Ложился солнца луч по городским громадам
И плиты улиц тяжким зноем жег,
Под звон колоколов свистели пули градом
И рвали воздух вдоль и поперек.
«Поэт — человечества посол»
29 апреля – 220 лет со дня рождения французского поэта, драматурга,
принадлежавшего к романтической школе Огюста Барбье (1805–1882).
Обладая достаточными материальными средствами, Барбье жил в Париже вполне независимо, не занимая никакой должности государственной или общественной. После Июльской революции стали появляться в «Revue de Paris» стихотворения Барбье, скоро доставившие ему известность.
Он издал их отдельным сборником, под заглавием: «Les Jambes» (Пар., 1831; 9-е изд. 1878). Полные поэтического огня сатиры его рисуют печальное состояние французского общества, на изображение которого молодой поэт красок не пожалел. Резкие «Ямбы» Барбье были встречены с восторгом, и многие места из его стихов вошли в употребление, как поговорки. Из других произведений замечательно: «Il Pianto» и «Lazare», которые были напечатаны сперва в «Revue des deux Mondes» (1832-1833), затем вошли с 1837 в состав «Jambes» и с тех пор были изданы несколько раз. «Il Pianto» описывает чрезвычайно поэтически и правдиво унизительное положение тогдашней Италии. Отличающееся теми же достоинствами «Lazare» посвящено бедственному положению рабочего народа в Англии. В 1869 Барбье был избран во французскую академию. Огюст Барбье умер в Ницце 13 февраля 1882 года. Уже после смерти изданы «Souvenirs personnels» (1883) и «Poesies posthumes (1884).
«Ямбы» Барбье неоднократно переводились на русский язык. Из особенно ревностных переводчиков этого поэта можно отметить Ковалевского, Василия Курочкина, Буренина и Минаева. Выбрала стихи в переводе П. Антокольского.
Твердят, что мой восторг оплачен чьей-то взяткой,
Что стих мой плавает в любой канаве гадкой,
Что я, как Диоген, дырявый плащ влачу
И над кумирами из бочки хохочу,
Что все великое я замарал в чернилах,
Народ и королей, - всех разом осквернил их.
Но чем же все-таки касается меня
Та шарлатанская крикливая брехня?
Чем оскорбят меня в своем однообразье
Торговцы пафосом и плясуны на фразе?
Я не взнуздал стиха, и потому он груб, -
Сын века медного, звучит он медью труб.
Язык житейских дрязг его грязнил, бывало,
В нем ненависть ко лжи гиперболы ковала.
Святошу и ханжу ни в чем не убедив,
Пускай суров мой стих, но он всегда правдив.
***
Я был свидетелем той ярости трехдневной,
Когда, как мощный лев, народ метался гневный
По гулким площадям Парижа своего,
И в миг, когда картечь ошпарила его,
Как мощно он завыл, как развевалась грива,
Как морщился гигант, как скалился строптиво...
Кровавым отблеском расширились зрачки.
Он когти выпустил и показал клыки.
И тут я увидал, как в самом сердце боя,
В пороховом дыму, под бешеной пальбою,
Боролся он в крови, ломая и круша,
На луврской лестнице... И там, едва дыша,
Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный,
Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный,
И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, -
Его Величество народ, могучий лев!
***
Сейчас во Франции нам дома не сидится,
Остыл заброшенный очаг.
Тщеславье - как прыщи на истощенных лицах,
Его огонь во всех очах.
Повсюду суета и давка людных сборищ,
Повсюду пустота сердец.
Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,
Ты в ней купаешься, делец!
А там - бегут, спешат солдат, поэт, оратор,
Чтобы сыграть хоть как-нибудь,
Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,
Пред государством промелькнуть.
Там люди всех чинов и состояний разных,
Едва протиснувшись вперед,
К народу тянутся на этих стогнах грязных,
Чтобы заметил их народ.
***
О муза милая, подруга Еврипида!
Как белая твоя осквернена хламида.
О жрица алтарей, как износила ты
Узорчатый наряд священной красоты!
Где медный блеск волос и важные котурны,
Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,
Где складки плавные хитона твоего,
Где поступь важная, где блеск и торжество?
Где пламенный поток твоих рыданий, дева,
Божественная скорбь в гармонии напева?
Гречанка юная, мир обожал тебя.
Но, чистоту одежд невинных загубя,
Ты в непотребные закуталась лохмотья.
И рынок завладел твоей безгрешной плотью.
И дивные уста, что некогда могли
На музыку небес откликнуться с земли, -
Они открылись вновь в дыму ночных собраний
Для хохота блудниц и для кабацкой брани.