yasanta

Литературные пародии

Мой любимый А.П. Чехов

В номере было свежо и пахло лесными фиалками, что она собрала в лесу. Волк, глядя на неё теперь, думал: "Каких только не бывает в жизни встреч!" От прошлого у него сохранились самые разные воспоминания... Он посмотрел на Красную Шапочку. У неё выбились волосы из-под красной шапочки и уныло висели. Она имела вид раскаявшейся грешницы.
- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не уважаете теперь.
На столе лежали пирожки, что она несла бабушке, он взял один и стал есть не спеша. Прошло, по крайней мере, полчаса в молчании.
- Я дурная, низкая девочка, я себя презираю и об оправдании не думаю!
Волку было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль. Пирожки уже были все съедены.
- Я не понимаю, - сказал он тихо, - что же ты хочешь?
Она спрятала лицо у него на груди и прижалась к нему.
- Верь, верь мне, умоляю тебя... - говорила она. - Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Пирожки я несла бабушке, а попала к тебе...
- Полно, полно... - бормотал он.
Когда Красная Шапочка успокоилась, Волк предложил: "А давай сейчас вместе навестим бабушку!" Они весело рассмеялись и, взявшись за руки, выбежали в лес.

***

Лев Толстой

- Все неправда, все ложь, все обман, все зло! Избавиться от того, что беспокоит! - повторяла Красная Шапочка, подбегая к дереву, где отдыхал Волк... Она хотела прыгнуть Волку в раскрытую пасть, но красная шапочка, которая стала сваливаться с головы и наехала на глаза, задержала её, и было уже поздно. Зевнувший было Волк, с шумом захлопнул огромную пасть. Надо было ждать следующего зевка. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе её целый ряд воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с волчьей пасти. И ровно в ту минуту, как пасть вновь открылась со стоном и скрежетом зубов, она откинула красную шапочку и, вжав в плечи голову, прыгнула, уловив подходящий момент прямо в середину волчьей пасти.
И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. "Где я? Что я делаю? Зачем?" Она захотела выпрыгнуть, но что-то огромное, неумолимое лязгнуло над головой.
- Господи, прости мне все! - проговорила Красная Шапочка, чувствуя невозможность борьбы. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла. Последнее, что Красная Шапочка успела заметить, были ровные белоснежные огромные волчьи клыки.

***

Ф. Достоевский

Опасаясь, что собака залает или убежит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы собака как-нибудь не вздумала опять увильнуть. Дрожащая тварь заскулила и попятилась от Барбосова, жалобно повизгивая. Видя же, что она испугалась, он пошел прямо на нее. Та отскочила в сторону, хотела было укусить, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
Он расстегнул плащ и достал из внутреннего кармана молоток, руки его дрожали и все более немели и деревенели. Он боялся, что уронит молоток... вдруг голова его как бы закружилась. "Проклятая жалкая скотина, ворюга!"- настраивал себя Барбосов, стараясь вытеснить из сознания видения ласковой и игривой собаки.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он взмахнул молотком, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил его на голову собаки. И сразу же почувствовал свою власть и силу. Вот оно как - убить!

***

Ильф и Петров

Здоровенный беспородный кобель апельсино-керосиновой масти с проплешинами цвета грязного снега, что жил в подворотне 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его маленькие слезящиеся глазки всегда горели неукротимым огнём алчности и смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза. Звали его во дворе Аспидом за то, что ничего и никого не боялся, а беспризорники, часто наведывающиеся на чёрный ход столовой, Кабыздохом и не раз дразнили, привязывая к хвосту жестяную банку. Так было и этим солнечным майским утром, когда трудолюбивые дворники усердно махали мётлами, а заботливые домохозяйки спешили на рынок, неся в руках хозяйственные кошёлки и пустые бидоны для молока.
"Ату его, ату-у-у!" - кричали весёлые мальчишки и со свистом и улюлюканьем гнались за убегающим не от страха, а во исполнение привычного уже ему ритуала Аспидом. Дворники, на мгновение отставив свои мётлы в сторону, осуждающе глядели вслед мальчишкам. Сердобольные бабки вздрагивали и крестились. Пробил колокол. В Старгород пришёл новый день.