиться. Весь краснеет, запинается, буравит носом стоптанного ботинка землю и пытается потрогать девушкины красоты. Нельзя сказать, что Паша очень страшный - раз в неделю его отлавливают социальные службы, чтоб вымыть, причесать и одеть в почти чистое. Правда, он косоглазый и говорит непонятно. Ещё ему дают ручки, фломастеры и блокноты - продавать сердобольным прохожим.

Он на остановках подходит к уютного вида женщинам:
- А меня зовут Паааата, рутэтку хотэте? Мамы-папы нет, сиротка...
Кое-кто покупает, но чаще всего вытаскивают из пакета булочку, сырок, а то и сосиску. Уж очень у него улыбка детская, не сдержаться.
Иногда Пашу бьют. Чаще всего это местные алкоголики отбивают стеклотару. А он ни сдачи дать не может, ни закричать. Терпит, плачет. Потом сядет на лавочку, достанет из кармана какую-нибудь куколку и жалуется ей.

Молодые мамаши, конечно, Пашу ненавидят: очень он любит яркие игрушки, всякие велосипеды и самокаты. И очень хочет играть. Его, конечно, матерят и выгоняют со двора. Мол, детям во вред его присутствие. А матерящаяся мама ребёнку, само собой, не во вред.
Зимой Паша пропадает куда-то, наверное пристраивают в какой-нибудь пансионат, потому что весной он возвращается довольно упитанный и румяный.

Грустно как-то стало смотреть, как он сидит под этой сыростью на мокрой лавке и катает по своей коленке маленькую машинку. Я пошёл на кухню, сделал два бльшущих бутерброда "со всем", налил горячего какао в большой бумажный стакан и, накинув курточку, вышел к подъезду.
- Паш, кушать будешь?
Паша улыбнулся и молча кивнул.
- На, ешь, пока тёплое. Ты бы это, не сидел под дождём, зайди под крышу...
- Дядя хоротый!

"Хороший дядя" с чувством выполненного долга ушёл домой, налил себе пива, сделал бутеров, уселся на мягкий диван перед телевизором, накрыл колени тёплым пледом и до самой ночи сидел так и оправдывался:
- Ну не могу же я его к себе позвать, честное слово... А под крышей, наверное, не так холодно. И дождь, наверное, скоро закончится... И он сытый по крайней мере...

manticore сказал(a):

Женитьба Галина Золотаина 2

Ха, это еще мелочь! Моя дочь в прошлом году, в последний школьный день пошла на 5 минут погулять с подружкой, вернулась через 3 часа с цветами и брачным свидетельством! (Могу показать - храню!) Правда, уже 1 сентября сразу же после уроков развелись... А ей всего 11 было!

Cuckoo сказал(a):

Ха, это еще мелочь! Моя дочь в прошлом году, в последний школьный день пошла на 5 минут погулять с подружкой, вернулась через 3 часа с цветами и брачным свидетельством! (Могу показать - храню!) Правда, уже 1 сентября сразу же после уроков развелись... А ей всего 11 было!

Да уж, акселерация

Про жизнь поэтов

Листраткин Виталий

Снизошло вдохновение. Сергей Львович грузно сел к столу, достал лист бумаги и придвинул ближе чернильницу. Он с утра пытался написать письмо своему брату, пыхтел трубкой и наглаживал устрашающего вида бакенбарды. Слог не удовлетворял Сергея Львовича и скомканные листы бумаги, один за другим погибали в жарко горящей пасти камина.
«Милый брат мой! – бойко заскрипел он гусиным пером, - И пишу тебе письмо. Поздравляю с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нет у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
В кабинет вдруг вбежал худенький кудрявый мальчик.
- Папа, я написал стихи!
Сергей Львович скептически посмотрел на сына и взял протянутую тетрадку.
- Стихи, говоришь?
Он поплевал на пальцы и раскрыл сыновьи труды на середине. Листнул сначала вперед, потом назад. Улыбнулся, нахмурился, подумал, внимательно посмотрел на отрока. Наивные детские глаза ждали камментов.
- Да, сыно… Изрядно ты наваял… - вздохнул Сергей Львович. - Вот скажи, ты, наверное, уже хочешь стать писателем, да?
Мальчик кивнул.
- И поди еще и поэтом?
Мальчик закивал еще пуще.
- Эх, сынок… Дитя допенициллинового периода… Ты думаешь, оно так все просто? Сел за стол, почесал в затылке и пожалте креатив? А ведь сколько сначала литературы перелопатить, изучить, как грицца, матчасть досконально. В народ сходить? А за террористов вступиццо, которые супротив государя? А при царском дворе попеариццо? На Кавказ в ссылку сгонять, не угодно? Что молчишь? Ты вот, в поэты метишь, а Соколовского, предтечу русского неоэмпириокритицизма читал ли?
Мальчику стало стыдно. Он покраснел и опустил взор на дубовый паркет.
- Эвон, целую тетрадку исписал, - укорил отец, быстро и ловко почесывая пузо. - И думаешь, что сразу писатель? Бумаги одной сколько извел… А ведь убыток-с!
Мальчик загрустил.
- Ты думаешь, легка жизнь поэта? – продолжал Сергей Львович. - Ну да, успех, шампанское… Еще и женишься на какой-нибудь лярве… Да вот хотя бы на Наташке Гончаровой, потом какая-нибудь глупая дуэль, и привет сосновое пальто…
- Папа, но Дельвиг…
- Дельвиг – осел, - авторитетно сказал Сергей Львович. – И ничего не смыслит в жизни. Бросай эти глупости, окончишь лицей, получишь чин и двигай по дипломатической лестнице… Дело верное. Зря, что ли я столько бабок плачу за твое обучение?
Бедный мальчик со слезами на глазах и выбежал вон, оставив тетрадку отцу. Сергей Львович довольно улыбнулся и опять взялся за письмо. «Весьма благодарен тебе, — продолжал он скрипеть пером, — за присланного тобой гувернера. Для француза оказался человеком неглупым и образованным. Многому научил Сашеньку. А у меня к тебе слезная просьба. Употреби все свое влияние, чтобы устроить моего отрока в лицей, который в Царском Селе. Съезди с ним в Петербург. Надеюсь также, что займешь по-родственному средств на ученье Сашеньки. Я за тебя буду Богу молиться, а ты, если что не так, то секи отрока как Сидорову козу. Кланяюсь супруге. Остаюсь твой брат Сергей Пушкин».
Запечатав письмо, Сергей Львович кликнул камердинера и поручил ему отправить послание по назначение. Приказал подать себе рюмку водки, он вновь открыл тетрадь, позабытую сыном Сашенькой.
Вслух, с выражением, прочитал первое попавшееся стихотворение:

Пастушка младая
На рынок спешит
И вдаль, припевая,
Прилежно глядит.

Корсетом покрыта
Вся прелесть грудей,
Под фартуком скрыта
Приманка людей.

- А хорошо излагает, шельмец! - заметил Сергей Львович. – Куда только Арина Родионовна смотрит?
И бросил тетрадку в камин.

Особенности мужской любвиЕгор Ченкин

. . .

Лебедь был на прежнем месте, в затоне: кружил и медленно плавал, перелистывая огромными черными лапами, в черной пленке перепонок – видны были в чистой воде, – задевая белым крупным телом камыши. Он был страшен: дикий взгляд, лохматые перья, ненормальная – поверх одинокой воды – белизна; так, наверное бы, выглядел умалишенный, если бы речь могла идти о человеке. Матвей смотрел на него не приближаясь.

Было ветрено, промозглый сиверко ворошил затылок; Матвей надвинул капюшон и кинул лебедю хлеба, выкорчевав из края буханки пяток крупных кусков.
Лебедь молчал, но на хлеб посмотрел. Матвей стал снова рвать мякоть – уже чаще, выкручивая из хлеба ноздреватую плоть, погружая пальцы в податливую пшеничную свежесть, на бросок руки расставаясь с ней, точно арканя воздух хлебом. Лебедь вздохнул и всунул голову под крыло.
Он не брал.

Матвей бросал хлеб горстями: злой на себя и на лебедя, и снова злой на себя, он бросал и плакал – каким-то засором поперек груди; не лицом, не глазами, но только предсердием; «ешь дурак», твердил Матвей, «ешь, убийца», – кидал, отщипывая клочья от буханки; «ешь, гад, я спать из-за тебя не могу»…….

Лебедь поглядывал на хлеб, как смотрят на голую сухую землю. Понимал, что это хлеб, что это спасение, кровь, жизнь, но не брал от Матвея. Он был голоден, дик; черные глаза влажнели изюмно, шишка на лбу наливалась: казалось, он был недоволен, по-человечьи недоволен.
Матвей понимал его.
Он понимал.

– Может, несладко тебе?.. Хочешь печенья? Я принесу тебе печенья…

Лебедь зашипел в ответ: Гн, гнн, Гн. Хлопнул крыльями, как мокрым холстом. Бичом воздуха рассек тишину. Откатив на Матвея тугую волну, вспыхнувшую ударом взметанного – в лицо – ветра.
– Дурень, – сказал в сердцах Матвей и пошел прочь, ломая протекторами сапог шишки и сучья, проваливаясь в каверны между кочек, вывихивая стопы, угнетая сапогами сырую дернину.

Егерь шел, кулаком горла давя слезы, глотая абразив забившегося вовнутрь камня…
Чего терзаться… И – сколько можно. И что такое этот лебедь… 15 килограмм мяса и пуха – мяса жесткого как плоть застарелого гуся, и пуха нежного как губы любимой… Пух пухом, но оставалась шипучая глотка и удары клювом в его, Матвея, руки – наразмах удары, с ревностью и звериным отчаянием – когда Матвей пытался поднять из воды неостывшее тело лебедки, пробороздив мелководье двумя крепкими ручьями сапог.
Лебедь ярился и лупил в него обухом клюва, шипел, раздувал крылья, обнажал веера маховых перьев, наскакивал на Матвея резко, лягушачьи. Его черные ласты неуклюже и глянцево шлепали, пупырились натяжным рельефом на перепонках. Он пах тиной, острым теплом и был бел как хлорный порошок.
Ужасно крупный, с кавказского пса.

…
Дернул леший Матвея прийти, месяц назад, с осмотром в этот затон, – глухой угол, русло заболоченной старицы, с выходом на сырой луг, с плешивым леском по краям; камыши и топь, кувшинки, жирно переплетенные илом, кружева ряски и скопище головастиков: без батога не пройти – под сапогами чавкала зеленая жижа, подошвы вязли по щиколоть; глаз мылился от ровности сизого воздуха: одномерная голубизна – небо, вода, – и столь же одномерная листва; и только два белых живых пятна, из зарослей рогоза с хлопками вынырнув, вдруг оживили картину.

Лебеди. Двое; шипуны.
Из птичьей колонии, на днях прилетевшей на острова гнездоваться...

Самец был крупный, молодой – пятилеток, не меньше; она – молодая и мелкая, едва вылупившаяся к жизни, года три-четыре от силы, – дитя дитем, восковицы плоские совсем, рыжеватый хохол на темени, еще не сменившийся белым – должно быть, первый год брака, зелень отношений, самая гормональная новизна; Матвей сокрыл себя деревцем и молча смотрел, боясь лишний раз чавкнуть подошвой, боясь напугать, не рискуя показать лицо из-за ствола слишком.
Смола вязла к пальцам, он отирал ее о кору.

Лебеди расплескивали воду телами, щипались нежно, упивались друг другом.
Небось там, на югах, у них все и сладилось; и, видно, под ласковым солнцем, отец пас ее на воде, в числе других дочерей, а этот подплыл ближе, наблюдая, – близ нее погогатывали какие-то юнцы, холостяки, претенденты, с еще рябыми перьями по телу: гоношливое племя, нетерпеливцы, распаленные весенним гоном, едва отторгнутые собственными родителями во взрослую жизнь, ощутившие первое горячее течение в семенниках, отчасти даже красавцы, – а этот, сильный, подъезжал на хвосте, разрезая воду фрегатом крепкого тела, в полной силе, в самом соку; ее отец наблюдал со скепсисом, несколько дней, иногда бросками шеи его отгоняя.
Дочь отдают лучшему и настырному, ну еще тому, конечно, кто ей глянется сам – известное правило стаи. Этот и глянулся, конечно.

– Гланг, – сказал лебедь, намереваясь отплыть. Он просто сказал.
А маленькая затрепетала. Они сблизили лица – так и хотелось сказать: «лица», – оплели молча шеи, продолжили ласки; Матвей смотрел молча – и что-то в поддых подступало, какая-то сладкая немочь; глупая теплота, род истомы? смешно говорить…

Пятилеток нежил подругу сильнее, чем Матвей, сам, ласкал когда-либо женщину.
Они токовали; опутывали шеи друг друга, расходились, выплескиваясь в воду грудьми; самец обмакивал в воду клюв, мажорил как мог: распахивал крылья и демонстрировал грудь – роскошный крепкий костяк, покачивал головою значительно, точно призывал: смотри на меня! оперение у него было – фейерверк белизны, белопенный взрыв, фонтан оснеженной пальмы, было на что посмотреть; где там мулен руж, где фоли бержер, какие их перья!..

Прелюдию он не затягивал. Да и она.
Лебедка вытянула шею над водой, точно пригибаясь, обнажая чудесной белизны гузку с набухшим пятнышком клоаки, лебедь вскарабкался и подтопил ее в воду, клювом к шее прижался.

Они спаривались, и самка издавала храп; Матвей отводил глаза на сторону, – сколько он видел случек животных; сколько заставал, на веку, дотошных актов кобелей и ярой любви жеребцов; сколько слушал кошачьего ора, гнусного, влажного, судорожного, точно гнойник давят кому-то, готовый схватится ночью за дробовик, и, вынув руку из-под шеи жены Натальи, идти стрелять с крыльца ноющих тварей; сколько раз наблюдал, как петух на дворе кур топчет, пьянея от похоти, волоча по земле крыло, лучась срамным глазом, впиваясь когтем в куриную спину, – а такого не видел Матвей – как человек любовь лебедь делал: осторожничал непомерно.

Самец был хорош, чудо как хорош – крупный, мощный, шелковый; с кумачовым клювом, с черным нагаром восковиц, гладкий грудью и шеей; егерь смотрел, и руки его, вперед мысли, cовершали с ружьем какие-то действия: медленно, медленно, не обдумав еще, на инстинкте……….

Лебеди распались, пятилеток соскользнул в воду, оправился; выпрямились оба, опустили клювы спокойно, удовлетворенно, чисто, кротко.
Матвей расчехлил ружье: тремя короткими движениями, не делая шума, вскинул прицел, навел на самца, спусковой крючок отжал плавно и мягко, но самочка, ластясь, вдруг сунулась поперек – выстрел раздался, пятно крови выкрасило шею, «дура», чертыхнулся Матвей; лебедь вздрогнул и ошарашено крыльями встряхнул.

– Дура, тебе же кладку делать, – выбранился егерь снова.

Лебедь осатанел. Он поднырнул под самку, лобной шишкой поднимая ей шею; не мог поднять, зашипел, захрипел, заколошматил о воду сильными галсами крыльев, вспенивая ее, окатывая себя с ног до головы.

– Уймись, дурень, – сказал Матвей приближаясь.
Протянул руку, чтобы самку из мелководья поднять, получил клевок, как удар бердыша, в самую кисть, прикладом лебедя отогнал, поднял тяжелую и мокрую лебедку,"Уймись", – повторил жестко, избегая на птицу смотреть.

Чуть дальше самку отнес, прочь от бесновавшегося самца, где было безопасно – там вынул холщовый мешок из ягдташа, завернул в него птицу, безвольным белым канатом шею сложив, – мокрый клюв ее по запястью скользнул, и капелька слизи из ноздревого отверстия отекла Матвею на руку. Кабы мог, глаза ей закрыл, но не смыкались глаза, да и недосуг было.

Самец остался скулить, шипеть и хлопать крыльями у самой кромки затона.

…
Егерь шел к дому; мешок тянул руку, скручивал мускулы в узел… – что же сделал, как мог… не верил, что сам сделал это; хотелось зажмурить глаза, и выскрипеть челюстью, и ударить себя о приклад, – как мог: живую душу – такой красоты… Даже для дочки. И утешал себя, и клал себе в сердце отраву оправдания, что все во имя, и что дитя важнее лебедки – но что дитю, конечно, лучше не знать.

Дочь родилась недоношенной, кило-двести весом, выхаживали в райцентре – Матвей тогда, едва увидел дочь первый раз близко, сфотографировал с ней рядом, на фланелевых пеленках, спичечный коробок. Сколько коробков тогда в ее рост помещалось: штук семь, не больше... Поздний ребенок; десять лет ждали – выжила чудом, при сельской-то медицине; так и росла, сродни чуду, у бабушки, матвеевой матери, на руках, пока та была жива. Наталья учительствовала, билась с хозяйством; он два десятка лет смотрел за лесом и озером: топтал костры, накрывал браконьеров, пьяный молодняк на пикниках урезонивал, снимал найденные капканы, подбирал стекло и жестянки как уборщик – егерьское ли дело? Но не мог мимо мусора пройти, – так жизнь по кругу шла, изо дня в день; только было радости у Матвея сегодня, что дочка – щербатый щененок с рыжей косой, с толстыми – теперь уже – щеками; с Матвеем была – лицо в лицо, тем гордился всегда.
С нею душа отдыхала, когда слушал ее воркотню, бранил за двойки, глядел, как ловко танцует, – Анна Павлова? бросьте, сама Айседора Дункан… – да тискал ее подмышками: с замершим сердцем в макушку дыша.

И какое сердце не дрогнет – на просьбу о платьице…

Он шел, воображал Аленки, дочери, глаза, и знал уже, как заблистают они, когда увидит, чуть погодя, желанное балетное платье...
И помнился крик ее как бубенец, когда она, в мае, распаренная от счастья, она примчалась со школы, и кинулась, прыгая, в его руки:

– Папочка! меня везут осенью в райцентр... Мне сказали! Мой танец самый, самый лучший… Я буду как Анна Павлова – соло лебедя. Вот здесь па-де-буре… а вот так руки: смотри!!
Матвей смотрел, кивал; глоталось что-то несвоевременно мокрое, и радовался он, и как классик говорил, "кручинился" тоже. Потому что ехать в Выборг дочке было не в чем.

Наталья тогда ломала голову, какой для девочки делать костюм. В запасах был тюль, и было немного гипюра: с бабкиных залежей еще, тесьму и пайетки привезла подруга, ездившая в Выборг, на заказ вырвала, с боем, а вот перьев – не было совсем.
Аленка ныла, просилась с отцом на острова – там гнездовались прилетевшие лебеди; мечтала насобирать пух и перо, чтобы поклеить "момент-кристаллом" на платье; отец сказал: позже, сейчас нельзя беспокоить, лебеди очень нервны, у них пойдут сейчас кладки, потом линька; после, после, Аленка, когда снимутся, тогда пойдем на острова и насобираем. Полный ягдташ насобираем, даже больше, и мамка платье тебе смастерит.
– Пап, а когда они снимутся?
– К середине октября…

К середине было поздно. Хореографичка объявила вывоз детей тремя неделями раньше: десять дней поездки, ко дню учителя, что ли, Наталья ему рассказала.

…
Матвей принес лебедку в мешке, сунул в ледник, жене сказал вечером:
– Аленке не показывай… Ощипай сама. Скажи: на островах пух насобирал. Мясо – в печь, на суп, в пирожки. Скажешь, двух уток поймал, отсюда мясо... Просушишь перо, потом Аленке на юбку нашей, на лиф тоже, чтоб самая красивая в Питере была, как мечтала… Как Анна Павлова.

Сказал как отрезал, жене не глядя в глаза. Наталья его поняла – сама росла в деревне, человек села проще, терпимей; резать животных норма, нет лишних эмоций городских; не стала увещевать, что, мол, лебедь, жалко и прочее. Да и мужу перечить, в эту минуту – себе дороже. Молча кивнула.

Матвея жгло, конечно, несколько дней, но вскоре и забыл, отпустило; а вспомнил только через месяц. Случилось мимо снова идти: по той тропе, что выходила к заболоченной гати и старице, к вязкой дернине, усаженной кочками и черничником, – за холмом виднелся уже выгиб затона, сырой, прокисший, пустынный, как вдруг, в гривах осоки, мелькнуло белое что-то.
Своим глазам не поверил: вычехлил из сумки бинокль, от ремня выпростал, приложил глаза к окулярам. Так и есть.
Это был тот, пятилеток.

Один.

Лебедь кружил в затоне, отталкиваясь веслами лап от воды – кружил там, где Матвей подстрелил самку. Он опрокидывал себя в воду, глубоко шею погружая: ловил речную мелочь, выныривал, стряхивал капли, снова нырял.

Матвей не таился, шел к нему прямо – хотел согнать, чтоб тот шел к своим, на острова, не сходил здесь с ума, в одиночестве, выписывая телом больные круги………
Увидав вблизи егеря, самец зашипел, заворчал, с силой вытерхнул себя, в шутихе брызг, на склизлую полосу бережка, захлопал крыльями с неимоверной силой, выдувая грудь, нацеливая клюв Матвею в лицо. "Не подходи", – всем телом радировал, избивая с треском, крыльями, воздух.

Договориться егерь не смог; дошло дело чуть-чуть не до драки. Матвей озлился, пнул камешек, в сердцах и ушел. И не появлялся там дней десять.

…
Октябрь зрел и нарастал; корову укрыли на зимовку в стойле, двух ярок с бараном тоже; на задах дома, в утепленном углу, зима была близко: запирала дыхание по утрам, ложилась в легкие ледяным двулистником холода.
Снег оседал на воздух органзой белой трухи, чудесной искристой солнечной падалью, под вечер стаивал, испариной слез пропитывал землю.

Матвей спал плохо… – мерещились, часто, изюмные и влажные глаза, черная шишка на лбу, паруса белых крыльев, петля шеи и толстая снежная гузка, – изюмы скатывались с Матвея, двумя упреками горечи; под утро пальцы рук немели и затекали, Матвей разминал их, сквозь дремоту массируя долго: он понимал, что отказывает сердце.

Грех. Я сделал грех.

Наталья давно ощипала самку, обшила дочери платье, вышло превосходно, – купель пуха, ласковый корсет, невиданная пачка; восторгу Аленки не было конца. Дочь уехала с учительницей на конкурс; платье, роскошь неземную, везла в натяжном пакете: с вешалкой, ручками, чтобы не измять; Матвей сам для этого случая смастерил. Из Выборга дочка звонила, взахлеб хвастала, как выступали, и как всем понравилось платье, а город скучный, в Петербурге лучше; и еще, как она в дороге простудилась.
– Ну, слава богу, радуется дите.

А после, Матвея к себе председатель в контору позвал, встряхнул руку; стопками скверного коньяка угощал. Сказал между прочим:
– Ты ослабь там охрану, Матвей… Зело недовольны городские, говорят: портит им егерь охоту…
– Есть сезон отстрела… У птиц выводки, и падает перо, нельзя их бить сейчас, – тот отвечал.

– Я слышал краем: ты тут тоже птицу положил… Чай, лебедя? У дочки-то нарядец какой… Так что!.. какое уж тут «разрешение».
Сглотнул Матвей, молча.

Который раз проснулось желание бросить все, похерить, уехать в Выборг, – там сдавалась квартира родни, за ним, Матвеем записанная, да и Наталья намекала, что сохнет в глуши: учить стало некого, бабы не рожают. Семь или восемь детей в классе, и с каждым годом меньше. Да и дочку, понятно, нужно будет в город везти учиться… Только Матвеева работа держала их здесь – любил сызмальства реку, лес, любил страстно, знал окрестности до пяди, каждую ветку на просеке, каждую излучину речки, затоны, всякий холм, всякую морщинку оврага.

Деревню грабили как могли: отстраивали дома, наворачивали участки, поставили новый сельмаг, вселили девочек сезонных, чужих, – одна, горластая, бойкая, быстро обзавелась мужиком; другая, тихая, красивая самая, с наперсток серебряный ростом, у себя, в пристройке, не принимала; парни косились, цокали языками, пытались вламываться даже, ночью, в сельмаг; кто-то из них сработал бутылкой по родничку, после чего рассудили, что девочка малохольная, на том все успокоились, вроде.
Не та становилась деревня, грубее, расхристанней, денежней, вырождалась в коттеджный городок, придатком к реке, хозяйство вымирало; все это было Матвею не по нутру.

Часовню, на месте ветхой, с помпой отстроили, пустили по верхам крыш деревянные кружева, купол остругали и выкроили по типу Кижей – красота эта пахла деньгами, а православием пахла все меньше и хуже… За бесценок скупили иконы, какие оставались еще в избах, в красных редких углах. Дьяконом служил молодой парень лет 25ти, которого Матвей знал с голоштанного детства, Ивашка, кроткий крепыш с рябоватым лицом; прабабка его вовсе была знахарка, травница, «ведьмачка»; какое уж тут православие.
Раз, тогда еще мальца, – Матвей его вытащил из ямы-ловушки, на волка поставленной – тянул Ивашку скулящего, перепуганного и потного как мышь, мужественно сжимавшего колотившиеся зубы. Потом, когда на свет выпростал, выдохнул сам, огладил пацаненка и в макушку поцеловал. Нательный крест оловянный, вымотанный поверх мальчишьей рубахи, на нитке, щепотью на голую грудь обратно вложил.
И ладонью прижал поверх сердца, висок охватив самыми пальцами.

…
Колония лебедей снялась с озера и стала на крыло в конце октября: горстями поднялись на воздух, осаждая крыльями тугие полотнища воздуха, исхлопывая маховыми перьями звеневшую воздушную реку. Поднявшись, нестройно вычертились в клин.
Ушли красиво, сужая угол постепенно.

Пятилеток остался сквозить по затону, как перст один, исчерчивать воду, окунываясь изредка за едой; он снился егерю, мутил морокой сознание, – в бреду он являлся с подругой, и та, живая, дрогла; ей не хватало перьев, плакала Матвею: гна-гна-гна, потом обрывала аленкино платье; это высасывало в егере силы... Матвей не спал ночь от ночи, скрипел, ворочался, будил вздохами Наталью, потом перешел спать в столовую на диван; там он трещал до рассвета матрацем, во сне охал, вздыхал протяжно, кашлял и плевал, просыпался наутро чумной и разбитый.

В одну из ночей он встал и накапал кардиотоника. Утром Наталье сказал:

– Свари мне кашки. С собой в термос положи… Овсянки с ячменем, покруче.
– Каши?!.. Никогда не ел кашу, Матвеюшка… с чего ты вдруг.
– Вот, захотел.
Не стал входить в подробности дальше.

…
Лебедь стоял у края берега, опершись на черный веер лапы; другую ласту подтянув ближе к животу, он мерз, топорщил перья, цепенел, супил клюв и выглядел совсем умалишенно.
Егеря как будто не узнал.

Хлеб, кинутый третьего дня, лежал, слегка тронутый – или показалось Матвею?.. или прочая пернатая братия постаралась? – остальное было занесено снежком, белым дуновением его, едва обнажавшим землю.

Печенье, егерем суленное накануне, лебедь трогать не стал; на кашу, теплую, сладкую, пальцами выцарапанную из термоса, обратил внимания не больше. Стоял и мерз, смурной, усталый, но живой – видимо, все еще поклевывал водоросли, коренья, может, не брезговал и улитками.
У него шла предзимняя линька; обносившиеся перья – контурные и рулевые – сходили, нарастали свежие; перо, богатое прежде, лезло и падало клочьями; он был беспомощен, худ, подшерсток не блестел уже так яростно – под редким белым полуденным солнцем.

Матвей протер очки, запотели; обтер от каши руку, слезились глаза: от снега, от резко выломившегося – из облаков – предноябрьского солнца, да еще от этого насупленного пятна – у самой кромки водоема.

– Эй, – сказал он птице.

Лебедь не отозвался.

Матвей знал, что кликуны тоскуют, выкрикивая в голос, пока не лягут от голода, или сами себя не доведут до инфаркта. Шипунам – труднее; нет голоса, нечем тоску унимать, нечем из тела выбрасывать боль, отсюда беда; остается замыкаться, чернеть, цепенеть, доходить до агрессии и цепенеть снова: попеременно.

– Что же ты не жрешь ничего, – сказал Матвей, покусывая медленно рот.

Лебедь не ответил. Ударил лапами о воду, взбороздил гузкой тонкое зеркало глади, ушел вплавь, в траву и тростниковые стебли: красивый и белый как бриг.

…
Через неделю Матвей постучал в избу дьякона Ивашки.
У того было чадно, коптилась плита, в чугунной сковороде толщиною в палец клокотало что-то грибное: дары прихожан, сам Иван по грибы не ходил, не по сану было, но подношения брал, почему нет, главное не брать деньгами; так он положил.
Матвей сел на подкопченный табурет. Заломал шапку в обеих ладонях.
С духом собрался.

– Иван, я убил лебедя… Для дочки. Я не знал, что коли стрелять: так нужно двоих… Я думал, это все романтика Евгения Мартынова; мир душе его, добрый был человек... Второй лебедь, из пары, не полетел со своими. Хожу кормить его, да только он не ест – святым духом живет, поклевывает коренья. Пятый месяц уже. Я не сплю, сорвал себе сердце… Что мне делать, Иван? Как примириться с собой?

Иван молчал, слушал. Помешивал варево ложкой, потом руки отер, фартук отвязал и на ручку холодильника навесил; сел тоже на табурет.
– Я закурю, Матвей?.. – спросил его только. Егерь плечами пожал.

Из комнат, в исподнем, выбрела девчонка, сонная, теплая, со сна пушистая как веточка вербы; увидала Матвея, ахнула, согнула себя пополам, пытаясь руками прикрыть голизну, убежала на спальную половину. Матвей изумился, узнав в ней ту самую девушку, новенькую, красавицу, из магазина. Ивашка бровью не повел.

– Убить хочешь его?.. – спросил Иван закурив.
– Откуда ты…
– Я знаю. Я сам бы тоже так думал, – отвечал, сбивая пепел на подлампадник, старый, изъеденный окисью, от прабабки-травницы, видно, еще. – Покажи мне его.

Матвей кивнул согласно.
– Через два дня, – уточнил дьякон.
– Через два?..
– Да. На убывающей луне.

Пришли к затону через двое суток.
– Он не жилец… – сказал Иван, едва взглянув.

Лебедь сох; он плавал, ершистый, в узкой полынье, подламывая нежные паутины льда: полынья со дня на день должна была затянуться. На зиму озеро вымерзало... Самец согревал собою пленочный ледок, не давая ему сойтись под животом, стянуть обе лапы кольцом силы, выхода из которой не будет. Замерзшая вода – это смерть, не будет пищи: не добыть корешков и травы, не щелкнуть глотком клюва водного слизня. Его родина – была здесь, где легла в воду его мелкая подруга, где начался его новобрачный союз; затон был – место любви, последнее свидание их, как там ни крути.

Иван смотрел молча. Лицо его было бледное, губы что-то шептали, он не видел Матвея. Камень давил на грудь егеря.
«Может, нашепчет чего… Может, тот улетит», – без надежды думал Матвей. Иван не говорил с ним. Ни проповедей, ни утешений.
Было тяжело. Молиться, ждать: тяжело… Матвей упер приклад в плечо, обтер рукою подбородок, прищурил глаз. Огладил ласково гашетку.
Иван все шептал.

«Возьму еще грех на себя. Добью», – подумал Матвей. Сердце билось тяжело и покорно, ударяя в горло и уши, разливаясь под кожей тяжелой краснотой духоты. Он выстрелил.
Воздух сотрясло отраженным и умноженным боем, откатилось на сотни метров, ударило в небо, разрядом вспыхнуло, пронеслось серпантином звука и замерло, вымерло, истаяло в воздухе.

– Вот так, ….. – сказал, едва плача, егерь. – Вот так. – Костяшками пальцев мазнул по скуле.

Иван не переставал шептать. Лебедь летел тяжело, опадая, – летел низко, взлетал прочь от проклятого места: от могилы любви, летел, вспугнутый выстрелом, несуетно взмахивая крыльями. Он вспахивал ими воздух. Он поднимал себя к жизни. Как мог. Он мог… Те сотни метров, что он сумел преодолеть – не их ли Иван нашептал?.. – навсегда спасли Матвея, избавили от не-сна, от гнусного ноя под сердцем, прежде чем белое горячее тело, за деревьями скрывшись, поперхнулось высотой, тяжестью охнуло, надломлено сорвалось с винта и колом пошло в землю.

Cuckoo сказал(a):

Ха, это еще мелочь! Моя дочь в прошлом году, в последний школьный день пошла на 5 минут погулять с подружкой, вернулась через 3 часа с цветами и брачным свидетельством! (Могу показать - храню!) Правда, уже 1 сентября сразу же после уроков развелись... А ей всего 11 было!

Я думала ,такое только в кино бывает

Lyudosh сказал(a):

Я думала ,такое только в кино бывает

Я тоже, раньше...

Бывший другТемо Гочуа

Несколько дней назад женился Макс. Этот неуравновешенный развратник и кутила вдруг решил, что пора остепениться. Когда-то Макс говорил о себе так: «У меня в башке два таракана. Только у одного вечный спермотоксикоз, а другой – шизофреник». Теперь он говорит, что нужно думать о будущем.

Невеста ему попалась выгодная: с квартирой, машиной, должностью и богатыми родителями, живущими в Израиле. Макс теперь серьёзный мужчина. Раньше он подробно рассказывал, какую траекторию описывали груди какой-нибудь Глаши из Саратова, когда он её за сараем «кочегарил». Теперь, конечно, мне вполне хватает информации о том, какого цвета циновки они планируют положить на дубовый паркет возле кожаного дивана в южной гостевой комнате.

За неделю до свадьбы Макс купил абонемент в спа-салон, прошёл несколько сеансов гидротерапии кишечника, а на днях собирается делать подтяжку век. «Я вёл не совсем правильный образ жизни, а Мариночке нужен достойный спутник!» Неправильный образ жизни – это, конечно, несколько лет нашей дружбы. Нет, ну кто ж спорит… Пьянки, драки, разборки с чужими мужьями, официантами, соседями, полчища разнообразных женщин – «Темо, мы неправильно проводили лучшие годы жизни!» Он-то может и неправильно: сидел в опорняке с разбитой рожей, пока я оплачивал его счета в ресторанах, развозил его баб по домам, проставлял коньяк ментам, чтоб отпустили…

Однажды Макс учудил у меня на дне рождения. Мне тогда 22 года исполнилось, и он взялся говорить тост. Ну, всё как обычно: поздравляю, счастья, здоровья, бла-бла-бла. «Ни одна женщина в мире и мизинца твоего не стоит. Я тебя люблю…» - и смотрит в глаза пристально так. Ни с кем не чокнулся, водки выпил и как поцеловал меня – Брежневу и не снилось! Мама с папой в шоке, друзья ржут, а я взял и Максу челюсть сломал. От неожиданности. Я-то тоже его, конечно, любил, но не настолько, чтоб целоваться. И к тому, что он меня обнимал так, что прохожие шарахались, я так и не смог привыкнуть. Папа часто говорил: «Я очень надеюсь, что между вами нет неуставных отношений». Удивляюсь, как это я папе ни разу за эту фразу не врезал. А теперь мне Макс заявляет: «Кошмар, никак не могу привыкнуть, что ты со своими друзьями при встрече в щёку целуешься. Неужели рукопожатия мало?..» Козёл.

Как-то раз прибежал ко мне среди ночи весь страшный, помятый, растрепанный, сразу с порога водки попросил, долго сидел в уголке, тупо улыбался и молчал, а потом вдруг кинулся меня обнимать и долго плакал на ухо, что к утру умрёт. Еле успокоил его. Выяснилось, что его на улице ногами запинали, отняли деньги, поснимали золото. У него половина рёбер переломана, сотрясение мозга, а он ко мне через весь город попёрся. Я Максу потом месяца два фрукты в больницу таскал, волосья его белобрысые приглаживал…Он говорил: «Я даже когда сдохну, всё равно к тебе приду, чтоб ты меня первый пожалел…» И я жалел. И были моменты, когда я за него готов был и в огонь, и в воду. А теперь плевать я на него хотел.

«Эх, Темо, совсем ты себя довёл!» Это он насчёт того, что у меня уже лысинка наклёвывается. А сам волосы на груди стал брить. И напрочь забыл, как шмотки у меня брал, чтоб перед девушками не позориться рваными подмышками, и не отдавал никогда. И как я его пьяного и грязного в ванну заталкивал и мочалкой его тёр, чтоб хоть немного на человека был похож. Как я деньги ему в долг давал – лучше бы выбрасывал… И Мариночка эта клюнула на него, когда он на моей машине, в моих шмотках и на мои деньги её по ресторанам водил… Всё забыл, ну и чёрт с ним. Благоустроил свою жизнь, получил хорошую работу, маникюр сделал – я рад. Только у меня всё это и без богатой жены почему-то есть, и дружбой этой грёбаной я всегда дорожил, и даже поцелуи эти пьяные почти готов был терпеть…

КОШАЧЬЕ СУМАСШЕСТВИЕ

Анатолий Комиссаренко

Родились они беспомощными слепыми головастиками с розовыми носиками, мягкими коготками и хвостиками-палочками. Два котёнка получились тигрово-серого окраса, а два в чёрно-белых пятнах. Едва кошка облизала котят, как они начали тыкаться мордашками маме в живот, искать соски.
Другие кошки жили с людьми, а она от дождя и от врагов пряталась в подвале – наверное, это место называлось её домом. В подвале она и родила своих первенцев.
Кошка два дня не отходила от детей. Чувствуя, как детские язычки насасывают молоко, от блаженства подрагивала, приподнимала лапы, чтобы котятам было легче сосать, негромко урчала от удовольствия, будто в груди у неё был спрятан маленький моторчик: "Фррррррр… Фррррррр…". Когда, наевшись, котята засыпали, она прикрывала затуманившиеся от счастья глаза, обхватывала детишек лапами и засыпала сама. Но вздрагивала и настораживала уши при малейшем шорохе – в подвал могли забраться дети, да и собаки в отдушину заглядывали.
На третий день она сильно захотела пить. И поесть надо было, кошка чувствовала, что молока становится меньше.
Когда котята уснули, она побежала на улицу. Торопливо полакала из лужи, в мусорке удачно наткнулась на кусок подмокшего хлеба, схватила его в зубы и бегом потащила в логово.
Дети спали. Кошка легла рядом с ними на бок, как лежала почти без движения уже два дня, и, неудобно повернув голову, принялась есть хлеб.
На следующий день кошка оставила спящих котят смелее и искала пищу дольше.
Она грызла сочную косточку, когда услышала писк детей. Сломя голову бросилась к ним, готовая расцарапать и искусать любого, кто бы ни оказался у её логова… Но котята были одни. Замёрзнув без матери, они проснулись и распищались на полдвора.
Кошка обняла котят телом и лапами, подтолкнула мордой неумех к соскам, согрела, принялась вылизывать. Котята сосали, щекотно выдавливая лапками молоко из её вымечек.
"Фррррррр… Фррррррр… Фррррррр… Мои дети!"
Уже через несколько дней котята превратились в симпатичных пушистиков. Слепые, они неуклюже пытались ходить, падали, громко пищали, когда кошки не было дома. Но кошка уже не кидалась в подвал, услышав громкий писк котят. Дети росли, молока им требовалось всё больше, поэтому и поиски еды занимали всё больше времени.
Скоро у одного серого прорезались глазки! Тёмно-синие, пока мутные, котёнок и смотреть-то не умел ещё… А следом и у других открылись.
Котята научились играть. Барахтались в логове, кусали друг друга за лапы, боролись в обнимку, играли с маминым хвостом. Не в меру расшалившихся она прижимала к земле лапой, заставляла утихомириться.
Дети быстро росли. Теперь почти всё время кошка тратила на поиски пищи. Она приходила в логово только, чтобы покормить котят. Одно кошке не нравилось - проголодавшись, котята истошно пищали.
Однажды, вернувшись в логово, кошка нашла его пустым.
- Мау? – удивилась она.
Обнюхала место, где обычно лежали котята – чужих запахов не было. Повернула голову в одну сторону, в другую, прислушалась, пошевеливая ушами, вгляделась в темноту подвала.
- Мррау?! – позвала котят.
Котята выскочили из укрытий. Проказники! Они научились прятаться! Это хорошо.
Котята обнимали её за лапы, вставали на дыбки и пытались укусить за уши. Растут, шалуны! Котята пронзительно пищали, радуясь приходу матери. А вот это не совсем хорошо. Пусть бы никто не знал, что здесь прячутся котята.
Кошка успокоила детишек, легла кормить их, одновременно вылизывая тех, которые были не совсем чистыми.
Вылизав, положила голову на лапу и прикрыла глаза. Шершавые язычки котят щекотали её соски, котячьи лапки мяли живот… Блаженство!
Фррррррр… Фррррррр… Фррррррр… Фррррррр…

Сегодня она поймала мышь и несла добычу в логово. Котята, конечно, ещё не смогут грызть сырое мясо, но приучать к добыче их пора. Поиграют, а когда она будет есть, попробуют мышиной крови.
Кошка прыгнула в логово. Пусто. Опять спрятались, озорники!
- Мррау?! Где вы?
Молчат, негодники.
- Мррау?! Мррау?!
Тишина.
Кошка положила добычу и принюхалась. Сейчас я вас найду…
- Мррау?! Я вам мышку принесла! Идите, поиграйте!
В логове пахло человеком.
Кошка забеспокоилась.
- Мррау?! Мррау! Мррау!
Обнюхав и обследовав всё вокруг, кошка детей не нашла.
- Муау! Муау! Муау! – громко звала она детишек грудным голосом, обследуя подвал.
Детей не было!
Кошка бегала по двору, кидалась в ноги людям, принюхивалась в поисках запаха котят, заглядывала в глаза прохожим…
- Пошла вон! Путаешься тут! – толкнул её человек.
Не испугавшись, кошка кинулась к другому.
- Уау! Уау! Уау!
- Полдня орёт, сволочь! Голодная, что ли! – обругал её этот и пнул, что есть мочи. – Иди, мышей лови! Кто не работает, тот не ест – закон капитализма!
От неожиданного удара кошка перекувыркнулась, что бывает редко с кошками. Вскочила и помчалась в логово. А вдруг…
Котят не было.
- Мыау! Мыау! – басом стонала она от горя. - Мыау! Мыау!
- Да заткнёшься ты! – проорали с улицы и швырнули в отдушину половинкой кирпича.

Двое суток кошка не ела и не пила, искала котят. Устала, охрипла, ничего не видела вокруг. Мышь, которую она принесла в логово котятам, протухла.
- Аа-у?! Аа-у?! Аа-у?! Аа-у?! – звала она детишек.
На неё ругались, её гоняли. Пытались натравить собаку. Собака подскочила к ней, понюхала, удивилась, что кошка не обращает внимания на своего извечного врага, и виновато побрела к хозяину. А может, по другой причине не тронула.
- Уыау! Уыау! Уыау! Уыау! – рыдала кошка.
Растрескавшиеся, распираемые молоком соски ужасно болели. Болели так, что двигаться нельзя было. Кошка сидела под кустом и стонала осипшим голосом.
В неё швыряли камнями и палками, кошка переходила на другое место, вопила там. Её снова гнали.
Обессилев, кошка уснула в чужом подвале.

Ночью два слесаря полезли в подвал отключить воду – где-то прорвало трубу. Шли в темноте, освещая путь фонарями. Один из слесарей направил луч света в угол и остановился поражённый. На куче мусора лежала кошка, а у её брюха копошились крысы! Загрызли, сволочи!
Слесарь схватил кирпич, валявшийся под ногами, и размахнулся швырнуть его в крыс. И замер, чуть не выронив кирпич себе на ноги.
От света и шума кошка проснулась, подняла голову и дико расширившимися, безумно горящими глазами посмотрела на человека.
Крысы продолжали копошиться у её живота! Крысы сосали кошку!
Человек что есть сил ударил кирпичом в стену. Осколки брызгами зашипели по полу.
- Даже звери сошли с ума!
Человек не понимал, что в мире творится! Как кошка может кормить своим молоком крыс?! Почему крысы сосут кошку?! Почему крысы не отгрызли ей соски?! Почему кошка не загрызла крыс?!
Кусок штукатурки отвалился и упал рядом с кошкой. Перепуганные крысы прыснули в темноту.
Кошка вскочила на прямые, растопыренные ноги. Шерсть по всему телу вздыбилась, спина изогнулась крутой дугой, хвост палкой взметнулся кверху. Казалось, кошка приподнялась над землёй на выпущенных когтях, готовая кинуться на человека.
- Пфхшшшшш… - зашипела она яростной коброй.
- Точно, сбесилась! Кошка сбесилась! – закричали слесаря и кинулись из подвала.

В больнице, в двухместной палате, лежали два безнадежных больных. У них были совершенно одинаковые койки, совершенно равные условия... Разница была лишь в том, что один из них мог видеть единственное в палате окно, а другой - нет, зато у него рядом была кнопка вызова медсестры. Шло время, сменялись времена года... Тот, что лежал у окна, рассказывал соседу обо всём, что там видел: что на улице идёт дождь, сыплет снег или светит солнце, что деревья то укрыты лёгким сверкающим кружевом, то подернуты лёгкой весенней дымкой, то убраны зеленью или прощальным жёлто-алым нарядом... Что по улице ходят люди, ездят машины... Что там есть МИР.
И вот однажды случилось так, что первому, тому, кто лежал у окна, ночью стало плохо. Он просил соседа вызвать медсестру, но тот почему-то этого не сделал. И больной, лежащий у окна, умер.
На следующий день в палату привезли другого больного, и старожил попросил, раз уж так получилось, положить его у окна. Его просьбу выполнили - и он увидел наконец... Что окно выходит на глухую серую стену, и кроме неё ничего за ним не видно. Он молчал какое-то время, а потом попросил своего нового соседа:
- Знаешь... если мне ночью станет плохо... не вызывай медсестру...

Каждый обитатель квартиры, в которой жил и я, знал, насколько Уродливый был уродлив. Местный Кот. Уродливый любил три вещи в этом мире: борьба, поедание отбросов и, скажем так, любовь. Комбинация этих вещей плюс проживание без крыши оставила на теле Уродливого неизгладимые следы. Для начала, он имел только один глаз, а на месте другого зияло отверстие. С той же самой стороны отсутствовало и ухо, а левая нога была когда-то сломана и срослась под каким-то невероятным углом, благодаря чему создавалось впечатление, что кот все время собирается повернуть за угол. Его хвост давно отсутствовал. Остался только маленький огрызок, который постоянно дёргался..
Если бы не множество болячек и жёлтых струпьев, покрывающих голову и даже плечи Уродливого, его можно было бы назвать тёмно-серым полосатым котом. У любого, хоть раз посмотревшего на него, возникала одна и та же реакция: до чего же УРОДЛИВЫЙ кот. Всем детям было категорически запрещено касаться его. Взрослые бросали в него камни. Поливали из шланга, когда он пытался войти в дом, или защемляли его лапу дверью, чтобы он не мог выйти. Уродливый всегда проявлял одну и ту же реакцию. Если его поливали из шланга - он покорно мок, пока мучителям не надоедала эта забава.
Если в него бросали вещи - он тёрся о ноги, как бы прося прощения. Если он видел детей, он бежал к ним и терся головой о руки и громко мяукал, выпрашивая ласку. Если кто-нибудь всё-таки брал его на руки, он тут же начинал сосать уголок рубашки или что-нибудь другое, до чего мог дотянуться.
Однажды Уродливый попытался подружиться с соседскими собаками. В ответ на это он был ужасно искусан. Из своего окна я услышал его крики и тут же бросился на помощь. Когда я добежал до него, Уродливый был почти что мёртв. Он лежал, свернувшись в клубок. Его спина, ноги, задняя часть тела совершенно потеряли свою первоначальную форму. Грустная жизнь подходила к концу. След от слезы пересекал его лоб. Пока я нес его домой, он хрипел и задыхался. Я нёс его домой и больше всего боялся повредить ему ещё больше. А он тем временем пытался сосать мое ухо. Я прижал его к себе. Он коснулся головой ладони моей руки, его золотой глаз повернулся в мою сторону, и я услышал мурлыкание. Даже испытывая такую страшную боль, кот просил об одном - о капельке привязанности! Возможно, о капельке сострадания. И в тот момент я думал, что имею дело с самым любящим существом из всех, кого я встречал в жизни. Самым любящим и самым красивым. Никогда он даже не попробует укусить или оцарапать меня, или просто покинуть. Он только смотрел на меня, уверенный, что я сумею смягчить его боль.
Уродливый умер на моих руках прежде, чем я успел добраться до дома, и я долго сидел, держа его на коленях. Впоследствии я много размышлял о том, как один несчастный калека смог изменить мои представления о том, что такое истинная чистота духа, верная и беспредельная любовь. Так оно и было на самом деле. Уродливый сообщил мне о сострадании больше, чем тысяча книг, лекций или разговоров. И я всегда буду ему благодарен.
У него было искалечено тело, а у меня была травмирована душа. Настало и для меня время учиться любить верно и глубоко. Отдавать ближнему своему все без остатка. Большинство хочет быть богаче, успешнее, быть любимыми и красивыми. А я буду всегда стремиться к одному - быть Уродливым.

Весна.

Однажды слепой человек сидел на ступеньках одного здания со шляпой возле его ног и табличкой 'Я слепой, пожалуйста помогите'.

Креативный человек проходил мимо и остановился. Он увидел инвалида, у которого было всего лишь несколько монет в его шляпе. Он бросил ему пару монет и без его разрешения написал новые слова на табличке. Он оставил её слепому человеку и ушёл.

Днём он вернулся и увидел, что шляпа полна монет и денег. Слепой узнал его по шагам и спросил не он ли был тот человек, что переписал табличку. Он также хотел узнать, что именно он написал.

Тот ответил: "Ничего такого, что было бы неправдой. Я просто написал её немного по-другому". Он улыбнулся и ушёл.

Новая надпись на табличке была такая: "Сейчас весна, но я не могу её увидеть".