Поэзия – тайна соединившихся слов

Не трогайте ее,– зловещей сей цевницы2!..
Она губительна... Она вам смерть дает!..
Как семимужняя библейская вдовица3,
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной,
Но преждевременно, противника рукой –
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..

Михаил Юрьевич Лермонтов (15 октября 1814 – 27 июля 1841) - поэт, писатель, художник. Потомок выходца из Шотландии Георга Лермонта, взятого в плен при осаде крепости Белой в начале XVII в. Родился в Москве. Сын помещика, капитана Юрия Петровича Лермонтова и Марии Михайловны, урожденной Арсеньевой.
М.Ю. Лермонтов — автор около 400 стихотворений, 30 поэм, среди которых «Демон», «Мцыри». Его перу принадлежат драма «Маскарад», прозаические произведения «Герой нашего времени», «Княгиня Лиговская» и др.

Михаил Юрьевич Лермонтов – удивительное
явление в мировой литературе. Он погиб, не дожив
до 27 лет, но успел создать шедевры, которые дали
ему право войти в число великих писателей и поэтов

«И через всю жизнь проносим мы в душе образ этого человека – грустного, строгого, нежного, властного, скромного, смелого, благородного, язвительного, мечтательного, насмешливого, застенчивого, наделенного могучими страстями и волей, и проницательным беспощадным умом. Поэта гениального и так рано погибшего. Бессмертного и навсегда молодого», - литературовед Ираклий Андроников.

На дорогу

Михаилу Юрьевичу Лермонтову

Tu lascerai ogni cosa diletta
Piu caramente.

Dante. "Divina Commedia" {*}

Есть длинный, скучный, трудный путь...
К горам ведет он, в край далекий;
Там сердцу в скорби одинокой
Нет где пристать, где отдохнуть!

Там к жизни дикой, к жизни странной
Поэт наш должен привыкать
И песнь и думу забывать
Под шум войны, в тревоге бранной!

Там блеск штыков и звук мечей
Ему заменят вдохновенье,
Любви и света обольщенья
И мирный круг его друзей.

Ему - поклоннику живому
И богомольцу красоты -
Там нет кумира для мечты,
В отраде сердцу молодому!

Ни женский взор, ни женский ум
Его лелеять там не станут;
Без счастья дни его увянут...
Он будет мрачен и угрюм!

Но есть заступница родная
С заслугою преклонных лет,-
Она ему конец всех бед
У неба вымолит, рыдая.

Но заняты радушно им
Сердец приязненных желанья,-
И минет срок его изгнанья,
И он вернется невредим!

Евдокия Ростопчина 27 марта 1841, Петербург

* Ты бросишь все, столь нежно любимое. Данте. "Божественная комедия"(итал.)

На смерть Лермонтова

Не призывай небесных вдохновений
На высь чела, венчанного звездой;
Не заводи высоких песнопений,
О юноша, пред суетной толпой.
Коль грудь твою огонь небес объемлет
И гением чело твое светло, -
Ты берегись: безумный рок не дремлет
И шлет свинец на светлое чело.

О, горький век! Мы, видно, заслужили,
И по грехам нам, видно, суждено,
Чтоб мы теперь так рано хоронили
Всё, что для дум прекрасных рождено.
Наш хладный век прекрасного не любит,
Ненужного корыстному уму,
Бессмысленно и самохвально губит
Его сосуд - и все равно ему:

Что чудный день померкнул на рассвете,
Что смят грозой роскошный мотылек,
Увяла роза в пламенном расцвете,
Застыл в горах зачавшийся поток;
Иль что орла стрелой пронзили люди,
Когда младой к светилу дня летел;
Иль что поэт, зажавши рану груди,
Бледнея пал - и песни не допел.

Степан Шевырёв

Нашим будущим поэтам

A quio servent vos vers de flamme et de lumiere?
A fair quelque jour reluire vos tombeaux?
M-me Anais Segalas1

Не трогайте ее,– зловещей сей цевницы2!..
Она губительна... Она вам смерть дает!..
Как семимужняя библейская вдовица3,
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной,
Но преждевременно, противника рукой –
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..

Есть где-то дерево, на дальних островах,
За океанами, где вечным зноем пышет
Экватор пламенный, где в вековых лесах,
В растеньях, в воздухе и в бессловесных дышит
Всесильный, острый яд,– и горе пришлецу,
Когда под деревом он ищет, утомленный,
И отдых и покой! Сном смерти усыпленный,
Он близок к своему концу...

Он не отторгнется от места рокового,
Не встанет... не уйдет... ему спасенья нет!..
Убийца-дерево не выпустит живого
Из-под ветвей своих!.. Так точно, о поэт,
И слава хищная неверным упоеньем
Тебя предательски издалека манит!
Но ты не соблазнись,– беги!.. она дарит
Одним кровавым разрушеньем!

Смотри: существенный, торгующий наш век,
Столь положительный, насмешливый, холодный,
Поэзии, певцам и песням их изрек,
Зевая, приговор вражды неблагородной.
Он без внимания к рассказам и мечтам,
Он не сочувствует высоким вдохновеньям,–
Но зависть знает он... и мстит своим гоненьем
Венчанным лавром головам!..

Евдокия Ростопчина 1841 год

Примечание.
Стихотворение написано под впечатлением известия
о гибели Лермонтова

Читая биографию поэта,
Отдельно от его поэм, стихов,
Решишь, как мало в нём добра и света,
Так много им наделанных грехов.

Но прикоснувшись раз к его твореньям,
Так тронет вашу душу каждый стих,
Поймёте сразу же, в одно мгновенье,
Насколько он талантлив и велик.

Питая вдохновение грехами,
Проникнуть в суть способен лишь поэт.
Его не меркнет слава и с годами
Не пропадёт, оставленный им след.

Парус

Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..

Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит…
Увы! Он счастия не ищет
И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

1832 г.
М.Ю. Лермонтов

Михаила Юрьевича Лермонтова считают прямым продолжателем Пушкина. Однако мало кто обращает внимание на то, что Лермонтов погиб в том возрасте, в котором Пушкин только начинал свой творческий путь.

В четырнадцать лет юный гений уже написал поэмы «Кавказский пленник», «Корсар», «Черкесы»; а в пятнадцать — поэму «Олег», стихотворения «К гению», «Жалобы турка», «Два сокола» и другие.

Уже в детстве маленький Миша проявлял необыкновенные дарования: любил говорить в рифму, прекрасно рисовал всё, что видел вокруг, научился играть на музыкальных инструментах и даже создал свой кукольный театр.

Лермонтов творил, оставаясь в тени, из уважения к Пушкину. Первое и единственное прижизненное издание стихов Михаила Юрьевича Лермонтова вышло в 1840 году. Широкая известность пришла к нему в дни национального траура, когда его кумир погиб на дуэли. Это событие потрясло Лермонтова. В результате родилось стихотворение «Смерть поэта», которое взбудоражило страну.

За стихотворение «На смерть поэта» Лермонтов был отправлен в ссылку на Кавказ. Поэта распределили в Нижегородский драгунский полк, где проходила службу элита не только Российской империи, но и Европы.

В одном из писем к друзьям из Грузии Лермонтов признаётся, что пытался ухаживать за местной девушкой. Та уже была готова открыть ему объятия, но только попросила о небольшом одолжении: вынести из дома труп предыдущего неудачливого ухажёра.

Надо отдать должное молодому поэту: труп он вынес и даже сбросил в Куру, но от дальнейших отношений с импульсивной грузинкой предпочёл отстраниться.

Невесту из Грузии Лермонтов так и не привез, зато привез верного слугу, подростка Христофора Саникидзе. «Обыкновенным времяпровождением у него было ходить по комнате из угла в угол и курить трубку с длинным чубуком.

Писал он более по ночам или рано утром, но писал и урывками днём, присядет к столу, попишет и уйдёт. Писал он всегда в кабинете, но писал, случалось, и за чаем на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек», — вспоминал о своем хозяине Саникидзе.

Судьбу Лермонтова решила монетка. Он стоял перед выбором: ехать на службу или ненадолго остаться в Пятигорске. Он подбросил монетку и ему выпал Пятигорск. Именно там он и схлестнулся в смертельной дуэли с Мартыновым.

Убийца Лермонтова Николай Мартынов служил какое‑то время в одном полку с убийцей Пушкина Дантесом. В конце жизни Мартынов признавался, что, не случись той дуэли в Пятигорске, он всё равно потом вызвал бы Лермонтова к барьеру за его невыносимую язвительность.

Всего в недолгой жизни Миши Лермонтова было три состоявшиеся дуэли и четыре намеченных, которые удалось все же избежать благодаря окружающим.

Символичны цифры рождения и смерти поэта —14 и 41 годы. Они зеркально перекликаются, а спустя сто лет именно в эти годы начались две мировые войны XX столетия.

— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!

— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!

1837 г.

Нет более богов, стал богом человек,
Но без любви сей бог - калека из калек.
Артюр Рембо

170 лет со дня рождения (1854-1891) французского поэта Артюра Рембо



Артюр Рембо - разгневанный ребёнок ХIХ века

Артюр Рембо - бесподобный, величайший поэт своего времени,
светоносец и прорицатель!

Родился 20 октября 1854 в Шарлевилле, департамент Арденны на северо востоке Франции. Второй ребенок в семье капитана Фредерика Рембо и его жены Марии Катрин Витали (урожденной Кюиф), которая происходила из простой крестьянской семьи. Отец бросил жену и пятерых детей, когда мальчику исполнилось четыре года. С раннего детства испытал нужду и лишения.

Посещал занятия в местной начальной школе; весной 1856 поступил в колледж Шарлевилля. За год освоил двухгодичную учебную программу. Проявил интерес к поэзии. В 15 лет получил приз за сочинение на латинском языке. Первое стихотворение («Les Étrennes des orphelins») написал в 1869.

С 1870 обучался поэтическому мастерству у своего учителя Жоржа Изамбара. К 16 годам создал более двадцати поэтических произведений, некоторые из которых были опубликованы в журнале «Современный Парнас».

В ранней смерти этого человека ничего необычного нет. Однако, как поэт Рембо умер задолго до ноября 1891 года, а в этом уже есть нечто поистине необычное. Последнее произведение - «Сезон в аду» - было завершено летом 1873 года, в 19 лет. В последующие годы Артюр Рембо не написал ни одного (!) стихотворения.

Пьяный корабль

В то время как я плыл вниз по речным потокам,
Остались навсегда мои матросы там,
Где краснокожие напали ненароком
И пригвоздили их к раскрашенным столбам.

Мне дела не было до прочих экипажей
С английским хлопком их, с фламандским их зерном.
О криках и резне не вспоминая даже,
Я плыл, куда хотел, теченьями влеком.

Средь всплесков яростных стихии одичалой
Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг.
Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала,
Такая кутерьма могла присниться вдруг.

Мой пробужденья час благословляли грозы,
Я легче пробки в пляс пускался на волнах,
С чьей влагою навек слились людские слезы,
И не было во мне тоски о маяках.

Сладка, как для детей плоть яблок терпко-кислых,
Зеленая вода проникла в корпус мой
И смыла пятна вин и рвоту; снасть повисла,
И был оторван руль играющей волной.

С тех пор купался я в Поэме океана,
Средь млечности ее, средь отблесков светил
И пожирающих синь неба неустанно
Глубин, где мысль свою утопленник сокрыл;

Где, в свой окрасив цвет голубизны раздолье,
И бред, и мерный ритм при свете дня вдали,
Огромней наших лир, сильнее алкоголя,
Таится горькое брожение любви.

Я знаю рвущееся небо, и глубины,
И смерчи, и бурун, я знаю ночи тьму,
И зори трепетнее стаи голубиной,
И то, что не дано увидеть никому.

Я видел, как всплывал в мистическом дурмане
Диск солнца, озарив застывших скал черты,
Как, уподобившись актерам в древней драме,
Метались толпы волн и разевали рты.

Я грезил о ночах в снегу, о поцелуях,
Поднявшихся к глазам морей из глубины,
О вечно льющихся неповторимых струях,
О пенье фосфора в плену голубизны.

Я месяцами плыл за бурями, что схожи
С истерикою стад коровьих, и ничуть
Не думал, что нога Пречистой Девы может,
Смиряя океан, ступить ему на грудь.

Я направлял свой бег к немыслимым Флоридам,
Где перемешаны цветы, глаза пантер,
Поводья радуги, и чуждые обидам
Подводные стада, и блеск небесных сфер.

Болот раскинувшихся видел я броженье,
Где в вершах тростника Левиафан гниет;
Средь штиля мертвого могучих волн движенье,
Потоком падающий в бездну небосвод.

Ртуть солнца, ледники, костров небесных пламя!
Заливы, чья вода становится темней,
Когда, изъеденный свирепыми клопами,
В них погружается клубок гигантских змей.

Я детям показать хотел бы рыб поющих,
И золотистых рыб, и трепетных дорад...
Крылатость придавал мне ветер вездесущий,
Баюкал пенистый, необозримый сад.

Порой, уставшему от южных зон и снежных,
Моря, чей тихий плач укачивал меня,
Букеты мрака мне протягивали нежно,
И, словно женщина, вновь оставался я.

Почти как остров, на себе влачил я ссоры
Птиц светлоглазых, болтовню их и помет.
Сквозь путы хрупкие мои, сквозь их узоры
Утопленники спать шли задом наперед.

Итак, опутанный коричневою пряжей,
Корабль, познавший хмель морской воды сполна,
Я, чей шальной каркас потом не станут даже
Суда ганзейские выуживать со дна;

Свободный, весь в дыму, туманами одетый,
Я, небо рушивший, как стены, где б нашлись
Все эти лакомства, к которым льнут поэты,--
Лишайник солнечный, лазоревая слизь;

Я, продолжавший путь, когда за мной вдогонку
Эскорты черных рыб пускались из глубин,
И загонял июль в пылавшую воронку
Ультрамарин небес ударами дубин;

Я, содрогавшийся, когда в болотной топи
Ревела свадьба бегемотов, сея страх,--
Скиталец вечный, я тоскую по Европе,
О парапетах ее древних и камнях.

Архипелаги звезд я видел, видел земли,
Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл...
Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,
Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?

Но слишком много слез я пролил! Скорбны зори,
Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна.
Пусть мой взорвется киль! Пусть погружусь я в море!
Любовью терпкою душа моя пьяна.

Коль мне нужна вода Европы, то не волны
Ее морей нужны, а лужа, где весной,
Присев на корточки, ребенок, грусти полный,
Пускает в плаванье кораблик хрупкий свой.

Я больше не могу, о воды океана,
Вслед за торговыми судами плыть опять,
Со спесью вымпелов встречаться постоянно
Иль мимо каторжны баркасов проплывать.

Голова фавна

Среди листвы зелено-золотой,
Листвы, чей контур зыбок и где спящий
Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой
Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,

Мелькает, и видны глаза и рот,
Цветы грызет он белыми зубами,
Сорвался смех с пурпурных губ, и вот
Слышны его раскаты за ветвями.

Когда же фавн, как белка, убежал,
На листьях оставался смех дрожащий,
И, снегирем напуган, чуть дрожал
Зеленый поцелуй безмолвной чащи.

1871

Мистическое

На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди
изумрудных и металлических пастбищ.
Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева --
чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и
бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же
правого склона -- линия востока, линия движенья.
И в то время, как полоса наверху картины образована из
вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей
человека, Цветущая кротость неба и звезд и всего остального
опускается, словно корзина, напротив откоса,-- напротив лица
моего,-- и образует благоуханную голубую бездну.

Вокзальная площадь в Шарлевиле

На площадь, где торчат газоны тут и там,
В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,
Мещане местные несут по четвергам
Свою завистливою глупость и одышку.

Там полковый оркестр, расположась в саду,
Наигрывает вальс, качая киверами,
Не забывает франт держаться на виду,
Прилип нотариус к брелокам с вензелями.

Находка для рантье трубы фальшивый звук;
Пришли чиновники и жирные их дамы
В сопровожденье тех, кто нужен для услуг
И чей любой волан имеет вид рекламы.

Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,
С серьезным видом обсуждает договоры;
Трость с набалдашником здесь попирает прах,
И погружаются здесь в табакерку взоры.

На стуле распластав свой ожиревший зад,
Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом
Из трубки тянет дым и, видно, очень рад:
Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).

А за газонами слышны бродяг смешки;
Тромбонов пение воспламеняет лица
Желанием любви: солдаты-простаки
Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься.

Небрежно, как студент, одетый, я бреду
Вслед за девчонками, под сень каштанов темных;
Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,
Их быстрые глаза полны огней нескромных.

Храня молчание, и я бросаю взгляд
На белизну их шей, где вьется локон длинный,
И проникает взгляд под легкий их наряд,
С плеч переходит на божественные спины.

Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь.
Воображением воссоздано все тело...
И пусть я в их глазах смешон и нехорош,
Мои желания их раздевают смело.

Маски

Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал,
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал —
Как на венецианском карнавале!

Вокруг меня смыкается кольцо,
Меня хватают, вовлекают в пляску.
Так-так, моё нормальное лицо
Все, вероятно, приняли за маску.

Петарды, конфетти... Но всё не так!
И маски на меня глядят с укором,
Они кричат, что я опять не в такт,
Что наступаю на ноги партнёрам.

Что делать мне — бежать, да поскорей?
А может, вместе с ними веселиться?..
Надеюсь я — под масками зверей
Бывают человеческие лица.

Все в масках, в париках — все как один,
Кто — сказочен, а кто — литературен...
Сосед мой слева — грустный арлекин,
Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Один — себя старался обелить,
Другой — лицо скрывает от огласки,
А кто — уже не в силах отличить
Своё лицо от непременной маски.

Я в хоровод вступаю, хохоча,
И всё-таки мне неспокойно с ними:
А вдруг кому-то маска палача
Понравится — и он её не снимет?

Вдруг арлекин навеки загрустит,
Любуясь сам своим лицом печальным;
Что, если дурень свой дурацкий вид
Так и забудет на лице нормальном?!

За масками гоняюсь по пятам,
Но ни одну не попрошу открыться:
Что, если маски сброшены, а там —
Всё те же полумаски-полулица?

Как доброго лица не прозевать,
Как честных отличить наверняка мне?
Все научились маски надевать,
Чтоб не разбить своё лицо о камни.

Я в тайну масок всё-таки проник,
Уверен я, что мой анализ точен,
Что маски равнодушья у иных —
Защита от плевков и от пощёчин.

Владимир Семёнович Высоцкий (1970)


Cкрытый текст -

 

Маски

Возможна ли дружба мужчины и женщины? У каждого свой ответ на этот вопрос.
Это моё личное отношение к другу другого пола, и оно именно такое!

Твоя улыбка так чиста,
Глаза наполнены любовью.
Ты так доступна и проста
И беззащитна перед болью.

В тебе так много теплоты,
Ты будто соткана из света.
В тебе так много доброты,
В одежды юности одета.

И разве нужно мне гадать,
Ты - человек, какого круга.
Тебе хотелось бы сказать
В твоих чертах я вижу друга.

Ты на пути своем надейся,
Верь в счастье, радость и любовь.
И в горе мыслями развейся,
Что мир и свет вернутся вновь.

А если скрутит жизнь так туго,
Померкнет день, наступит ночь,
Ты позови погромче, трубно,
И друг придет тебе помочь.

Ленинградский Поэт Геннадий Иванович Алексеев

«Геннадий Алексеев создал ленинградскую школу верлибра, более
близкую к разговорной речи, к мысленному диалогу с самим собой.
Архитектор и художник, он сам оформлял свои книги стихов и прозы.
Большая часть произведений поэта, в том числе и многие безусловно
лучшие, до сих пор остаются недоступными как широкому читателю,
так и специалистам… Значение творчества Г. Алексеева, как водится
в России, стало очевидным после его смерти, хотя и сейчас об этом
замечательном литераторе знает очень узкий круг специалистов и
любителей поэзии…».

Чудо обыденной речи

Споткнувшись о порог
у входа в мир иной
не чертыхайся.

Геннадий Иванович Алексеев родился 18 июня 1932 года в Ленинграде в семье военного. В 1956 году окончил Ленинградский инженерно-строительный институт по специальности «Архитектура».

Стихи Алексеев начал писать в 1953 году. Несколько его сборников распространялись в самиздате в начале 1960-х годов. С 1962-го стихи Алексеева время от времени публиковались в ленинградских периодических изданиях.

Как пишет Александр Житинский, компания Алексеева – андеграунд особого рода, отличный от андеграунда котельных и рок-тусовок:
«Скажем так, респектабельный андеграунд, ибо за столом сидели кандидаты наук, искусствоведения, члены Союза писателей, зарабатывающие невеликие, но вполне сносные деньги своим профессиональным трудом. Сам Алексеев служил доцентом в Инженерно-строительном институте и читал курс "Всемирная история искусств".

Андеграундом этих людей делало их нежелание продавать творчество. Они продавали только профессионализм. Скажем, литератор зарабатывал деньги литературным трудом, но как автор сценариев научно-популярного кино, большинство же его прозаических сочинений лежало в столе. Другой вовсе не печатался, но был профессиональным строителем или программистом. Но они не переставали делать попыток пробиться в мир признанной литературы, правда, не любой ценой, а их собратья в котельных были более последовательны и такие попытки прекратили, довольствуясь самиздатом».

Алексеев известен также и как автор двух романов: «Зелёные берега» и «Конец света».

Геннадий Алексеев скончался в Ленинграде в ночь с 9 на 10 марта 1987 года. В период с 2014 по 2019 годы издательство «Геликон Плюс» выпустило пятитомник Алексеева, куда вошли стихи последних лет и не изданная ранее поэзия.

Геннадий Алексеев соединил абсурдистский анекдот с верлибром,
черный юмор с философией, фантасмагорию с дневниковой записью.

«Главный эффект, производимый верлибром , – это чудо обыденной речи. Мы видим доселе не замечавшуюся нами пластику обыденных оборотов, их своеобразную гармоничность, и тем самым наше отношение к словам, к собственной ежедневной речи и сама эта речь углубляются», - Иосиф Бродский.

Позвонили.
Я открыл дверь
и увидел глазастого,
лохматого,
мокрого от дождя
Демона.
– Михаил Юрьевич Лермонтов
здесь живет? – спросил он.
– Нет, – сказал я, -
вы ошиблись квартирой.
– Простите! – сказал он
и ушел,
волоча по ступеням
свои гигантские,
черные,
мокрые от дождя
крылья.
На лестнице
запахло звездами.

Шут

Шут! Шут! Тут шут!
Шута поймали!
–«Пошути, шут! По шутовству соскучились!
Посмеши, шут! По смеху стосковались!
Тащите сюда всех царевен– несмеян!
Тащите сюда всех зарёванных царевен!
Шут! Шут! Шут!»
А тот стоит весь бледный
И губы у него трясутся.

* * *

Раздвинулись
распались облака
раскрылось небо
вышел светлый ангел
приблизился
и что-то мне сказал
– погромче! – попросил я –
чуть погромче! –
но он не повторил свои слова
и удалился
и снова сдвинулись
сплотились облака
закрылось небо
что он сказал мне
этот странный ангел?
и почему он говорил так тихо –
почти шепотом?

Вариация на тему печали

Печально я гляжу на настоящее
хотя многие, глядя на него,
просто умирают от смеха
печально я гляжу в будущее
хотя многие ждут его
как манны небесной
и на прошлое я поглядываю с печалью
хотя многие поминают его
только добром
ишь какой печальный нашелся! –
говорят обо мне многие –
выкинуть его из настоящего!
не пускать его в будущее!
отнять у него все прошлое!
пусть болтается
вне времени и пространства!
я слушаю и не обижаюсь:
многим ведь печаль недоступна
и они сердятся.

Непрочная душа

Бывают минуты,
когда душа разрывается на клочки.
Их собираешь,
кое-как склеиваешь
и ходишь с такой душой –
ведь новую–то
нигде не достанешь!
Но снова нахлынут роковые минуты,
и снова душа разлетится в клочья.
И снова,
сопя от усердия,
склеиваешь свою непрочную душу.
Так и живешь.

Накатило

Накатило,
обдало,
ударило,
захлестнуло,
перевернуло вверх тормашками, завертело,
швырнуло в сторону, прокатилось над головой и умчалось.
Стою,
отряхиваюсь.
Доволен – страшно.
Редко накатывает.

* * *

Были
Земля и небо,
Были
Человек и птица.
Земля простиралась под небом
И была хороша.
Небо размещалось над землею
И было бездонным.
Человек стоял на земле
И был с ружьем.
А птица летала в небе
И была счастлива.
Человек, прицелясь
Выстрелил в птицу.
Птица камнем
упала на землю.
Земля покрылась
Птичьими перьями.
А небо от выстрела
Раскололось пополам.
Поди теперь докажи, что земля и так была
Замусорена,
Что небо издревле было
С трещиной,
Что человек не был слишком
жесток,
а птица была неосмотрительна!
Попробуем склеить небо
И воскресить птицу.
Попытаемся обезоружить
Человека
И подмести всю землю.
О, если бы это удалось!
Ведь тогда
До окончания веков
В синем бездонном небе
Летала бы белая
Счастливая птица
И на прибранной, чистой земле
Стоял бы человек
без ружья!

1982 г. Журнал «Аврора»

* * *

Необъяснимо,
но ребенок
так горько плачет
у истока жизни.

Непостижимо,
но мужчина
пренебрегает
красотой созревшей жизни.

Невероятно,
но старик
смеется радостно
у жизни на краю.

Началу знакомства с Поэтом меня сподвигнул Logry

Давно люблю творчество Геннадия Алексеева.
Вот ещё пара томов



Он и художник был интересый

К слову, он и прозаик был романтичного толка,
Прекрасный роман «Зеленые берега».

Richard Calliano Tangaria quartet ~ Autumn Leaves

В ЧЕРТАХ ДРУГОГО САМИ МЫ

В нашей жизни так часто бывает:
Испытав зло, обиду и гнев,
Наше сердце глаза закрывает,
Став холодным и враз очерствев.

Неприемлем характер другого,
У него лишь плохие черты.
Но не видим себя мы самого,
В тех чертах обитаем лишь мы!

Мы не можем судить объективно,
Червоточина сердце грызет.
Разве можем мы знать, что активно
Этот путь в никуда нас ведет.

Как же трудно понять, испытать,
Было больно тому, кто обидел.
А поняв это - сердцем обиду унять
И простить всех, кого ненавидел.

* * *
ВО МРАКЕ НОЧИ

Во мраке ночи не грусти,
Не тоскуй, не плачь.
Мысль плохую отпусти,
Пусть умчится вскачь.

Вспомни милое лицо,
Его рук объятия.
Вот он вышел на крыльцо,
Все, прервав занятия.

Зацелует, закружит,
Вновь в любви признается.
И заботой окружит
И с тобой останется

На всю ночку до зари,
На всю жизнь до края.
Ты его лишь позови,
Сомнений, не зная.

Импрессионизм Константина Бальмонта

Рождается внезапная строка,
За ней встает немедленно другая,
Мелькает третья ей издалека,
Четвертая смеется, набегая.
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько, я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом
И, право, никогда – не сочиняю.

«Первые поэты, которых я читал, были народные песни,
Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин.
Из всех стихов в мире я больше всего люблю
«Горные вершины» Лермонтова (не Гёте, Лермонтова)»



Константин Бальмонт (1867-1942). Фото в коллекции Российского государственного архива кинофотодокументов, Красногорск

Я насмерть поражен своим сознаньем,
Я ранен в сердце разумом моим.
Я неразрывен с этим мирозданьем,
Я создал мир со всем его страданьем.
Струя огонь, я гибну сам, как дым.

И понимая всю обманность чувства,
Игру теней, рожденных в мире мной,
Я, как поэт, постигнувший искусство,
Не восхищен своею глубиной.

Я сознаю, что грех, и тьма во взоре,
И топь болот, и синий небосклон –
Есть только мысль, есть призрачное море,
Я чувствую, что эта жизнь есть сон.

Но, видя в жизни знак безбрежной воли,
Создатель, я созданьем не любим.
И, весь дрожа от нестерпимой боли,
Живя у самого себя в неволе,
Я ранен насмерть разумом моим.

Символист Константин Бальмонт был для своих современников «вечной тревожной загадкой». Его последователи объединялись в «бальмонтовские» кружки, подражали его литературному стилю и даже внешности. Свои стихи ему посвящали многие современники — Марина Цветаева и Максимилиан Волошин, Игорь Северянин и Илья Эренбург.

«У Бальмонта много красивых подробностей, успешно выхваченных из мира природы, но нужно сосредоточивать свое внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим мотыльком, никак не нужно торопить свое чувство мыслью, а надо довериться бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и сопоставления, и потом внезапно все это расцветает, как расцветает цветок после долгой невидной поры накопления своих сил», - писатель Владимиром Короленко.

Близким другом поэта в 1890-е годы была Мирра Лохвицкая, которую называли «русской Сафо». Познакомились они, скорее всего, в 1895 году в Крыму.

«Спящий лебедь»

Земная жизнь моя — звенящий,
Невнятный шорох камыша,
Им убаюкан лебедь спящий,
Моя тревожная душа.
Вдали мелькают торопливо
В исканьях жадных корабли,
Спокойно в заросли залива,
Где дышит грусть, как гнет земли.
Но звук, из трепета рожденный,
Скользнет в шуршанье камыша,
И дрогнет лебедь пробужденный,
Моя бессмертная душа,
И понесется в мир свободы,
Где вторят волнам вздохи бурь,
Где в переменчивые воды
Глядится вечная лазурь.

Мирра Лохвицкая (1896)

«Белый лебедь»

Белый лебедь, лебедь чистый,
Сны твои всегда безмолвны,
Безмятежно-серебристый,
Ты скользишь, рождая волны.
Под тобою — глубь немая,
Без привета, без ответа,
Но скользишь ты, утопая
В бездне воздуха и света.
Над тобой — Эфир бездонный
С яркой Утренней Звездою.
Ты скользишь, преображенный
Отраженной красотою.
Символ нежности бесстрастной,
Недосказанной, несмелой,
Призрак женственно-прекрасный
Лебедь чистый, лебедь белый!

Константин Бальмонт (1897)

Почти десятилетие Лохвицкая и Бальмонт вели поэтический диалог, который часто называют «романом в стихах». В творчестве двух поэтов были популярны стихотворения, которые перекликались — без прямого упоминания адресата — по форме или содержанию. Порой смысл нескольких стихов становился ясен лишь при их сопоставлении.

В середине 1890-х годов Максим Горький интересовался литературными опытами символистов. В этот период началось его заочное общение с Константином Бальмонтом: в 1900–1901 годах они оба публиковались в журнале «Жизнь». Бальмонт посвятил Горькому несколько стихотворений, писал о его творчестве в своих статьях о русской литературе.
Лично писатели познакомились в ноябре 1901 года. В это время Бальмонта снова выслали из Петербурга — за участие в демонстрации и написанное им стихотворение «Маленький султан», в котором содержалась критика на политику Николая II. Поэт поехал в Крым к Максиму Горькому. Вместе они побывали в гостях у Льва Толстого в Гаспре. В письме редактору «Жизни» Владимиру Поссе Горький написал о знакомстве: «Познакомился с Бальмонтом. Дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник!»

Горький! Ты пришел со дна,
Но душою возмущенной любишь нежное, утонченное.
В нашей жизни — скорбь одна:
Мы возжаждали величья, видя бледное кругом, незаконченное

Константин Бальмонт. «Горькому»

С 1905 года Константин Бальмонт активно участвовал в политической жизни страны, сотрудничал с антиправительственными изданиями. Через год он, опасаясь ареста, эмигрировал во Францию. В этот период Бальмонт много путешествовал и писал, выпустил книгу «Песни мстителя».

Поэт вернулся в Россию в 1913 году, когда была объявлена амнистия в честь 300-летия дома Романовых. Октябрьскую революцию 1917 года поэт не принял, в книге «Революционер я или нет?» (1918) он рассуждал о том, что поэт должен быть вне партий, однако выражал негативное отношение к большевикам.

В 1920 году, когда поэт с женой и дочерью Миррой переехал в Москву, он написал несколько стихотворений, посвященных молодому Союзу. Это позволило выехать за рубеж, якобы в творческую командировку, но семья в СССР не вернулась. В это время отношения с Максимом Горьким выходят на новый виток: Горький пишет письмо Ромену Роллану, в котором осуждает Бальмонта за псевдореволюционные стихи, эмиграцию и осложнившееся положение тех поэтов, которые также хотели выехать за границу. На это поэт отвечает статьей «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький», которую опубликовали в рижской газете «Сегодня».
Максим Горький

В 1926 году Константин Бальмонт знакомится в эмиграции с Иваном Шмелевым. «Если бы мне сказали лет тридцать тому назад, что придет день, когда я буду приветствовать Бальмонта как друга и собрата, я ни за что бы не поверил. В те времена нас, прозаиков, и их, поэтов-символистов, разделяли необозримые пространства», — вспоминал о знакомстве писатель. Их объединила схожесть политических взглядов и литературных вкусов. Оба любили читать Сергея Аксакова, Николая Гоголя, Федора Достоевского.
«Более всего я люблю Ив. Серг. Шмелева. Это — пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. <…> Шмелев, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних». Константин Бальмонт и Иван Шмелев участвовали во многих литературных кампаниях первой трети ХХ века: проводили вечера и собрания, готовили обращения и протесты. Бальмонт поддерживал писателя во многих его начинаниях и даже рассорился с редакцией «Последних новостей», опубликовавших пренебрежительный отзыв о романе Шмелева «История любви».

В 1936 году поэт с женой перебираются в Нуази-ле-Гран под Парижем. Бальмонт много путешествует по Европе. Общение с Иваном Шмелевым постепенно сходит на нет. Во время оккупации Парижа немецкими войсками писатель жил в городе и даже печатался здесь же, однако с Бальмонтом они не виделись. Поэт более не покидал Нуази-ле-Гран и умер здесь в 1942 году.

Лунный свет, сонет (Дебюсси)



Когда луна сверкнет во мгле ночной
Своим серпом, блистательным и нежным,
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.

К лесам, к горам, к вершинам белоснежным
Я мчусь в мечтах; как будто дух больной,
Я бодрствую над миром безмятежным,
И сладко плачу, и дышу – луной.

Впиваю это бледное сиянье,
Как эльф, качаюсь в сетке из лучей,
Я слушаю, как говорит молчанье,

Людей родных мне далеко страданье,
Чужда мне вся земля с борьбой своей,
Я – облачко, я – ветерка дыханье.

1894

Лебедь



Заводь спит. Молчит вода зеркальная.
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится, печальная,
Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит и не горит.

Отчего так грустны эти жалобы?
Отчего так бьется эта грудь?
В этот миг душа его желала бы
Невозвратное вернуть.

Все, чем жил с тревогой, с наслаждением,
Все, на что надеялась любовь,
Проскользнуло быстрым сновидением,
Никогда не вспыхнет вновь.

Все, на чем печать непоправимого,
Белый лебедь в этой песне слил,
Точно он у озера родимого
О прощении молил.

И когда блеснули звезды дальние,
И когда туман вставал в глуши,
Лебедь пел все тише, все печальнее,
И шептались камыши.

Не живой он пел, а умирающий,
Оттого он пел в предсмертный час,
Что пред смертью, вечной, примиряющей,
Видел правду в первый раз.

Челн томленья



Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.

Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог,
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог.

Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.

Умер вечер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растет.
Челн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.

Я буду ждать



Я буду ждать тебя мучительно,
Я буду ждать тебя года,
Ты манишь сладко-исключительно,
Ты обещаешь навсегда.

Ты вся – безмолвие несчастия,
Случайный свет во мгле земной,
Неизъясненность сладострастия,
Еще непознанного мной.

Своей усмешкой вечно-кроткою,
Лицом, всегда склоненным ниц,
Своей неровною походкою
Крылатых, но не ходких птиц,

Ты будишь чувства тайно-спящие, –
И знаю, не затмит слеза
Твои куда-то прочь глядящие,
Твои неверные глаза.

Не знаю, хочешь ли ты радости,
Уста к устам, прильнуть ко мне,
Но я не знаю высшей сладости,
Как быть с тобой наедине.

Не знаю, смерть ли ты нежданная
Иль нерождённая звезда,
Но буду ждать тебя, желанная,
Я буду ждать тебя всегда.

Я ненавижу человечество…



Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество –
Моя пустынная душа.

С людьми скучаю до чрезмерности,
Одно и то же вижу в них.
Желаю случая, неверности,
Влюблен в движение и в стих.

О, как люблю, люблю случайности,
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг – до сладкой крайности,
И стих, в котором пенье струй.

Есть мера вещи и терзаний
И злу есть мера и добру
Есть мера тяжких испытаний
И снам, ушедшим поутру.

Есть мера боли и страданий
Везенью мера и слезам
И возвращению преданий
Назад по собственным следам.

Есть у горя мера - чаша
Есть мера горькому стыду
И эта мера совесть наша
Она как дамба на пруду.

Обману, злому наговору,
Утрате тяжкой и беде
Есть мера славе и позору
Во всём есть мера и везде

И лишь любовь не знает меры
Начала нет ей, нет конца
В том есть Иисус всегда примером
Агнец тернового венца.

Жалко тратить время на разлуку,
Хоть и польза в ней, конечно, есть.
Чтеньем книжек убиваешь скуку,
Приготовишь что-нибудь поесть.
Только чтенье мало развлекает,
И неаппетитна вся еда,
Потому что сердце понимает,
Что разлука для него — беда.
И оно тоскливо в грудь стучится,
Не давая думать ни о чем.
Не пойдешь ведь от тоски лечиться.
Врач не нужен, он здесь ни при чем.
Нужен тот, о ком так сердце ноет,
В ком течет твоя родная кровь.
Иногда нам разлучаться стоит,
Чтоб настроить сердце на любовь.

@ Сергей Колтаков



Cкрытый текст -

 

♪ Сергей Колтаков / Мне кукушка скуковала... ♪

Песня из фильма «В стреляющей глуши» (1986)
режиссер - Владимир Хотиненко

Мне кукушка скуковала
Жизнь недолгую мою,
Оттого весь век страдаю,
Оттого весь век пою.

Полетел бы за три моря,
Позабыл тоску-печаль!
Там бы прожил жизнь без горя -
Да свою сторонку жаль…

Тут на белый свет родился -
Для чего бы, только знать?
Тут на мир я надивился -
Видно тут и помирать.

Мне беду беда приносит,
Все пророчество твое…
И в гнездо чужое бросят
Тело грешное мое.

Посмеюся я сквозь слезы
Над злодейкою-судьбой.
Видно, матушка-кукушка,
Породнились мы с тобой.



Кроме всего прочего, из творчества Сергея Колтакова, настоятельно рекомендую к просмотру сериал "Уходящая натура" (2014)
С уважением ко всем

Для души:

♪ Александр Иванов и группа «Рондо» — Родина ♪

Перед тем, как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.

Звёзды разбивают лёд,
Призраки встают со дна –
Слишком быстро настает
Слишком нежная весна.

И касаясь торжества,
Превращаясь в торжество,
Рассыпаются слова
И не значат ничего.

Георгий Иванов: проклятый поэт русской эмиграции

Георгий Владимирович Иванов (10 ноября 1894 – 26 августа 1958) – русский поэт, прозаик и критик, представитель русской эмигрантской поэзии. Родился в имении Пуке-Барще Сядской волости Тельшевского уезда Ковенской губернии (ныне территория Литвы) в дворянской семье. В 1907 году переехал в Петербург, чтобы обучаться в кадетском корпусе, но спустя четыре года был оттуда уволен: военная карьера тяготила юношу. В 1912 году выпустил сборник стихов «Отплытие на о. Цитеру» и получил первую известность в литературных кругах. В разное время был участником «Академии Эгопоэзии» и всех трех формаций «Цеха поэтов» (последний «Цех» даже возглавил после смерти Николая Гумилёва). С 1915 по 1918 годы был женат на французской танцовщице Габриэле Тернизьен. Во втором браке с поэтессой Ириной Одоевцевой состоял до самой смерти.

После революции переехал в Германию, а затем во Францию, где продолжил писать стихи, прозу и публицистику, активно публиковался в журналах. Умер в 1958 году в пансионате для пожилых людей (у Иванова не было собственного жилья) во французском курортном городке Йер, там и похоронен. Много писал даже в последние годы жизни.

К поэтам первой волны эмиграции относят авторов, которые покинули Россию в период с 1917 по 1939 годы и продолжили свой литературный путь в других странах – как правило, в крупных культурных центрах Европы: Париже, Берлине, Праге. Георгий Иванов, эмигрировавший в 1922 году, не только относится к этой группе, но и является одним из самых значительных ее представителей. «Первым поэтом» называл его, например, известный критик Юрий Терапиано, такого же мнения была поэтесса Зинаида Гиппиус, а Георгий Адамович и вовсе считал его «единственным поэтом» в эмиграции. В период повышенного внимания к эмигрантской поэзии, когда на одном поле работали и конкурировали такие авторы, как Владислав Ходасевич, Владимир Набоков, Константин Бальмонт, Борис Поплавский, Игорь Северянин, Саша Чёрный и прочие, именно стихи Иванова пользовались самой большой популярностью и у простых читателей, и у профессиональных. Его книги продавались в рекордные сроки и большими тиражами, распространялись далеко за пределы Франции, признавались важным событием в русской поэзии в целом.

В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,

Хожденье по мукам, что видел во сне –
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

Мелодия становится цветком

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается…
Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"
В корнета гвардии — о, почему бы нет?..
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу.
— Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

Мне больше не страшно

Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки…

Глядит печаль огромными глазами

Глядит печаль огромными глазами
На золото осенних тополей,
На первый треугольник журавлей,
И взмахивает слабыми крылами.
Малиновка моя, не улетай,
Зачем тебе Алжир, зачем Китай?
Трубит рожок, и почтальон румяный,
Вскочив в повозку, говорит: «Прощай»,
А на террасе разливают чай
И вот струю крутого кипятка
Последний луч позолотил слегка.
Я разленился. Я могу часами
Следить за перелетом ветерка
И проплывающие облака
Воображать большими парусами.
Скользит галера. Золотой грифон
Колеблется, на запад устремлен…
А школьница любовь твердит прилежно
Урок. Увы — лишь в повтореньи он!
Но в этот час, когда со всех сторон
В большие неуклюжие стаканы.
Осенние листы шуршат так нежно
И встреча С вами дальше, чем Китай,
О, грусть, влюбленная, не улетай!

У Георгия Иванова и очень интересная
мемуарная проза.

10 ноября – 265 лет со дня рождения Иоганна Фридриха Шиллера (1759-1805),
немецкого поэта, драматурга, теоретика искусства.

Наряду с Г. Лессингом и И. В. Гете Иоганн Фридрих Шиллер стал основоположником немецкой классической литературы нового времени. Среди произведений Шиллера – стихотворения, оды, баллады, пьесы, публицистика, статьи и книги на исторические темы и темы эстетики. Его перу принадлежат трагедии «Разбойники», «Валленштейн», драмы «Коварство и любовь», «Дон Карлос», «Вильгельм Телль», романтическая трагедия «Орлеанская дева». Известнейшие баллады Шиллера «Кубок», «Перчатка», «Поликратов перстень» и «Ивиковы журавли» стали знакомы российским читателям в переводах В. А. Жуковского. Мировую известность приобрела его «Ода к радости», которую положил на музыку и включил в свою Девятую симфонию Людвиг ван Бетховен. Высоко ценили творчество немецкого драматурга И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский.

Выходец из далеко не самой богатой семьи, живущей в глубоко провинциальном немецком герцогстве, Как бедствующий лекарь, Шиллер превратился в самого популярного автора Европы во всех жанрах, за которые брался, — от мещанской драмы до баллад про средневековых королей. По сути, он стал одним из первых литераторов, зарабатывавших на жизнь исключительно творчеством.

Высшая школа Карла в Штутгарте (действует до сих пор), в которой учился Фридрих Шиллер.
Цветная гравюра по рисунку Карла Филиппа Конца, XVIII век.

Шиллер переехал в самый центр культурной жизни немецких земель — крохотный городок Веймар. В конце XVIII века Германия представляла собой лоскутное одеяло из мелких государств, лишь номинально объединенных под управлением императора, и культурная жизнь сильно зависела от благожелательности отдельных князей-покровителей. Правители Веймара, отнюдь не самое богатое и влиятельное семейство в Европе, активно приглашали в свои земли знаменитых писателей и ученых: например, автора нашумевшего «Вертера» Иоганна Вольфганга Гёте, историка и богослова Иоганна Готфрида Гердера, язвительного остроумца Кристофа Мартина Виланда. Надо сказать, вложения полностью себя оправдали: Веймар и сейчас привлекает толпы туристов, готовых смотреть на домик, в котором создавался «Фауст». Поначалу Шиллер получил всего лишь неоплачиваемую должность профессора истории при местном университете. Лекции его, впрочем, пользовались у студентов неизменной популярностью, а кроме того, он получил доступ к университетской библиотеке.

Произведения Шиллера

После публикации «Разбойников», из-под пера Шиллера вышло собрание стихотворений «Антология на 1782 год». В скором времени он издал трагедию «Коварство и любовь». В этот период биографии поэт испытывал материальные трудности, по причине чего он согласился за весьма скромный гонорар напечатать драму «Заговор Фиеско в Генуе». В середине 1790-х годов Шиллер написал философское произведение «Письма об эстетическом воспитании человека», а также опубликовал баллады «Ивиковы журавли», «Поликратов перстень» и «Дайвер».

Наибольшую известность Фридриху Шиллеру принесли следующие произведения:

«Валленштейн» (трилогия);
«Мария Стюарт»;
«Орлеанская дева»;
«Ода к радости»;
«Вильгельм Телль».



Фото авторское

Коварство и любовь

- "Миллер (печально и строго). Я думал, моя Луиза оставила это имя там, в церкви.
- Луиза (пристально посмотрев на него). Я понимаю вас, отец, чувствую, как вы вонзаете нож в мою совесть,
но уже поздно… Прежнего благочестия нет во мне больше, отец. Небо и Фердинанд раздирают на части
мое израненное сердце, и я боюсь… боюсь… (После некоторого молчания.) Нет, нет, папа! Когда мы,
любуясь картиной, забываем о художнике, то для него это лучшая похвала. Когда от восторга перед
совершеннейшим творением создателя я перестаю думать о нем самом, то разве это не приятно богу, отец?

Разбойники

Франц, - Полюбуйтесь же на сыновние чувства вашего любимца! Он душит вас вашим же отеческим
снисхождением, убивает вас вашей же любовью. Он подкупил ваше отчее сердце, чтобы оно отказалось
служить вам. Не станет вас — и он хозяин ваших земель, властелин своих страстей! Плотина рухнула,
и поток его вожделений мчится, не встречая препон. Поставьте себя на его место! Как часто должен
он призывать смерть на своего отца, на своего брата, безжалостно преграждающих дорогу
его распутству. И это — любовь за любовь? И это — сыновняя благодарность за отцовскую
кротость, когда мгновенному приливу похоти он жертвует десятью годами вашей жизни, когда,
обуреваемый сладострастием, он ставит на карту славу своих предков, не запятнанную на протяжении
семи столетий? И его вы называете сыном? Отвечайте! Его — своим сыном?

Старик Моор, - Безжалостное дитя! Ах, но все же мое дитя!

***

В. А. Жуковский. Ивиковы журавли («На Посидонов пир веселый...»)

Я запомнил свеченье течений глубинных,
Пляску молний, сплетенную, как решето,
Вечера — восхитительней стай голубиных,
И такое, чего не запомнил никто.

Я узнал, как в отливах таинственной меди
Меркнет день и расплавленный запад лилов,
Как, подобно развязкам античных трагедий,
Потрясает раскат океанских валов.

Павел Григорьевич Антокольский ( 1896, Санкт-Петербург — 9 октября 1978, Москва) — русский советский писатель, поэт, переводчик, критик, теоретик литературы, театральный деятель. диссидент и эмигрант.
Родился Павел Григорьевич в Петербурге в еврейской семье помощника присяжного поверенного (адвоката). Главным увлечением детства было рисование акварелью и цветными карандашами. В 1904 году семья переехала в Москву, где будущий поэт начал обучение в частной гимназии. В раннем детстве Антокольский стал свидетелем революции 1905 года, видел баррикады и бои между восставшими рабочими и солдатами. Это, конечно, не могло не оставить глубокого следа в памяти ребенка.

Писать Павел Антокольский начал рано. Чудом уцелела тоненькая тетрадочка – гимназический литературный альманах «Призыв», датированный 1913 годом, – и в ней находим самые первые и робкие пробы его пера под псевдонимом Поплавский: переводы стихов Гуго фон Гофмансталя и Райнера Рильке.

Он учился в хорошей гимназии, где творчество учеников поощрялось. Особенно хорошо было поставлено обучение родному и иностранным языкам, а организованный в гимназии театр считался едва ли не лучшим ученическим театром Москвы.Именно в гимназические годы берут свое начало оба профессиональных увлечения П.Г. Антокольского – литературой, в том числе литературным переводом, и театром. Многие его однокашники писали. Писал и он от случая к случаю и поначалу, видимо, не придавая этой деятельности большого значения. После окончания гимназии в 1914 году он решил продолжить обучение и пойти по стопам своего отца. Поэтому через год, Павел поступил на юридический факультет знаменитого Московского университета. Однако он так и не стал юристом. С началом следующей революции – революции 1917 года – уже взрослый Антокольский увлекся занятиями в Студенческой драматической студии под руководством Е.Вахтангова и почувствовал, что его призвание - творчество. Для этой студии он написал три пьесы, среди них «Кукла Инфанты» и «Обручение во сне» (1917-1918гг.).

Есть много на земле занятий и профессий,
Есть много ангелов, архангелов, чертей,
Поющих петухом, кричащих о Прогрессе,
Лохматых стариков и стриженых детей.
Есть много ярмарок и сотни колоколен,
И тысяча разлук и груды всяких бед –
Так отчего же ты сегодня недоволен?
Чего же здесь ещё не понял ты, поэт?
Какой тебе звезды? Вокруг, вверху кипенье
Безмерной глубины. И по утрам светло.
Терпенье до конца – терпенье и терпенье.
Есть у тебя вино, душа и ремесло.
(1915 год.)

В 1918 году поэт странствовал с бригадой актеров по фронтовым дорогам Западного фронта, затем служил в разных московских театрах. В 1920 году он стал частым гостем «Кафе поэтов» на улице Тверской, где повстречался с В.Брюсовым, по достоинству оценившим его стихи и напечатавшим их в альманахе «Художественное слово», вышедшем в 1921 году. В следующем году вышел сборник, в который поэт включил свои строки о Павле:

Величанный в литургиях голосистыми попами,
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,
По мостам, столетьям, верстам мчится в прошлое, как в память,
И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.
Самодержец Всероссийский... Что в нем жгло? Какой державе
Сей привиделся курносый и картавый самодур?
Или скифские метели, как им приказал Державин,
Шли почетным караулом вкруг богоподобных дур?
Или, как звездой Мальтийской, он самой судьбой отравлен?
Или каркающий голос сорван только на плацу?
Или взор остервенелый перекошен в смертной травле?
Или пудреные букли расплясались по лицу?
О, еще не все разбито! Бьет судьбу иная карта!
Встанет на дыбы Европа ревом полковых музык!
О, еще не все известно, почему под вьюгой марта
Он Империи и Смерти синий высунул язык!

В 30-х годах развернулась бурная переводческая и литературно - педагогическая деятельность П.Антокольского. Выходят его книги стихов «Большие расстояния», «Пушкинский год», поэма «Кощей».С началом Великой Отечественной войны писатель работал фронтовым корреспондентом и руководил труппой фронтового театра - такие труппы в годы войны поднимали дух советских бойцов.
Пожалуй, наиболее полно творчество П.Г.Антокольского представлено в вышедших в 1950-1970-е гг. книгах «Мастерская», «Высокое напряжение», «Четвертое измерение», «Время», «Конец века» и другие.

В творческое наследие писателя входят книги статей и воспоминаний, такие как «Поэты и время» (1957г.), а также «Пути поэтов» (1965г.), «Сказки времени», (1971г.). Он переводил на русский язык произведения французских, болгарских, грузинских, азербайджанских поэтов. Среди переводов - повесть Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти», романтическая драма «Король забавляется» того же автора.
Павел Григорьевич Антокольский прожил долгую и насыщенную жизнь и скончался в Москве, в 1978 году.

Жизнь П.Г. Антокольского совпала с бурной эпохой в жизни страны – эпохой, вместившей и большие надежды, и большой страх, и большие потери, и большое искусство. Всё это пришлось пережить и ему, всему он был сопричастен. Единственный сын погиб в бою, погиб от рук фашистских захватчиков. В память о Володе Антокольский написал поэму «Сын», ставшую реквиемом по всем погибшим.

Прощай, моё солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем окончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.
Ты в ней остаёшься. Один. Отрешённый
От света и воздуха. В муке последней,
Никем не рассказанный. Не воскрешённый.
На веки веков восемнадцатилетний.
О, как далеки между нами дороги,
Идущие через столетья и через
Прибрежные те травяные отроги,
Где сломанный череп пылится, ощерясь.
Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолёты туда не летают.
Прощай. Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам. Снятся и тают.
Мне снится, что ты ещё малый ребёнок,
И счастлив, и ножками топчешь босыми
Ту землю, где столько лежит погребённых.

Её любили поэты

Софья Сергеевна Шамардина родилась в 1894 году в Несвиже, где в то время акцизным чиновником служил ее отец — бывший армейский офицер. Сергей Иванович Шамардин происходил из сибирских татар, однако его дочь в партийной анкете, которую заполняла в 1924 году, напротив графы «национальность» обозначила «белоруска».

В начале ХХ века семья Шамардиных переехала в Минск, где прошла юность Софьи.

В 1913 году 18-летняя гимназистка Шамардина удивила своей экстравагантностью писателя Федора Сологуба, который в один из мартовских вечеров вместе с Игорем Северяниным давал концерт в Гостином дворе в Минске. После концерта юная поклонница поэзии пробралась за кулисы и, переполненная чувствами, поцеловала Сологуба.

После окончания в 1913 году Минской женской гимназии Софья Шамардина отправилась на учебу на Бестужевские курсы в Петербург. Стремясь помочь адаптироваться ей в столице, родители девушки обратились к молодому петербургскому литературному критику и журналисту Корнею Чуковскому, которого знали по его предварительным приездам в Минск к своему другу — хирургу Якову Шабаду.

Чуковский познакомил молодую девушку с поэтами-футуристами — братьями Бурлюками, Велимиром Хлебниковым, Вадимом Баяном. Вскоре она снова встретила своего Минского знакомого Северянина. Осенью 1913 года в медицинском институте она впервые увидела Владимира Маяковского, который после лекции Чуковского о футуристах читал собственные стихи. В тот же вечер в литературно-артистическом кафе «Бродячая собака» с помощью того же Чуковского произошло знакомство Шамардиной с Маяковским, которое сразу же превратилось в любовь. Поэт ласково называл девятнадцатилетнюю девушку «Сонкой», «сестрой», а вскоре она стала одним из персонажей написанной в том же 1913 году трагедии «Владимир Маяковский»:

«Что же, — значит, ничто любовь?
У меня есть Сонечка сестра!»

Имя возлюбленной поэт несколько раз использовал в первом варианте рукописи поэмы «Облако в штанах». Тем не менее воспетая в произведениях любовь не стала счастливым.

Шамардина была толстовкой, не употребляла мяса и считала, что между мужчиной и женщиной должны быть братские и сестринские отношения. «Я хотела быть его сестрой, но и потерять Маяковского не хотела». Из-за этого в отношениях с поэтом, который жаждал ее как женщину, по словам самой Шамардиной, «было много тяжелого, ненужного, что омрачило нашу дружбу». Толстовство не мешало Бестужевке открыто демонстрировать на публике свои отношения с поэтом, например, при встрече обмениваться с ним поцелуями.

Юная Шамардина из-за любви к поэту забросила учебу на Бестужевских курсах. Из-за открытой связи с ним «Сонку» «попросила» хозяйка квартиры, которую она снимала на Васильевском острове. Вскоре их вместе с Маяковским утром в отеле застал на «месте преступления» минский священник, который, конечно, рассказал родителям девушки о ее петербургских приключениях. Наконец «Сонка» вынуждена была избавиться от нежеланной беременности.

Летом 1914 года Шамардина встретилась с Маяковским в Москве, где они окончательно поставили в романтических отношениях все точки над «i» и решили, что будут друзьями. Тем не менее чувства сохранялись в их отношениях и впредь. Об этом свидетельствует «письмо-секретка» (сложенный втрое листок бумаги), который был случайно обнаружен в 1990-е годы в Доме Нирнзее в Большом Гнездниковском переулке в Москве, где в 1915 году жил поэт. На лестничной площадке между первым и вторым этажами там стояло зеркало. В 1990-е годы оно лопнуло, и за ним в нише было найдено много старых писем и открыток. В одном письме-секретке было написано:

Люблю зеркало,
Хочу сегодня быть красивой.
Я очень люблю тебя Владимир Маяковский.
Стихи твои и тебя.

Как хорошо знать себя счастливой.
Но глаза у меня тусклые уже два дня.
Иду целовать очень алые губы.
Я хорошая? Да?

Я буду думать про тебя.
Я хочу, чтобы всегда ты радовался,
Когда я прихожу к тебе.

Сонка.

В начале 1914 года девушка, после непродолжительного пребывания в Минске, отправляется с группой футуристов с концертами на юг страны. Там завязываются их романтические отношения с Северяниным, о которых поэт в 1923 году в стихотворении «Владимиру Маяковскому» напишет:

Володя, помнишь горы Крыма
И скукой скорченную Керчь?
Ещё, Володя, помнишь Соньку
Почти мою, совсем твою.

Такую шалую девчонку,
Такую нежную змею...

В 1923 году в автобиографической поэме «Колокола собора чувств», фактически посвященной любви Северянина к Шамардиной, поэт так напишет о петербургских и минских встречах со своей музой:

«Звонок. Шаги. Стук в дверь. «Войдите!» —
И входит девушка. Вуаль
Подняв, очей своих эмаль
Вливает мне в глаза, и нити
Зеленобронзовых волос
Капризно тянутся из кос.

Передает букет гвоздики
Мне в руки, молча и бледна,
Ее глаза смелы и дики:
«Я Сонечка Амардина». —

Я вспомнил Минск, концерт, эстраду,
Аплодисментов плёский гул,
И, смутную познав отраду,
Я нежно на нее взглянул.

«Вы помните?» — «О да, я помню...»
«И Вы хотите?» — «Да, хочу...»
И мы в любовь, как в грёзоломню,
Летим, подвластные лучу...».

Вскоре после начала Первой мировой войны Шамардина бросает учебу и направляется милосердной сестрой на фронт, где попадает в военный госпиталь под Люблином.

Все изменила Февральская революция.
Вскоре после возвращения в Минск Софья поступает на службу в только созданную вместо упраздненной полиции городскую милицию, которую возглавлял Михаил Фрунзе. Служба в минской милиции оставляла немного свободного времени, которое Шамардино посвящала поэзии. Так, она была частым гостем на собраниях группы минских молодых поэтов под названием «марсельские матросы», где обычно читала стихи Маяковского. В конце лета Шамардина направляется в Тюмень, где работает на технической работе в земстве, а также местной кооперации. В 1919 году она вступает в РКП(б), после чего определенное время работает в коллегии Чрезвычайной комиссии в Тобольске. В 1920 году ее переводят на партийную работу в Красноярск. Окончание советско-польской войны позволило Шамардиной вернуться в Минск, где на улице Широкой (сегодня ул. Куйбышева) в доме № 28 по-прежнему жили ее мать, брат и сестра Мария с племянницей.

Сразу же после возвращения в город юности молодая коммунистка бросается в омут строительства новой жизни. Она занимает должности в Народном комиссариате просвещения, Народном комиссариате юстиции. Но в наибольшей степени Шамардину увлекала деятельность в отделе по работе среди женщин при ЦК КП(б)Б. Как лидер женского движения в республике она познакомилась с наркомом военных и внутренних дел БССР Иосифом Адамовичем.

«Зоська» и «Юзик» зажили вместе сообразно законам революционного времени, без регистрации брака и свадьбы. В квартире, куда привезли Шамардину, вместе с Кнориным и Адамовичем жили две младшие сестры Адамовича, принявшие ее «искренне, без ревности». В 1922 году поступила на заочное отделение 1-го Московского государственного университета. Во время сдачи экзаменов снова проходят ее встречи с Маяковским в Москве. Поэт смеялся: «Сонка — партийный работник!»

В начале 1920-х годов она знакомится с Якубом Коласом. Поэт любил посещать музыкальные вечеринки у профессора БГУ Беркенгейма, который жил в одном доме с Шамардиными на улице Широкой. Там пела Лариса Александровская, играл скрипач Бессмертный. Колас вместе с Купалой бывал в гостях у Шамардиной и Адамовича в их квартире во втором доме Советов. Во время этих визитов «были шутки и серьезные разговоры».

Вскоре после того как в 1924 году Адамовича назначили председателем СНК БССР, Шамардина также пошла на повышение и заняла пост председателя Главполитосветы — влиятельной структуры в составе Наркомпроса БССР, которая отвечала за коммунистическое воспитание трудящихся. Таким образом, волею судьбы молодая пара заняла в БССР те же должности, которые занимали в Москве Ленин и Крупская. Шамардина и одеваться начала «под Крупскую». Маяковский во время одной из встреч в Москве даже сказал ей: «Вот бы тебя одеть!» На что она пошутила: «Плохи мои дела: раньше ты старался раздеть меня, а теперь одеть».

Среди тысяч людей, чьи судьбы сломал кровавый 1937 год, оказались Адамович и Шамардина. Публично обвиняемый на районной партийной конференции по связям с троцкистами, в том числе с Радеком, 22 апреля 1937 года Адамович застрелился.

В ноябре 1937 году московские чекисты арестовали Шамардину.
Решением лицом совещания при НКВД СССР от 22 декабря 1937 года Шамардина за «контрреволюционную деятельность» получила 10 лет лагерей. Этот срок она отбыла на севере Архангельской области.

В мае 1949 года Особое совещание приговорило «повторницу» к спецпоселению. Высылку она отбывала в Красноярском крае в городе Игарка.

15 июля 1955 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила оба постановления Особого совещания в отношении Шамардиной. Ее уголовные дела были прекращены за отсутствием состава преступления. Одним из первых, кто поддержал женщину после освобождения, был Якуб Колас. Он сразу же ответил на письмо, где она сообщала о своей реабилитации.

После 17 лет заключения Шамардина получила небольшую комнату в московской коммуналке в Большом Харитоньевском переулке. Писала в ней стихи, поэмы, воспоминания, оставаясь искренней большевичкой. На склоне лет с помощью Лили Брик она получила место в пансионате старых большевиков под Москвой в Переделкино, где и умерла в 1980-м, на 86-м году своей долгой жизни.