По Жванецкому
-Лoвко чередуя кофеин с валерьянкой, дожили до сорока.
-Ужe можно всё в любое время, но нет еще времени ни на что.
Друзья уже переженились, дети уже переболели, родители еще живы, хотя уже не все.
Старший внук у друзей ровесник младшего сына, брат скоро выйдет на пенсию, сестра недавно вышла замуж.
Прекрасный возраст.
-В фильмах, в зависимости от контекста, твоими ровесниками могут оказаться герой,
героиня, мать героини, бабушка героини и хорошенькая невеста,
решающая, не рано ли ей заводить семью.
И все, что характерно, адекватны.
Адекватность — наша сильная сторона.
В двадцать хочется чего-нибудь эдакого,
в шестьдесят снова хочется чего-нибудь эдакого,
а в сорок «что-нибудь эдакое» — это то, что уже происходит вокруг.
-Наш девиз — «Скажи наркотикам да!».
С утра проснулся, быстро кофе, сердце забилось, срочно валокордин,
пришел на работу, там кока-колы, поругались с сотрудником,
накапал успокоительного, помирились, выпили пива.
Под мясо — красное, под рыбу — белое, под телевизор — игристое,
под телефон — недопитое, под утро — оставшееся после маринада.
В четыре утра снотворное, в восемь кофе.
С тем же успехом можно наоборот.
На работе потом все равно сидишь смурной, хмельной, больной и бесконечно одинокий.
-Бесконечное одиночество — вечный двигатель внутреннего горения.
Расскажешь про него жене, потом друзьям, родителям, приятелям,
потом напишешь чего-нибудь в интернет.
После ста комментариев бесконечное одиночество затихает,
зато обостряется общительность до четырех утра.
В четыре снотворное, в восемь кофе.
Все в сборе, можно начинать.
-Все непрерывно в сборе, слава богу.
И у всех, слава богу, чего-то болит.
У дочери — живот, у мамы — сердце, у жены — голова,
у мужа — душа, у сына — ни стыда, ни совести, слава богу.
Слава богу, все живы, значит.
-Раньше в двадцать лет человек отделялся от родителей,
в тридцать разбирался с детьми, в сорок — с работой, в пятьдесят — с душой,
и к шестидесяти благополучно умирал, окруженный внуками и почетом.
Мы в двадцать заняты исключительно душой, в тридцать отделяемся от родителей,
в сорок вспоминаем, что надо бы с ними поговорить (а то ведь можно и не успеть),
между тем и этим заводим детей, с которыми тоже приходится говорить
(а то ведь можно и не успеть), в пятьдесят меняем работу, в шестьдесят — образ жизни,
короче, нам не до смерти вообще.
-В двадцать жизнь кажется сложной, в тридцать видишь — она проще, чем думалось в двадцать,
в сорок доходит — всё сложнее, чем виделось в тридцать, в пятьдесят понимаешь,
чего там не понял в сорок, в шестьдесят опять чего-то не понимаешь,
«да есть ли конец у этой лернейской гидры?»,
как написала в школьном сочинении одна способная ученица.
Ученики еще даже не в курсе, сколько им всего неизвестно.
А мы уже точно знаем, что конца у лернейской гидры нет.
Как минимум, потому, что гидра — девочка.
Мы рубим ей головы, они отрастают снова, мы рубим дальше, голов становится больше,
процесс с каждым годом все интересней, наши мышцы крепчают, её шеи тоже.
Гидра подмигивает нам, мы подмигиваем гидре,
мы с ней непременно подружимся к ста сорока годам.
-Накапал четыреста капель валерьянки, смешал с кока-колой,
вылил в кофе, добавил валокордину и выпил стоя: за бесконечность лернейской гидры.