Незаметно подошло Рождество.
Дом был полон шорохов, шелеста, затаенности за закрытыми дверями залы — и прислушивания сверху,
из детских комнат, к тому, что делается внизу...
Запахи поднимали дом, как корабль, — волнами.
Одним глазком, в приоткрытую дверь, мы видели горы тарелок парадных сервизов, перемытых накануне,
маленькие десертные китайские тарелочки, хрустальный блеск ваз, слышали звон бокалов и рюмок.
Несли на большом блюде ростбиф с розовой серединкой (которую я ненавидела), черную паюсную икру.
Ноздри ловили аромат «дедушкиного» печенья».
О! Настало же!
Самое главное, такое любимое, что — страшно:
медленно распахиваются двери в лицо нам, летящим с лестницы, парадно одетым, —
и над всем, что движется, блестит, пахнет она, снизу укутанная зеленым и золотистым.
Ее запах заглушает запахи мандаринов и восковых свечей.
У нее лапы бархатные, как у кота Васи... Ее сейчас зажгут. Она ждет. Она — такая огромная — такой еще не было никогда!
Подарки еще закрыты... Шары еще тускло сияют — синие, голубые, малиновые; золотые бусы и серебряный дождь — все ждет...
Всегда зажигал фитиль от свечи к свече дедушка. Его уже нет. Папа подносит к свече первую спичку — и начинается Рождество!
Как во сне повторяются — музыкальные шкатулки, панорама… И сияет в спальне картонный, святой Вифлеем…