Где-нибудь в Марселе жителю Парижа, вероятно, придет в голову, что он парижанин, но в Лондоне он, естественно, будет чувствовать себя французом, а в Нью-Йорке, уж несомненно, европейцем. Этот самый верхний слой в иерархии идентичностей профессор Айра Страус называет "супра" ("Supra-identity").
Россия - единственная из европейских стран (не считая Германии), периодически терявшая на протяжении своей истории эту самую "супра". Точнее, она теряла ее и вновь обретала. В этом и состоит ее цивилизационная неустойчивость.
Конечно, практически каждая европейская страна прошла через бурную полосу политической турбулентности: революции и контрреволюции, Реформацию и Контрреформацию.
Пример - Франция, превратившаяся после 1789 года из абсолютной монархии сначала в конституционную, а затем и вовсе в республику, потом в империю, потом опять в конституционную монархию и опять в республику, и снова в империю, и, наконец, снова в республику. Но при всей радикальности французских политических метаморфоз до утраты своей европейской "супра" французы не доходили никогда. В Нью-Йорке француз оставался европейцем одинаково и при монархии, и при республике. Никакой идеологии Sonderweg (переведенного с немецкого стараниями русских националистов как "особый путь" - В.С. Соловьев перевел его точнее: "особнячество"), никакого противопоставления Европе во Франции не возникло. В Германии идеология Sonderweg и впрямь на протяжении XIX и половины ХХ века господствовала. Немцы противополагали свою духовную Kultur европейской материалистической Zivilization. Но Германия была исключением. В остальной Европе ни о чем подобном не помышляли - ни в Англии, ни в Испании, ни в Швеции, ни в Дании, каждая из которых была в свое время имперской страной, а некоторые прошли и через горнило церковной Реформации. Даже в империи Габсбургов, не говоря уже о Речи Посполитой, которая тоже ведь раскинулась когда-то od morza do morza, от европейской "супра" не отрекались.
Россия же отрекалась. Здесь "особнячество", отвергавшее "латинство" Европы как путь к "гибели духовной", возникло уже в конце XV века. Сначала как оппозиционная идеология, а потом, начиная с середины XVI века и почти до конца XVII, уже как идеология официальная, можно сказать, государственная. По словам В.О. Ключевского, странное общество, сложившееся тогда в Московии, "считало себя единственно правоверным в мире, свое понимание Божества исключительно правильным, Творца вселенной представляло своим собственным русским Богом, никому более не принадлежащим и неведомым".
Василий Осипович считал это "органическим пороком" Московии. Зато славянофилы именно за это и объявят ее впоследствии Святой Русью, воплощением "русской цивилизации". Иными словами, никакой европейской "супра" у Московии не было - на протяжении полутора столетий. Соответственно на карте мира, открывавшей изданное в 1685 году в Париже "Новое введение в географию", Московия в состав Европы не входила. И европейские мыслители XVII века единодушно исключали ее из планируемой ими Христианской конфедерации. Но так было не всегда.
Два с половиной столетия, с конца IX века до середины XIII, никому - ни в России, ни в остальной Европе - и в голову не приходило усомниться в ее принадлежности к европейскому сообществу, тем более объявить ее некой особой, отдельной от Европы "цивилизацией". Великий князь Ярослав без всяких проблем выдал трех своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей. Одной из них не повезло, ее муж вскоре умер, оставив младенца-наследника. И православная княжна стала правительницей самой "латинской" из "латинских" стран, Франции - уже после раскола христианства. Похоже, что русская "супра" во времена Киевско-Новгородской Руси ровно ничем не отличалась от французской.
Потом случилась трагедия. В середине XIII века лава азиатской варварской конницы, нахлынувшая из монгольских степей, растоптала Киевско-Новгородскую Русь на своем пути в Европу. Только на венгерской равнине, которой заканчивается великий азиатский клин степей, ведущий из Сибири в Европу, лава эта была остановлена и отхлынула в Азию. Но вся восточная часть того, что некогда было Киевско-Новгородской Русью, оказалась отдаленной западной провинцией чингисханской империи. Между Россией и Европой опустился первый железный занавес - на два столетия. Россия не только потеряла свою европейскую "супра", ей была навязана кардинально другая, евразийско-монгольская, но не навсегда: между окончанием ига и воцарением "русского Бога" прошло целое столетие, когда боярская дума была, по словам Ключевского, "конституционным учреждением"; когда в стране шла открытая идеологическая война между церковными партиями; когда попытка первого из постмонгольских государей России великого князя Ивана III провести церковную Реформацию натолкнулась на яростное сопротивление самого мощного и богатого из институтов тогдашней Москвы, православной церкви.
Есть множество фактов, из которых следует, что вышла Москва из горнила монгольского рабства вовсе не тоталитарным монстром, каким изобразил ее Маркс, но обыкновенным североевропейским государством, не очень отличавшимся от Дании или Швеции и куда более политически прогрессивным, нежели Литва или Пруссия. И, стало быть, унаследовала постмонгольская Россия свою "супра" не от чингисханской Орды, но именно от Киевско-Новгородской Руси. Кроме всего прочего, неопровержимо свидетельствовал об этом уже сам факт церковной Реформации, к которой Иван III приступил практически тотчас после освобождения от мусульманского ига. Москва в свое "европейское столетие" приступила к такой Реформации на поколение раньше соседей. Иначе говоря, не заимствовала эту идею из Европы, но опередила ее.
Проблема лишь в том, что у соседей Реформация победила, а в Москве церковь победила государство. И, именно, это обстоятельство определило ее судьбу на столетия вперед. Воцарение "русского Бога", о котором говорил Ключевский, так же как и сопровождающих его самодержавия и крепостничества, было именно результатом этой победы.
В XVI веке на Восточную и Северную Европу надвигалось "второе издание крепостного права". Один за другим короли раздавали своим дворянам и рыцарям земли вместе с сидящими на них крестьянами, и те крестьян закрепощали. Почему этого не происходило на Западе, вопрос отдельный. Историк Иммануил Валлерстайн, например, предполагает, что по мере превращения Западной Европы в гигантскую фабрику Восток превращался в гигантскую ферму.
Но Валлерстайн не заметил, что закрепощение крестьянства шло на Востоке и Севере Европы двумя совершенно разными путями, условно говоря, шведским и польским. Разница состояла в том, что там, где церковная Реформация победила, дворянам раздавались лишь земли, конфискованные у церкви, а там, где она потерпела поражение, раздавались земли боярские и крестьянские. В результате в реформированных странах крепостничество распространилось лишь на часть крестьянства, сидевшую на монастырских землях, тогда как в нереформированных оно стало тотальным. Другими словами, судьба подавляющего большинства населения Восточной и Северной Европы зависела именно от исхода церковной Реформации.
Ни в Швеции, ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Финляндии крепостничество не стало тотальным, оно осталось явлением маргинальным.
Единственным исключением из этого "северного правила" стала Россия. Но сначала, целое столетие, она стояла перед роковой альтернативой. Долгие годы защищала ее от рокового шага "крестьянская конституция" Ивана III – Юрьев день, согласно которому две недели в ноябре крестьяне имели законодательно утвержденное право уходить от своих лендлордов. Уходили, конечно, и от жадных помещиков, но главным образом от крупнейшего — и самого агрессивного - землевладельца страны, церкви. Уходили, как правило, на боярские земли.
Удивительно ли, что церковь ненавидела Юрьев день? И что в защиту неприкосновенности церковных земель - и закрепощения крестьян - возникло мощное движение "иосифлянства" (по имени его лидера, настоятеля Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого)? И что негласным его девизом, едва прикрытым флером "борьбы с ересью", стала отмена крестьянской свободы?
Для этого требовалось, однако, ни больше, ни меньше как разнести в куски все политическое устройство, завещанное стране ее первостроителем Иваном III. Нужен был диктатор, самодержец, способный железной рукой смести все конституционные ограничения, отменить все законы. В двух словах, была необходима самодержавная революция.
В конце концов, иосифляне своего добились. Опричнина Ивана IV была их ответом на "крестьянскую конституцию" Ивана III. (Конечно, это была пиррова победа. Конечно, они создали монстра, изнасиловавшего и обобравшего церковь наравне со всеми другими "холопами", в которых поголовно превратились вдруг все подданные кровавого царя.) Победа церкви в Москве означала крушение ее аристократии и тотальное порабощение ее крестьянства. В этом и заключался смысл первой в России самодержавной революции Ивана Грозного в 1560 году., превратившей постмонгольскую Москву его деда в "антилатинскую", изолированную от Европы Московию. Досамодержавная, докрепостническая и доимперская Москва превратилась в самодержавную, имперскую и крепостническую Московию.
Причем, если в первый раз утратила Россия свою европейскую "супра" по воле иноземных завоевателей, сделавших церковь в России своей фавориткой, освободив ее от налогов и податей и вообще от всех тягостей иноземного ига, то в XVI веке это произошло по воле самой могущественной церкви, выступившей в некотором роде настоящей наследницей завоевателей. Отсюда и новый железный занавес, вторично отрезавший страну от Европы.
Но из недр угрюмой, изолированной Московии вдруг явились сильные европейские реформаторы. Сначала А.Л. Ордин-Нащокин, за ним В.В. Голицын и, наконец, Петр, железной рукой вырвавший страну из московитской изоляции, вернув ей утраченную европейскую "супра". Однако цена выхода из московитского тупика оказалась непомерной (куда страшнее нежели из советского - в конце ХХ века). Террор, полицейское государство, ужесточение крепостничества, и - что еще важнее для будущего страны - она оказалась разодранной надвое: ее рабовладельческая элита действительно шагнула в Европу и заговорила по-французски лучше, чем по-русски, а подавляющая масса крестьянства, по сути, осталась в Московии.
Неустойчивость ее, однако, видна была непредубежденному наблюдателю уже в середине XVIII века. В опубликованном тогда четырнадцатом томе знаменитой французской Энциклопедии довольно точно говорится: "В царствование Петра русские люди […] обрели цивилизованность, склонность к коммерции, интерес к наукам и искусствам», и «эти искусства в пятьдесят лет достигли больших успехов, чем где бы то ни было за три или четыре столетия". Но тут же добавлялось, что "они не пустили еще корней достаточно глубоких, чтобы некоторый период варварства не мог разрушить это прекрасное здание". Да и как же иначе могло это быть, если страна и после Петра по-прежнему жила как бы в двух временных измерениях - европейском и московитском?
Первыми, кто понял смертельную опасность этого фундаментального раскола нации, были декабристы, третье поколение "непоротых", поставившее перед собою практическую задачу воссоединения России. В этом, собственно, и состоит их действительная роль в истории русского самосознания. Нельзя было избавиться от московитского наследства, не уничтожив крестьянское рабство и самодержавие. Другого способа довести дело Петра до логического завершения, то есть окончательно вернуться в Европу, просто не существовало.
Но декабристы были разгромлены, в стране произошел антипетровский переворот Николая I, и под именем теории "официальной народности" было воссоздано старое, отмененное Петром московитское иосифлянство. "Некоторый период варварства", предсказанный в Энциклопедии, наступил. Россия и Европа опять были противопоставлены друг другу, и теперь уже не только как "русский Бог" и "латинство", но и как два полярных по духу миродержавных начала, две чуждые друг другу цивилизации.
Новое иосифлянство, развитое славянофилами в стройный исторический миф, вознамерилось повторить то, что сделали его средневековые предшественники, - напрочь отказаться от европейской "супра", вернуть страну в Московию.
Сделать это немедленно им не удалось. Еще три четверти века после смерти Николая Россия балансировала на роковой грани между Европой и Московией - до тех пор, покуда ввязавшись в совершенно ненужную стране мировую войну, постниколаевская элита не покончила коллективным самоубийством. И замысел нового иосифлянства наконец сбылся - хотя и в совершенно неожиданной, мистифицированной форме СССР. Так или иначе, Россия опять потеряла свою европейскую "супра". И снова, как в московитские времена, попыталась представить себя альтернативной Европе цивилизацией.
Поскольку, однако, на дворе было уже не средневековье и даже не XIX век, а столетие массовых революций и социализма, воплотился новый иосифлянский замысел в виде совершенно извращенном, богоборческом. Что, впрочем, дела в принципе не меняло. Новая Московия - СССР - оказалась столь же безнадежным историческим тупиком, как и старая. И в 1991 году она рухнула.
Однако, ввиду отсутствия нового Петра, Россия вернулась к той же роковой грани между Европой и Московией, не уверенная в том, какая именно у нее "супра" и вообще "камо грядеши".
Все три раза, когда Россия отрекалась от европейской "супра", противополагая себя то "латинству", как в московитские времена, то революции, как при Николае I, то, наоборот, капитализму, как при советской власти, она неизменно попадала в один и тот же исторический тупик, в "черную дыру", выбраться из которой без гигантского катаклизма невозможно.
"Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток… и, наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит всю нашу будущую судьбу в зависимость от судеб европейского общества. Поэтому чем больше будем мы стараться слиться с ним, тем лучше это будет для нас" - Петр Яковлевич Чаадаев, третье философическое письмо.

Генерал Г. Блюментрит, заместитель начальника генштаба Верховного командования вооруженных сил Германии, вспоминал: «Промышленно-экономические круги в Германии оказывали сильное давление на военных, доказывая важность продолжения наступательных операций. Они говорили Гитлеру, что не смогут продолжать войну без кавказской нефти и украинской пшеницы». Фюрер вполне разделял точку зрения своих экономистов, и весной 1942 года генштаб разработал план летнего наступления, основной целью которого было овладение северокавказскими нефтяными месторождениями Майкопа и Грозного и взятие Баку.
План, утвержденный фюрером 5 апреля 1942-го, предусматривал наступление на Воронеж, откуда танковые и моторизованные дивизии поворачивали на юг и вместе с войсками, наступавшими от Харькова, уничтожали силы противника в междуречье Дона и Донца. Затем, после взятия Сталинграда, группа армий «Юг» поворачивала на Кавказ, после быстрого захвата которого, по мысли немецких стратегов, СССР должен был быстро капитулировать, лишенный топлива.
Наступление планировалось начать в первых числах июня, но все карты немцам спутало мощное наступление Красной Армии, начатое 12 мая в направлении на Харьков.
Ударные группировки Юго-Западного фронта маршала Тимошенко нанесли удар по городу одновременно с двух направлений — с севера и с юга. Уже к исходу 13 мая советское наступление достигло значительных успехов, прорвав немецкий фронт на глубину до 50 км и выйдя с севера на самые подступы к Харькову. Но 14 мая обстановка изменилась — над полем боя появилась JG-3 (3-я истребительная эскадра люфтваффе), захватившая превосходство в воздухе. Чуть позже немцы перебросили под Харьков из Крыма еще 2 бомбардировочные эскадры, которые сразу же стали наносить мощные бомбоштурмовые удары по теперь уже отступающим советским войскам.
17 мая группа генерал-полковника Эвальда фон Клейста, имевшая более 450 танков, начала наступление на юге барвенковского выступа во фланг и тыл войскам Юго-Западного и Южного фронтов. К концу мая войска Юго-Западного и Южного фронтов почти потеряли боеспособность, лишившись 280 тыс. человек и более 600 танков. В плен попали 240 тыс. человек. Остатки советских войск отступали на восток. Неудачная Харьковская операция создала все предпосылки для успеха запланированного на лето немецкого наступления на юге.
К середине июля советский Юго-Западный фронт был разбит, а войска Южного — отброшены к Дону. Гитлер приказал не допустить отхода советских войск за Дон и окружить их севернее Ростова. Обе немецкие танковые армии были вынуждены повернуть на юг к устью реки Северский Донец и дальше на запад вдоль Дона. Командующий группой армий «Б» (группа армий «Юг» была разделена для удобства управления на две группы армий — «А» и «Б») генерал-фельдмаршал фон Бок резко возражал против такого решения, потому что путь на Сталинград был уже открыт, и город можно было взять с ходу. Фюрер критики не потерпел и снял фон Бока с должности. Через неделю выяснилось, что окружать севернее Ростова некого, так как советские войска уже успели отступить. 23 июля немцы практически без боя взяли Ростов, а днем раньше — Новочеркасск.
28 июля советское командование расформировало Южный фронт, так как стратегическая оборона на юге была прорвана немцами на 150—400 км. Теперь они могли быстро наступать в большой излучине Дона на Сталинград. За месяц оборонительных боев Красная Армия потеряла более 500 000 солдат и офицеров, 2 400 танков, более 13 000 орудий и минометов. Потери вермахта составили 90 000 человек. Положение для всей советской обороны на юге страны стало критическим.
28 июля 1942 года был издан знаменитый приказ наркома обороны № 227, известный впоследствии как приказ «Ни шагу назад!» В каждой армии были сформированы заградительные отряды, которые «в случае беспорядочного отхода должны расстреливать на месте паникеров и трусов», созданы штрафные роты для рядовых красноармейцев и младших командиров, а также штрафные батальоны для командиров и политработников среднего и старшего звена. Все «штрафники» были лишены наград на время «взыскания» и разжалованы в рядовые. Срок наказания был не более трех месяцев или до «первого ранения», после чего «штрафник» реабилитировался полностью, получая назад прежние звание и награды. С августа 1942-го советская армия стала сражаться злее, что отмечали сами немцы.
23 июля 1942 года Гитлер подписал роковую для немецкой армии директиву № 45. Она предписывала группам армий «А» и «Б» разделиться — первая должна была наступать через Черноморское побережье Кавказа и через Кавказ на Грозный и Баку, а вторая — захватить Сталинград, а затем Астрахань. Почти все танковые и моторизованные части придавались группе армий «А». Сталинград должна была взять 6-я полевая армия генерала Паулюса.
Начальник Генштаба генерал-полковник Франц Гальдер резко возражал против такого изменения первоначального плана действий, говоря о том, что противник отнюдь не уничтожен, а немецкие группировки, разойдясь друг от друга на 600 км, подвергают себя смертельному риску. У немецкой армии не хватало наличных сил, чтобы захватить два столь отдаленных от линии фронта и друг от друга района. Мнение Гальдера разделяли почти все высшие генералы, за исключением фельдмаршала Кейтеля и генерала Йодля.
С выходом к Дону германские коммуникации стали недопустимо растянутыми — их протяженность достигла 2 500 км. Возражения генералов не смущали фюрера — он советовал всем «иметь побольше оптимизма». Основания для него были только в самом начале наступления двух групп армий — 9 августа пал Краснодар, 10-го Майкоп — тогда Гитлер получил первую кавказскую нефть, еще не зная, что она же будет и последней — вскоре группа армий «А» застрянет посередине Кавказа.
17 июля передовые части 6-й немецкой армии нанесли удар по 62-й армии генерал-майора В.Я. Колпакчи на рубеже реки Чир. Так началась Сталинградская битва. Поскольку Южный и Юго-Западный фронты к тому времени были совершенно разгромлены, ставка ВГК еще 12 июля создала Сталинградский фронт во главе с маршалом Тимошенко. Численность войск фронта достигала 540 000 человек, танков было свыше 1 000, а самолетов более 700. В резерв были переброшены 8 стрелковых дивизий с Дальнего Востока и вновь сформированная 57-я армия. В Ставке были уверены, что этих сил должно хватить для обороны подступов к Сталинграду. К тому времени более 200 тысяч жителей вокруг города были мобилизованы на строительство 4 оборонительных обводов.
19 июля 3 немецкие пехотные дивизии смяли передовую линию советской обороны и вступили в большую излучину Дона. В тот день на вопрос фюрера, когда будет взят Сталинград, генерал Паулюс ответил, что рассчитывает управиться к 25 июля.
Штаб фронта никаких достоверных сведений о намерениях противника не имел. Так, узнав о том, что какая-то «группа немецких войск» переправляется через Дон у станицы Цимлянской, Тимошенко приказал командующему 64-й армией генералу Гордову силами 66-й морской и 137-й танковой бригад нанести по ней удар. Соответствующий приказ был отдан, но когда танковая бригада стала переходить через мост у станицы Нижнечирской, выяснилось, что он не выдерживает веса средних и тяжелых танков. На поддержку атаки морских пехотинцев отправились 15 легких танков Т-60, именуемых в войсках «трактором с пушкой». Они шли всю ночь, а на рассвете увидели у Цимлянской «группу немецких войск». Это была 4-я танковая армия генерал-полковника Гота. Через полчаса для советских моряков и танкистов все было кончено. 23 июля Сталин снял маршала Тимошенко с должности, назначив на его место командующего фронтом генерал-лейтенанта Гордова, по сути, заменив «шило на мыло». Излюбленным методом ведения войны у генерала Гордова были лобовые атаки и неподготовленные контрудары.
Тем временем 6-я немецкая армия продолжала фронтальное наступление на Сталинградском направлении. 27 июля немцы прорвались севернее города Калач к переправам на Дону и начали выходить в тыл всем советским войскам в большой излучине. Начальник советского Генштаба генерал Василевский, прибывший из Москвы для «усиления руководства» в штаб Сталинградского фронта, приказал бросить в бой 1-ю и 4-ю танковые армии (более 700 танков).
После 5 августа наступательный порыв советских войск иссяк, и они сами перешли к обороне. И все же, ни о каком взятии Сталинграда «с ходу» говорить уже не приходилось, более того, Гитлер был вынужден согласиться на незапланированное усиление 6-й армии, понесшей тяжелые потери. В помощь Паулюсу с юга была переброшена 4-я танковая армия генерала Гота, ударная мощь которой тогда была сильно ослаблена — из ее состава уже были изъяты 2 танковых корпуса и мотодивизия «Великая Германия». Гот с оставшимися у него 48-м танковым и 4-м армейским корпусами перешел в наступление 1 августа.
К 10 августа советские войска отошли на левый берег Дона. 5 августа Ставка ВГК выделила из состава Сталинградского фронта еще один новый, Юго-Восточный, фронт под командованием генерал-полковника А.И. Еременко, который должен был удержать южные подступы к городу. Генерал Гордов поступил в подчинение генералу Еременко.
В то же время на усиление 6-й немецкой армии был передан из резерва 11-й армейский корпус генерала Штрекера. Также на Дон вышла 8-я итальянская армия. 13 августа немцы пошли в новое наступление и 23 августа 6-я армия прорвала советскую оборону. В 16.00 того же дня 16-я танковая дивизия генерала Хубе вышла к Волге севернее Сталинграда. Немцы приступили к его массированным бомбардировкам. 3 месяца немцы ежедневно бомбили Сталинград, так что не осталось ни одной целой постройки.

В тот же день советское командование, сосредоточив около 650 танков, атаковало 14-й танковый корпус генерала фон Витерсгейма, пробивший узкий коридор от Дона до Волги. До начала сентября немцы отбивались от атак, получая снабжение в основном по воздуху. 14-й танковый корпус понес большие потери, и Витерсгейм попросил разрешение на отход, но Паулюс запретил ему это делать. Витерсгейм продолжал упорствовать, и тогда Паулюс снял его с должности, заменив генералом Хубе. Генералы и офицеры 6-й армии удивились этому решению, не потому, что Паулюс так поступил с заслуженным командиром — такие случаи на фронте были не редкими, а потому что это сделал именно он. К тому времени Фридрих Паулюс командовал армией почти 9 месяцев и успел заслужить иронические прозвища «наш самый элегантный дворянин» и «благородный господин». До назначения в 6-ю армию он почти всю свою карьеру провел на штабной работе, где его очень уважали за скрупулезность, въедливость и педантизм. Этими качествами Паулюс выделялся даже в немецком Генштабе, где ими трудно было кого-то удивить. Паулюс был одним из авторов плана «Барбаросса», и его высоко ценил фюрер. Всегда и везде появлявшийся в перчатках, Паулюс в любой боевой обстановке каждый день принимал ванну и менял одежду дважды в сутки. Никто никогда не слышал его крика, он очень не любил конфликты и считался всеми чересчур мягким человеком, которому не хватает решительности и темперамента. Именно поэтому снятие Витерсгейма было воспринято с таким удивлением.
29 августа армия Гота, сломив сопротивление 64-й армии, подошла вплотную к городу.
5 сентября Жуков по приказу Сталина начал наступление к северу и северо-западу от Сталинграда силами 1-й гвардейской, 24-й и 66-й армий, стремясь фланговым ударом разгромить немецкие войска, достигшие Волги, соединиться с остатками 62-й армии и восстановить общую линию обороны с Юго-Восточным фронтом. Под непрерывными бомбежками советские войска 10 дней вели лобовые атаки на немецкие позиции. Результата достичь не удалось, а войска понесли тяжелейшие потери, лишившись почти всех танков.
12 сентября Паулюс вместе с командующим группой армий «Б» генерал-фельдмаршалом Вейхсом были на докладе у Гитлера в его ставке под Винницей. Фюрер потребовал от генералов немедленного взятия Сталинграда. Он сказал: «...надо позаботиться о том, чтобы поскорее взять город в свои руки, а не допускать его превращения во всепожирающий фокус на длительное время». Хотя во взятии Сталинграда у немцев военной необходимости уже не было: северо-восточный фланг кавказского наступления был обеспечен, судоходство по Волге прервано, город уже не являлся важным узлом коммуникаций, а его заводы были разрушены. Но фюрер лично пообещал немецкому народу, что город Сталина будет взят, а значит, из соображений престижа это нужно было сделать обязательно. Генерал Паулюс попросил дополнительно хотя бы 3 дивизии и отбыл на фронт в тот же день.
К 12 сентября 62-я армия с новым командующим — генералом В.И. Чуйковым — была полностью изолирована от других советских частей на правом берегу Волги. Фронт обороны армии составлял 25 км, армия защищала центр города и все заводские районы. В середине сентября она насчитывала чуть больше 50 000 человек, около 900 орудий и минометов и 100 танков. Для разгрома «чуйковцев» Паулюс сосредоточил около 100 000 человек, 200 танков и штурмовых орудий и около 1 000 минометов и орудий. Советское командование сделало очень удачный выбор, назначив именно Чуйкова командующим армией, дерущейся в городских развалинах. Он сразу выработал принципы городских боев.
13 сентября немцы силами трех дивизий пошли на штурм в направлении Мамаева кургана (высоты, господствующей над городом) и железнодорожного вокзала. Введя дополнительно в бой еще 2 дивизии, к вечеру немцы заняли и Мамаев курган, и вокзал. Бой шел в 800 метрах от КП 62-й армии. Немцы несли большие потери, но стремились закончить дело в тот же день или ночь. В ту ночь Сталинград спасла 13-я гвардейская стрелковая дивизия генерал-майора А.И. Родимцева. Сумев переправиться с левобережья, дивизия прямо с переправы побатальонно пошла в ночной рукопашный бой и сумела оттеснить немцев от берега к центру города. Утром 14-го удалось отбить и Мамаев курган. В этой атаке дивизия потеряла 3 500 человек из 10000, но положение спасла. Немцы, также понесшие большие потери, были вынуждены перегруппировать силы, и 62-я армия получила передышку. За это время удалось подвезти по единственной переправе боеприпасы, медикаменты и продовольствие, так как в начале сентября из города вывезли все склады. Теперь по ночам под огнем противника все перевозилось назад.
Уличные бои в городе не затихали ни днем, ни ночью. Ожесточенные схватки шли не только за каждую улицу, но за каждый дом, а иногда и этаж. Железнодорожный вокзал переходил из рук в руки 13 раз. Одним из главных символов Сталинградского сражения стала оборона горсткой из 20 советских солдат под командованием сержанта Якова Павлова дома на одной из городских площадей, имевшего выгодное стратегическое положение. 58 дней и ночей немцы почти беспрерывно штурмовали этот опорный пункт, применяя артиллерию, танки и даже авиацию, но все было тщетно. Среди защитников дома не осталось ни одного не раненного бойца, но немцы так и не захватили эту груду почерневших камней.
22 сентября немцам удалось разрубить 62-ю армию на две части и выйти к центральной переправе. Генерал Родимцев вспоминал, что в тот день «боевые действия по напряженности, ожесточению и потерям превзошли все предыдущие бои, которые пришлось вести гвардейцам в городе. Это был поистине ад. Я побывал не в одном сражении, но в такой схватке мне довелось участвовать впервые». И вновь ситуацию спасли резервы — 284-я дивизия (10 000 человек) подполковника Н.Ф. Батюка, прибывшая ночью, вступила в бой прямо на берегу и сумела отбросить немцев от пристани.
Генерал Ханс Дёрр вспоминал: «...Километр, как мера длины, был заменен метром, карта генерального штаба — планом города. Расстояние между нашими войсками и противником было предельно малым. Несмотря на массированные действия авиации и артиллерии, выйти из района ближнего боя было невозможно. Русские превосходили немцев в отношении использования местности и маскировки и были опытнее в баррикадных боях за отдельные дома... Позиционная война нагрянула неожиданно для немецких войск, потери в людях и технике были несоизмеримы с успехами, которые исчислялись квадратными метрами захваченной местности...»
28 сентября был образован новый фронт — Донской, в состав которого вошли все армии Сталинградского фронта, державшие оборону к северу от города. Командующим Донским фронтом был назначен генерал-лейтенант К.К. Рокоссовский. Юго-Восточный фронт был переименован в Сталинградский, и в него вошли армии, оборонявшиеся южнее города и в самом городе. Командующим новым Сталинградским фронтом стал генерал А.И. Еременко.
В начале октября основные бои в городе шли в районе тракторного завода, завода «Красный Октябрь» и завода «Баррикады». Несмотря на все усилия, немцам не удалось выбить советские войска из этих районов. Немецкие штурмовые группы пытались проникнуть на заводы даже по системе канализации, но были отброшены и там. На «Баррикадах» линия противостояния проходила посередине литейного цеха — немцы, закрепившиеся на одной его стороне, не могли пройти дальше из-за советских пулеметчиков, засевших в полуразрушенных мартеновских печах. Боеспособность многих немецких дивизий упала почти до нуля — так, в 94-й пехотной осталось 535 человек, а в 76-й — меньше ста. Потери в советских дивизиях были не меньшими.
14 октября 1942 года Гитлер отдал приказ о переходе всех войск на Восточном фронте к стратегической обороне, кроме Сталинграда, а также в районах Нальчика и Туапсе. Этот приказ означал, что летнее наступление немцев фактически провалилось, о чем и предупреждал фюрера начальник Генштаба Гальдер, который, впрочем, за «пессимизм» был уволен с должности еще в конце сентября. Наиболее «оптимистичным» кандидатом на это место Гитлеру показался генерал-полковник Курт Цейцлер, бывший в то время начальником штаба группы армий «Д» на Западе. Цейцлер рьяно взялся за дело, но уже через 2 недели, ознакомившись с обстановкой, высказался за отвод войск со Сталинградского направления и сокращение линии фронта. Гитлер отмахнулся от этого предложения, но Цейцлера с должности не снял, видно, даже для него ежемесячная смена начальника Генштаба показалась слишком частой.
Паулюс получил новые подкрепления, а из Германии по воздуху были присланы 5 отборных штурмовых саперных батальонов. Численность немецких дивизий была доведена до 90 000 солдат и офицеров. Весь 8-й авиакорпус должен был поддерживать решающее октябрьское наступление.
14 октября 3 пехотные и 2 танковые дивизии вермахта перешли в наступление, имея цель расчленить и окончательно уничтожить 62-ю армию. 15 октября немцы взяли тракторный завод, вернее, его развалины, разрезали армию Чуйкова и прорвались к Волге. Снаряды рвались прямо на КП Чуйкова. Он сам вспоминал: «На командном пункте армии погибло 30 человек. Охрана штаба армии не успевала откапывать людей из разбитых блиндажей...». В этот день командарм 62-й попросил у генерала Еременко разрешения перенести свой КП на левый берег, так как положение было критическим. Командующий фронтом сделать это Чуйкову запретил, да и сам был вынужден прибыть на правый берег по приказу Сталина, «чтобы помочь Чуйкову». Еременко переправился не один, а вместе со 138-й стрелковой дивизией полковника И.И. Людникова, которой удалось немного стабилизировать положение.
11 ноября немцы предприняли последнюю попытку овладеть всем городом — у завода «Баррикады» они прорвали советскую оборону и вышли к Волге на участке 500 метров. 138-я стрелковая дивизия оказалась отрезанной от основных сил 62-й армии и заняла круговую оборону на «пятачке» около 700 м по фронту и 400 м вглубину. Этот «пятачок» получил название «остров Людникова» по имени комдива. Здесь советские бойцы отбивались до самого конца оборонительного периода.
Больше попыток наступать немцы не предпринимали. Накопить силы для нового рывка они не успели — 19 ноября началось крупное наступление советских войск к северу и югу от Сталинграда. К разработке плана этой операции Ставка ВГК приступила в конце сентября, когда стало ясно, что немцы все-таки «увязли» в Сталинграде. Немцы сами «подсказали», как нужно действовать советским войскам. Войска группы армий «Б» располагались крайне неудачно — в междуречье Волги и Дона, образуя огромную дугу с вершиной у Сталинграда. Достаточных резервов у немцев не было, а фланги сталинградской группировки были прикрыты слабыми частями союзников. Оставалось решить, по кому из них нанести решительный удар. Выбор Ставки ВГК пал на румын, «державших» оборону как к северу, так и к югу от Сталинграда. Быстрый прорыв их обороны обещал полный успех в деле окружения 6-й немецкой армии Паулюса. Немецкие военачальники на всех уровнях прекрасно понимали угрозу, нависшую над немецкими войсками, но все просьбы об отводе 6-й армии на Дон Гитлер отметал безапелляционно.
«Немецкий солдат остается там, куда ступит его нога» — это выражение было у Гитлера в то время одним из любимых.
Наступление советских войск получило название операция «Уран». Крупные группировки войск Сталинградского и Юго-Западного фронтов прорвались на обоих «румынских» флангах — на Дону и южнее Сталинграда — и начали охват группы армий «Б». Рокоссовский вспоминал: «Все попытки противника помешать окружению оказались запоздалыми. Соединения гитлеровцев, танковые и моторизованные, перебрасываемые из района Сталинграда к месту образовавшегося прорыва, вводились в бой по частям и, попадая под удары наших превосходящих сил, терпели поражение». 23 ноября войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов соединились восточнее Калача. Кольцо замкнулось. Началась более чем двухмесячная агония 6-й немецкой армии. В этот день на встрече с Цейцлером, просившим уже неизвестно в какой по счету раз дать приказ на отход 6-й армии, фюрер впал в настоящую истерику, исступленно выкрикивая одну фразу: «Я не уйду с Волги!»
У 6-й армии и других частей, попавших в окружение, были хорошие шансы на прорыв в конце ноября, когда советские войска еще не успели как следует укрепить оборону, но к середине декабря эти шансы стали призрачными — у армии кончались боеприпасы, медикаменты и главное — съестные припасы. День, когда к осажденным попадало хотя бы 50 т грузов (вместо минимально необходимых 500 т), те считали хорошим.
Тем временем Гитлер разрешил генерал-фельдмаршалу Эриху фон Манштейну, командующему новоиспеченной группой армий «Дон», нанести деблокирующий удар для освобождения 6-й армии. Время для этого в общем-то ушло, но Манштейн все равно решил попробовать. Правда, для успеха операции он просил Гитлера отдать армии Паулюса приказ на встречный прорыв, но этого фюрер делать не стал. Теперь фюрер называл «котел» окружения «крепостью Сталинград» и уверял Цейцлера и всех остальных, что если нужно, он деблокирует 6-ю армию весной. К 12 декабря основную деблокирующую силу, 4-ю танковую армию Гота, удалось довести почти до штатной численности. Для усиления ей был придан батальон новейших тяжелых танков «тигр» из резерва главного командования. Сначала для немцев все шло довольно успешно — 19 декабря танки вышли к реке Мышкова и 20-го, форсировав ее, они оказались в 45 км от окруженной группировки, где были остановлены частями советской противотанковой артиллерии. Как вспоминал Манштейн, именно в эти дни у Паулюса была последняя возможность вырваться со своей армией из тисков. Для этого нужно было нанести удар всеми имеющимися средствами навстречу танкам Гота. Но Паулюс сделать этого не попытался, хотя Манштейн, по его словам, брал на себя всю ответственность. Гот не мог ждать Паулюса долго на Мышкове и уже 22 декабря под мощными ударами советских войск начал быстро отступать и в итоге смог закрепиться только в 100 км от «котла». Смертный приговор 6-й армии был подписан.
Манштейн и Цейцлер каждый день просили фюрера разрешить 6-й армии сдаться, но тот неизменно отказывал, также ежедневно приказывая Паулюсу «держаться» и «сражаться до последнего патрона». С наступлением нового, 1943, года в 6-ю армию пришел жестокий голод, особенно непереносимый на фоне 20-градусного мороза. Советское командование знало о положении немецких войск и атаковать не спешило — голод, холод и сыпной тиф и так неплохо справлялись.
8 января 1943 года советское командование обратилось к Паулюсу с ультиматумом: если он не согласится сдаться к 10 часам утра следующего дня, все находящиеся в окружении будут уничтожены. Паулюс обратился с запросом к Гитлеру, но тот категорически запретил капитуляцию. 10 января началась последняя атака советских войск на 6-ю армию. Немецкие солдаты сдавались в плен целыми ротами и батальонами. Зачистка «котла» продолжалась до конца января, так как некоторые подразделения оказывали сопротивление, иногда отчаянное. 30 января Паулюс отправил Гитлеру теплое поздравление по случаю 10-й годовщины прихода того к власти. В ответной радиограмме фюрер присвоил Паулюсу звание генерал-фельдмаршала и сообщил, что еще ни один германский фельдмаршал в плен не попадал. Паулюс все прекрасно понял, но стреляться не захотел и 1 февраля сдался со своим штабом на милость победителей. Последние немецкие части сдались 2 февраля.
Из 270 000 человек, попавших в окружение в Сталинграде 22 ноября, в плен было взято 90 000. 25 000 раненых успели вывезти на самолетах, но около 150 000 навсегда остались на Волге. После войны на Нюрнбергском процессе обвиняемый Альфред Йодль скажет: «Я испытываю глубокое сострадание к свидетелю генералу Паулюсу. Он не знал, что Гитлер считал его армию потерянной с тех пор, как первые зимние метели стали бушевать в районе Сталинграда».

Само слово «ротонда» - итальянского происхождения и происходит от латинского «rotundus», что означает «круглый». Его чаще всего применяют к круглым в плане постройкам, увенчанным куполом, по периметру которых располагаются колонны. В форме ротонды строились храмы в Древней Греции и Риме, некоторые христианские церкви эпохи Возрождения и позже, а с 18 века - парковые павильоны и беседки.

Именно в такой необычной и величественной форме был возведен главный вход в огромное здание областной детской больницы в Воронеже. Больницу выстроили в 30–е годы 20 -го века и ее парадная часть с многочисленными колоннами и огромным куполом была поистине великолепна. На первом этаже - вестибюль с фонтаном по центру, на втором этаже – демонстративный зал хирургического корпуса, где проводились занятия со студентами-медиками. В больнице работали лучшие специалисты из разных стран. Но вскоре началась война.

Бои на территории больницы продолжались 203 суток! Когда в ночь на 15 июля 1942 года сюда ворвались советские солдаты, оказалось, что в подвалах огромного здания спасаются от бомбежки мирные жители – более 400 человек! Но до полного освобождения города было еще очень и очень далеко. Когда фашистов изгнали с воронежской земли, город представлял собой сплошную руину.

Из 20 тысяч жилых домов было полностью разрушено 18227, немцы взорвали, сожгли в городе почти все: музеи, городскую публичную библиотеку, Дворец пионеров, здание ВГУ... От великолепной областной больницы остался только искореженный купол ротонды, с дырой в 2х2 метра, который чудом держался на колоннах. В 1965 году, к 20-летию Великой Победы, это здание решением городского Совета официально было признано памятником - мемориалом Великой Отечественной войне «Ротонда».

Находится этот памятник в живописном месте, по улице Бурденко, рядом с новой больницей, а на территории бывшей больницы выстроен Владимирский храм. Легендарную Ротонду долгое время собирались отреставрировать, но …

Спустя 65 лет после освобождения города от фашистов, в ночь 23 февраля 2008 года, как только был отпразднован День защитника Отечества, огромный железобетонный купол Воронежской Ротонды рухнул… Теперь она окружена заградительным забором, проход к ней закрыт. Какова будет дальнейшая судьба разрушающегося величественного памятника пока неизвестно.

Оберштурмбанфюрер SS Эйхман, образцовый немецкий чиновник, отвечал за логистику «Окончательного решения еврейского вопроса». Иными словами, сидел в офисе и координировал доставку миллионов людей в Бухенвальд, Освенцим и прочие вершины европейской цивилизации. А потом разъезжал с ревизией — посмотреть, как его распоряжения выполняются на местах.
В 1960 году израильский «Моссад» выкрал Эйхмана из Аргентины, где тот скрывался с поддельным паспортом, и усадил в Иерусалиме на скамью подсудимых. Ханна Арендт освещала процесс для журнала The New Yorker. Впоследствии она собрала свои статьи в книге «Эйхман в Иерусалиме. Репортаж о банальности зла».
Отправляясь в Иерусалим, Арендт ожидала увидеть эпического изверга с кровавыми еврейскими мальчиками в глазах. Вместо этого на скамье подсудимых сидел серенький обыватель, который ссылался на приказы начальства, блеял о своей верности категорическому императиву Канта и бубнил, как заезженная пластинка, что лично он, Эйхман, не убил ни одного еврея. «Зло, — написала тогда Арендт, — обычно представляют, как нечто демоническое. Но в Эйхмане при всем желании не разглядеть никаких демонических глубин».
Примерный семьянин Эйхман банально делал карьеру на госслужбе. Банально завтракал, целовал жену и троих сынишек (четвертый родился в Аргентине). Банально ехал в контору и добросовестно вкалывал. Сказали бы координировать поставки картофеля в Баварию — руководил бы доставкой картофеля. Но спустили другой циркуляр: развозить людей по газовым камерам.
Евреев Эйхман, конечно, презирал. Но сам, без отмашки сверху и аналогичных Эйхманов снизу, не разбил бы и стекла в еврейской лавке. В себе он видел жертву обстоятельств.
- Я, - заявил он перед казнью, — жил с верою в Бога и умираю с верою в Бога.
Жертву обстоятельств, несомненно, можно углядеть и в другом Адольфе. Начнем с того, что папаша Алоиз Гитлер порол пацана как сидорову козу. Школу травмированный Адольф не закончил — выгнали за неуспеваемость. Дальше на неокрепшую психику юноши свалились антисемитские газетки. Жажду справедливости, столь естественную в подростковом возрасте, пришлось утолять шовинизмом и ненавистью к евреям. Тягу к прекрасному — помпезными операми юдофоба Вагнера.
А тут еще мама умерла от рака. Мечтал стать художником — не приняли в академию. Так и рисовал любительские акварели, ютился по углам и перебивался с хлеба на воду до самой Первой мировой. Ну, а война, сами знаете, что с людьми делает. Особенно проигранная. Пошел ветеран Адольф бредить по пивным о жидах и поруганной родине, а там, как назло, благодарные уши. Вскружили парню голову, вознесли на пьедестал, всучили бразды правления.
Я не утверждаю, что фанатизм Гитлеров и пассивная гнусность Эйхманов — это одно и то же. Кто любит классификации, может (за компанию с норвежским философом Ларсом Свендсеном) скрупулезно отличать «банальное зло» от злодеяний «инструментальных» и «идеалистических». Скажем, убить несколько тысяч расово близких норвежцев во имя победы над Черчиллем — это инструментально. А истребить всех евреев ради светлого будущего цивилизации — это уже святое.
Но тонкости мотивации не отменяют ключевого наблюдения Ханны Арендт: в нацистах не было никакого демонического начала. Третий Рейх не населяли огнедышащие бесы. Там жили бабы и мужики, говорившие по-немецки.
Эсэсовец, застреливший в августе 41-го мою прабабушку, наверняка лелеял фотокарточку далекой Греты с лапочкой-дочкой. Солдаты, которые заживо сожгли другую мою прабабушку в ноябре 43-го, наверняка тосковали по фатерланду не хуже Штирлица. Весь вермахт, все зондеркоманды SS любили жен, сестер, детей и родителей, а те, в свою очередь, гордились своими героями. И все у них было для фронта, все было для победы, и обо всем заботился Национальный Лидер, самый человечный человек со смешными усиками, овчаркой Блонди и добрым огоньком в глазах.
Включим воображение. Обмакнем себя в смрадную атмосферу охоты на инакомыслящих и тотальной войны с мировым сионизмом, большевизмом и англо-саксонской деградацией. Наши действия?
Мешает языковой барьер? Хорошо, достанем из шкафа семейный альбом. Посмотрим на уморительно серьезные лица на порыжевших фотографиях. Поумиляемся неброским платьицам и мешковатым костюмам. Все эти прадедушки Феди и бабушки Лёли, наши прямые родственники, вдыхали и выдыхали такой же смрад. Это они писали доносы на сослуживцев. Они верили в бредни о врагах народа. Они отрекались от лучших друзей на партсобраниях. Они заваливали Политбюро требованиями о повышении расстрельных квот, пока их самих не ставили к стенке другие дедушки. Представим себя на их месте. Наши действия?
Мешает «уважение к предкам»? Или, может, не видно жизни за желто-бурыми снимками?
Тогда подойдем к зеркалу. Банально звучит, я знаю. Но на свете, как выяснилось, нет ничего банальней зла. Так что начнем с зеркала. Переведем взгляд на родных и близких. Всмотримся в друзей. Закончим примелькавшимися лицами из телевизора.
Кривя губу при упоминании «преступного режима», «лишенного любых моральных качеств», мы напрасно тешимся собственной «объективностью». На самом деле мы исповедуем ту же сказочку о «демоническом зле», что и все остальные жители планеты Земля. Мы смотрим на лоснящихся от коррупции, довольных жизнью мужиков, передающих друг другу государственные должности, не видим у них рогов и копыт и удовлетворенно заключаем: ну, режим как режим. Вполне нормальный.
Ну и мы нормальные. Держим слово, по возможности. Привираем, только если надо быстро доказать что-нибудь важное. ПДД соблюдаем, когда не торопимся. Не берем взяток, когда не дают. Не халтурим, если есть время и силы сделать работу как следует. Своих не сдаем. Друзей выручаем в любой ситуации. Детишек любим, особенно собственных, здоровых и когда тихо себя ведут. Ко всем народам нормально относимся — даже к расово ублюдочным. Педиков не трогаем, когда не высовываются. Мы вообще трогаем только тех, кто высовывается.
«Проблема Эйхмана, — написала Ханна Арендт 50 лет назад, — заключалась именно в том, что таких, как он, было очень много, и никто из этих людей не был ни извергом, ни садистом — все они были и остаются чудовищно, ужасающе нормальными».
Добавить нечего.

- Каким было первое впечатление восьмилетнего мальчика от гетто?
- Знаете, я сначала хочу сказать вот что: мне кажется, что бывшие узники гетто и концлагерей постепенно вырождаются в старых большевиков, которые уже надоели всем своими рассказами. И слушают их только из вежливости. Вот когда в советские годы выступали большевики, это было занудно, и все было заранее ясно, и чувствовалось, что человек рассказывал это уже двести раз… И я остерегаюсь произвести подобное впечатление (смеется).

- Но тема — детство и концлагеря, детство и смерть — в связи с войной редко поднимается. - Потому я уверен, что впечатление старого большевика вы не произведете.
Конечно, судьба детей на войне — это самый тяжелый вопрос. Потому что все взрослые, так или иначе, виноваты в том, что война началась. Взрослые видят какой-то смысл в войне, у взрослых есть цель — победить. Чтобы всюду был Гитлер или Сталин.
Для ребенка ничего этого не существует. В моем случае это было особенно характерно, потому что родился я в Румынии и с молоком матери не впитал определенную идеологию, как это случилось, наверное, с советскими детьми. Я жил в небольшом местечке Дюндюшаны, которое населяли три народа: евреи, молдаване и русские. Мои родители были простые люди, не имели высшего образования. Но я три языка знаю с детства: румынский, идиш и русский.
Когда в 1940 году в Дюндюшаны вошли советские войска, мне было семь лет. И я очень обрадовался приходу Красной армии, потому что начался такой переполох, такое всеобщее возбуждение, что мама даже перестала меня заставлять спать днем. Так советская власть освободила меня от дневного сна (смеется).
Я по всему нашему местечку бегал и был счастлив. Кроме того, советская власть познакомила меня с кино. На базарной площади стали показывать фильмы. И почти каждый вечер все местечко туда приходило со своими табуретками. Первый фильм, который я посмотрел, — «Цыганский табор».
Просуществовала советская власть в Дондюшанах год — за это время кого-то отправили в Сибирь, кого-то арестовали. А ушла советская власть как-то внезапно. Ночью. Утром мы проснулись — нет советской власти.
Кое-кто, считаные единицы, до прихода немцев успели эвакуироваться. Наша семья не могла этого сделать, потому что мама только что родила. И вот пришли немцы вместе с румынами. И уже через неделю всех евреев собрали в одном большом дворе и сказали, что нас отправят в другое место.
Надо сказать — к стыду и ужасу — никто не убежал. Ни один человек! А ведь еще было можно. Мы не смогли из-за маленького ребенка, но там были и молодые люди, и бездетные пары…
Дали одну подводу на всех, туда мы положили нашу бабушку Цюпу, она плохо ходила, и еще несколько старух и больных. И мы пошли. Было непонятно, куда нас ведут и зачем… Охраняли нас всего три человека: румынский офицер и два солдата.

- Вы наверняка задавали себе вопрос: откуда возникла такая покорность? Почему три солдата смогли увести почти двести человек из одной страны в другую?
- Люди надеялись… Надеялись, может быть, нас ведут в такое место, где будет неплохо. Может быть, это временно. Может быть, будет работа. А главное, не было уверенности, что местное нееврейское население обрадуется, если к ним сбегут евреи. А когда мы перешли Днестр и оказались на Украине, уже и мысли не было, чтобы бежать. Мы ощутили, как вокруг нас сгущается враждебность. Жители украинских сел выносили, например, полбуханки хлеба и просили взамен два золотых кольца. Жадность была изуверская. Куда же нам было бежать? Хотя, как потом оказалось, были люди, украинцы, которые прятали у себя евреев. Порядочных людей всегда мало, а в условиях войны, оккупации тем более.
Вышли мы в июне и шли долго, недели две по Молдавии, к нам присоединялись евреи из других местечек, колонна становилась все больше. Нас охраняли уже и румыны, и немцы с собаками. Мне кажется, нас стало больше тысячи человек.

- А взрослые, когда увидели, что колонна становится все больше, стали понимать, что надвигается какая-то угроза?
Да, постепенно приходило понимание, но и охранники стали относиться строже. Но все это, о чем я сейчас говорю, я осознал уже после войны. Тогда я ни о чем таком не думал. Я очень хорошо помню, что мне все это нравилось. Колонна, военные, мы все идем в какой-то поход. Хотя переходы были достаточно длинные, я на усталость не жаловался. Я воспринимал действительность не такой, какой она была, а такой, какой она представлялась моему неопытному вольному воображению.
Я еще до войны очень любил играть в войну, и эта игра получила новые возможности. Мимо нашей колонны проезжали танки, немецкие части — это было очень увлекательно. Я не знал тогда, ни кто такой Гитлер, ни кто такой Сталин. Я только знал, что Красная Армия пришла и ушла. А в моих играх воевали не русские с немцами, а немцы с румынами. И румыны были хорошей, побеждающей стороной, а немцы всегда проигрывали.
В дороге умер мой брат, Вэлвалэ, у мамы кончилось молоко. Мама его, уже мертвого, донесла до места, где мы остановились на ночлег. И мы положили его в могилу вместе с женщиной, которая умерла в этот же день. Положили брата моего ей на грудь и закопали. Никакого даже знака не поставили.

- Вы поняли, что случилось?
Конечно, я понимал, что брата больше нет, но я быстро переключился обратно на игровой лад. Я снова командовал воображаемыми войсками, снова побеждал, снова покорял вражеские армии. Потом нам пришлось оставить на дороге умирать бабушку Цюпу, мамину маму. Она уже не могла двигаться, и была, как мне кажется, без сознания. Мама поставила возле нее кружку с водой, вытерла с лица грязь, и мы пошли дальше. А она осталась лежать на земле. Скорее всего, в тот же день она умерла.
Наконец мы прибыли в Бершадь. Это еврейское местечко, гораздо большее, чем Дюндюшаны, районный центр. Ту часть Бершади, где в основном жили евреи, превратили в гетто. Нас поселили: в дома, в подвалы. Местные евреи имели хоть какие-то запасы, были связаны с населением соседних деревень; у нас же ничего этого не было.
В Бершади было два коменданта — румынский и немецкий. Румынский занимался непосредственно гетто, а немецкий за ним следил.
Самой страшной была первая зима — с 1941 на 1942 год. Жуткие морозы. Нас поместили в холодном подвале. В ту зиму умерли все мои близкие, кроме папы. Мама, ее сестра с мужем и сыном, мамин брат с женой и сыном, двоюродная мамина сестра с детьми. Из 14 человек осталось двое — я и отец. Его родители, я их здесь тоже считаю, были в другом гетто и умерли там.
Мужчин, способных работать, водили на сахарный завод, на маслобойку, еще на какие-то предприятия. И оттуда они что-то приносили. Папа приносил с маслобойки макух, куски макуха — такое твердокаменное вещество, которое остается от семечек после того как из них выжимают подсолнечное масло. Я очень любил макух — откусывал, грыз с удовольствием.
Потом, в следующие годы, стало полегче. Вообще, было очень неровно: то с нами обращались предельно сурово, то отпускали чуть-чуть вожжи.
Папа рассказывал, что в гетто приезжали врачи, которые ставили эксперименты на людях. Они проверяли, какую температуру может выдержать человек — от холодной до кипятка. Время от времени вешали кого-то за связь с партизанами. Как правило, это были местные, бершадские евреи.
Бершадский раввин собирал с обитателей гетто золото, чтобы отдать его коменданту. Потому что тот периодически заявлял, что всех нас собираются истребить или отправить в лагерь. Может быть, он обманывал, но как это было проверить? И люди отдавали последнее. Потом раввина расстреляли. Видимо, он уже не мог ничего принести, и тогда его и всю его семью расстреляли.
Я настолько привык к смерти, что относился к ней совершенно спокойно. Но один случай меня поразил. Я о нем нигде не писал, не рассказывал. Приехала за трупом мамы и за другими покойниками похоронная команда. Это были евреи. А у мамы было три золотых зуба. Они положили маму на сани, открыли ей рот, клещами вырвали золотые зубы и положили в карман.
По движениям этих людей я догадался, что они делают это не первый раз. В тот момент я ощутил всю жуть происходящего так сильно, как никогда прежде… Наверное, эти зубы помогли кому-то выжить. Все равно это было ужасно. Но меня снова спасло мое необузданное воображение. Даже когда мама умерла, я лежал около нее и продолжал мысленно играть в войну. Я привык, что люди умирают. Я даже не испытывал особой жалости. Ну умерла. А до этого умерла мамина сестра. А до этого умер ее сын...
Когда умерла мама, отец лежал с одной стороны, а я с другой. Она лежала, укрытая шалью, и хотя нам было холодно, мы с нее, мертвой, шаль не снимали.

- А вы думали, что тоже можете умереть?
Не могу сказать, что я боялся смерти или думал о смерти. Многие свои тогдашние состояния я не могу объяснить. И даже не могу точно восстановить. Я не знаю, что произошло в гетто с моей головой, с моей душой. Но что-то произошло — это несомненно. Я много раз это обнаруживал.
Например, помню, когда мы жили в Ленинграде, муж одной моей хорошей знакомой покончил с собой. Утопился. И мы, чтобы ее поддержать, поехали на озеро, откуда должны были вытащить его тело. Я помню, что когда увидел его труп, ничего не почувствовал; это идет из моего детства. Я вовсе не бесчувственный человек, но не проходит просто так общение с умершими, мертвыми людьми, которое было у меня каждый день. Ведь тут же, рядом с ними, кушали, выходили по нужде… Смерть была включена в мою жизнь абсолютно.
Есть вещи, о которых страшно вспоминать, но они составляют неотъемлемую часть моего опыта… Я до сих пор все это и слышу, и вижу, и чувствую... До сих пор ногти моих больших пальцев ощущают, как я давил ими в нашем подвале вшей. Это сопровождалось омерзительным треском, и все, кто был в состоянии это делать, делали. Это была страшная симфония из треска раздавливаемых насекомых.

- В гетто существовали такие понятия, как, например, дружба?
- Дружба взрослых? Существовало, скорее, сочувствие местных евреев к приезжим. Вообще, в гетто жило много разных людей — и плохих, и хороших, все как везде. В гетто были даже ***********. После той страшной зимы мы перебрались в дом одной женщины — она в свой двухкомнатный домик приняла четыре семьи. Жили там мы с папой, еще одна семья из трех человек, семья из двух и еще дедушка с внуком. Мы на полу буквально лежали друг на друге.
Эта женщина, ее звали Ита, тетя Ита, стремилась нам помогать, делиться с нами. И не только она — многие местные евреи вели себя очень хорошо по отношению к тем, кого туда пригнали.
Но меня от всего этого кошмара спасала игра. Я играл неистово, беспрерывно. Я даже мог обходиться без всякого пространства — все происходило в воображении. Оно порождало события и ситуации, я был кем угодно и где угодно, но с особой страстью я играл в войну. Для того чтобы играть, мне не нужно было иметь друзей. Я научился играть безмолвно. Я мог даже и не двигаться. Все происходило внутри меня, и я играл все три года, которые провел в гетто.

- Игра для вас стала безумием или спасением?
- Я не знаю. Думаю, это смесь безумия и спасения. Но это был не сознательный побег от реальности. Это получалось инстинктивно. Что-то мне не давало принимать происходящее внутрь себя, в свою глубину.
Дети как сумасшедшие — в том смысле, что они не понимают, что с ними происходит и что вокруг происходит. Они во власти инстинктов и воображения. Опыт жизни минимален. В какой-то момент я начал думать, что другой жизни вообще нет на свете. Я начисто забыл свою довоенную жизнь. Не было вопроса: а что было до этого? Есть только гетто, и всегда будет только гетто. Когда я вернулся в Дюндюшаны, я с трудом вспоминал: вот девочка Клава, вот наш домик, наш двор — я все забыл, и памяти пришлось все заново восстанавливать…
Я помню, как начиная с 1944 года отступали немцы. По соседнему шоссе проезжали танки, машины, мотоциклы… И я умудрялся с этими отступающими войсками воевать, посылал против них своих воображаемых солдат, а поскольку я был командующим всего: и нападающих, и отступающих, — то порой происходили очень сложные баталии (смеется).
Я нашел соратников по игре, несколько мальчишек и девчонок, в 1943 году мы рыли туннели, такие глубокие, что можно было там спрятаться. Мы забывали обо всем остальном. Игра становилась реальностью, а реальность исчезала. Приходишь в настоящий мир, после игры, в наш домик, где живет куча людей, теснота, и этот реальный мир настолько хуже, что только и мечтаешь, чтобы поскорее наступило утро, и можно было снова играть. Я помню, что, ложась спать, я мечтал, как утром мы снова пойдем копать траншеи, вести разведывательные действия…
Знаете, люди ведь всегда немного играют. Я вот даже прямо сейчас чуть-чуть играю. Я превратился в эдакого бодрого рассказчика об очень грустных вещах. А ведь это не совсем естественно. Когда я об этом думаю наедине с собой, я нахожусь в совсем другом состоянии. Но рассказывать об этом, находясь в таком тяжелом состоянии, я бы не смог. И потому — немного играю сейчас, конечно. Написать и прочитать написанное — да, а когда рассказываешь об этих событиях, вкрадывается фальшь, игра.
Самое главное, что я хочу сказать: любая война есть преступление взрослых перед детьми. Всех взрослых, не только предводителей войн. Все взрослые виноваты перед всеми детьми, если они не воспрепятствовали возникновению войны. Это жестокое преступление, которое отражается на нескольких поколениях. Я с огромной печалью думаю о детях, которые пережили чеченскую войну...

- В ваших произведениях есть страшная мысль: «Если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей. Потому что дети, которые останутся живыми после войны, будут сумасшедшими, они будут уродами».
- Развязывая войну, вы должны понимать, помнить: вы будете убивать, калечить детей, так или иначе. Так, может быть, вас остановит закон, который гласит: начиная войну, вы обязаны сначала уничтожить детей. Делайте это заранее, если у вас такие великие идеи, что вы готовы на все ради их осуществления.
Сейчас войны абсолютно бессмысленны — с учетом планетарных опасностей, жуткого нового оружия. Ситуация в мире, обеспечение безопасности требует планетарного управления, чего-то наподобие мирового правительства. Сейчас в мире, как мне кажется, мы наблюдаем острые реакции на неизбежность объединения. Рьяный национализм, религиозный экстремизм — это от ощущения, что придется объединиться, иначе погибнем.
Войны бессмысленны, тем не менее они есть и идут постоянно! И все-таки вместо генерала главным человеком эпохи становится переговорщик, дипломат — тот, кто умеет достигать компромисса.
Я считаю, что после эпохи борьбы, которая длилась много столетий, мир вступил в эпоху компромисса. Компромисс не менее полноценная, уважаемая форма поведения людей, преодоления конфликтов, чем борьба. А главный компромисс, это когда человек, осознавая, что он умрет и его жизнь обессмыслится, тем не менее продолжает жить, хочет жить и любит жить. Это фундаментальный компромисс: между смыслом и абсурдом жизни.
Вот я старый человек, мне скоро 80 лет, а я мечтаю, чтобы моя жизнь протянулась еще какое-то время… И это заставляет меня идти на определенные компромиссы: соблюдать диету, реже и меньше выпивать, бросить курить, хотя казалось, не смогу жить без курева, и еще многое другое.

- Какими были основные события вашей жизни в гетто, кроме тех, о которых вы уже рассказали?
- Было еще одно событие, очень важное. Зимой 1943 года объявили, что Красный Крест организовывает вывоз детей-сирот из гетто в Швейцарию, а оттуда — в США. Была квота — 50 сирот. Я не был сиротой, но папа каким-то образом договорился с нужными людьми, и меня сиротой признали (смеется). Я вообще не любил папу ни о чем спрашивать; и обо всем, что связано с гетто, я никогда не хотел знать больше, чем знаю — так что я не в курсе, как он этого добился.
Я пришел в указанное место, меня одели в чистую, новую одежку — в приличный костюмчик; потом нас отправили переночевать, чтобы рано утром собраться для отправки. Утром всех нас рассадили по десять человек на одни сани, и кортеж двинулся к железнодорожной станции. Помню, рядом со мной сидела девочка — худенькая, тоненькая, как досочка. Приближаемся мы к мосту через реку. И перед тем, как совсем выехать из гетто, я вдруг спрыгиваю, качусь по насыпи и бегу к папе. Первый и последний раз в жизни папа меня избил. Страшно избил. Я до сих пор не понимаю, почему я спрыгнул. То ли мне стало страшно без папы, то ли я не захотел расстаться с нашими траншеями, с нашими играми. Пришлось тот красивый костюмчик снять и одеть обратно лохмотья.
А все эти ребята действительно попали в Швейцарию, и многие из них до сих пор живут в США.

- Как проходил ваш день в гетто?
- Мы спали рядом, прижимались друг к другу, потому что было холодно. В туалет мы на улицу выходили даже зимой. Иногда, чтобы сходить в туалет, приходилось переступать через труп, потому что покойников складывали ближе к выходу. Я не помню, чтобы я в ту зиму вставал, ходил, гулял. Только туалет. Все остальное время я лежал и играл.
Потом, когда мы жили у тети Иты, стало немного получше. Мы спали на полу. Отец всегда просыпался раньше. Когда просыпался я, он уже был на ногах — и в комнатке делался какой-то чай, какой-то очень убогий завтрак. Девочку, дочь хозяйки дома, я вовлек в мои игры. У них на чердаке были книги, и cын этой женщины показывал нам портреты: «Вот это Троцкий, это Сталин»… Так я первый раз узнал, что есть какие-то вожди, важные люди… Я слышал разговоры взрослых, когда фронт приближался, что грядет освобождение, но я не очень понимал, кто приближается и кто нас освобождает.
И кстати, я не помню, чтобы за все это время я посмотрел на себя в зеркало. Хотя в доме, где мы жили, зеркало было. Но у меня ни разу не возникло желания увидеть: какой я? Я не хотел этого.

- Вы могли бы найти один исчерпывающий образ, что такое гетто для 8-10-летнего мальчика?
- Мертвые люди. Много мертвых людей. Легкость смерти. Смерть как ерунда, как выкурить сигарету.
Были в те времена и пострашнее места, чем Бершадь. У нас все-таки существовали хоть какие-то возможности выжить. Но все равно переход от жизни к смерти был совершенно пустяковый…
Вот часто говорят, что советская власть и фашисты — что-то одинаковое. Сталин и Гитлер и правда имеют очень много схожих черт. Но я никогда не забуду, что нас освободил советский, русский солдат. Мы стояли измученные, грязные и смотрели на советский танк, который въехал прямо в гетто. Он остановился, из башни высунулся молодой танкист и спросил: «Ну что, жиды, живы?» И в тот момент слово «жид» мы восприняли как золотое, замечательное слово! Он сказал его так добродушно! Себя я не помню особенно радостным, но помню, что вокруг были такие счастливые люди!
Можно говорить про советский строй все что угодно, но то, что Красная Армия освобождала гетто и концлагеря, в том числе и Освенцим, забыть нельзя. Конечно, если вспомнить о том, на какие жертвы ради победы пришлось пойти народам СССР, складывается очень неблагоприятное впечатление от тех, кто стоял во главе страны, во главе армии. Но когда вспоминаешь конкретный факт, то отбрасываешь свое знание и понимание истории. И остается только один образ: советский танкист, который освободил нас. В тот день закончилось наше горе.
И началась другая жизнь. Я вернулся в Дондюшаны, соседи, которые забрали наши вещи, принесли их обратно. Некоторые пользовались нашими подушками, одеялами, простынями — они выстирали их и вернули. А одна соседка как забрала некоторые вещи, так и хранила. Не пользовалась ими. Это я запомнил.
После войны папа женился, мне не нравилась мачеха, и я решил, как мой друг, поступить в Черновцы в профтехшколу трикотажников. Нужен был аттестат за семь классов. После гетто меня сначала допустили во второй класс, потом перевели в четвертый, потом в шестой. И тут папа, чтобы я мог уехать в Черновцы, купил мне аттестат за семь классов. Я помню, как был потрясен. Директор нашей школы был жутко строгий, мы все его боялись, и вдруг — продал папе аттестат… Это была моя первая встреча с коррупцией. Тем не менее от аттестата я не отказался (смеется).
Когда я думал в ту пору об учебе, у меня в голове и мысли не было, что надо бы получить высшее образование, дальше ремесленного училища мои притязания не заходили. Только когда я уже работал во Львове на Чулочной фабрике, я закончил десятый класс вечерней школы. При поступлении в военное училище я написал в автобиографии, что я был в гетто. Меня вызвал кадровик, майор, достал листок с моей автобиографией, где красным карандашом было отчеркнуто «находился в гетто». И он меня спросил, грозно так: «А почему вы не эвакуировались?» — «Мне было восемь лет!»
И я почувствовал: государству не нравится, что я был в гетто. Видимо, я должен был бежать или покончить с собой. И тогда я был бы достойным гражданином своей страны, хоть уже и неживым. Многие, конечно, скрывали, что были в гетто, потому что это считалось зазорным. Это как быть в плену. А я не скрывал не потому, что я герой, а потому что я в первой автобиографии написал, что был в гетто, и потом скрывать это было и глупо, и опасно. Но почти каждый раз, когда я официально соприкасался с советской властью, мне давали понять, что пребывание в гетто не украшает мою биографию.
Тем не менее в училище меня приняли. Там был еще один случай. Когда началось дело врачей, в моей роте было два еврея, нас никто не обижал, но напряжение все же ощущалось, потому что во всех газетах писали: евреи-врачи убивали, травили, уничтожали… И однажды вечером, когда я сидел в библиотеке, ко мне подошел старший лейтенант и говорит: «Вы курсант Гельман?» — «Да». — «Начальник политотдела, полковник Третьяков, ждет вас у себя через полчаса».
Я быстро сдал книги и пошел. Прихожу к начальнику политотдела и по лицам понимаю, что здесь собраны евреи. Человек пять. Полковник Третьяков говорит: «Я вас собрал, потому что сейчас в связи с делом врачей могут звучать какие-то неприятные для вас высказывания или даже действия. Я вас прошу, если кто-то оскорбит вас, позвоните старшему лейтенанту (запишите его телефон), и мы сделаем все, чтобы этого не было». Я помню, что был тронут до слез…

- А желания отомстить немцам у вас не было?
- Я долгое время относился плохо к немцам. И когда я первый раз попал в ГДР, был очень насторожен. До сих пор не могу сказать, что их люблю. Не ненавижу, но и не люблю. Понимаете, дело ведь, конечно, не в немцах. Самое страшное — это то, что любой человек может стать фашистом. Человек слаб, его психика очень подвижна, гибка, а слой культуры очень ломкий и тонкий… Страшны условия, при которых люди получают право на насилие. И когда я слышу слова о том, что мы не извлекли уроки, я соглашаюсь. Мы не извлекли главного урока: нельзя создавать условия, нельзя допускать, чтобы возникали условия, при которых все самое низменное в человеке получает свободу реализоваться. В России появился фашизм, потому что возникли такие условия. Можно ругать советскую власть, но откровенных национал-фашистов тогда не было.
А сейчас? Вдруг активизировалась не лучшая часть казачества, некоторые православные священники весьма воинственно настроены против любого инакомыслия, даже появились священники, которые прославляют Сталина.
Наступило время, когда люди, склонные к низменному поведению, получают большие возможности. Опасен не Путин сам по себе, опасно то, что он начинает опираться на те группы населения, которые склонны к насилию, которым свойственно грубое упрощение реальности. А с нормальными людьми, с интеллигенцией он порывает. Он от них отходит, потому что с ними ему сложно. А надо учиться находить контакт со сложными людьми, не отступаться от них и искать поддержку у самых малограмотных, далеких от подлинной культуры людей.
Нужны руководители, которые отчетливо понимают, насколько опасно поощрение ксенофобии, упрощенчества, любых форм низменного поведения. В такой среде мгновенно появляются люди фашиствующие (скрыто или прямо). Они всегда очень активны, у них масса инициатив, они жаждут влияния и власти. Боюсь, что по этому ложному опасному пути наше общество зашло уже слишком далеко. Если сейчас провести по-настоящему свободные выборы, вы думаете, победит наша оппозиция? Нет. Вот если, например, Квачкову дать эфир на телевидении, допустить его ко всем СМИ, выберут Квачкова, а не Путина. Возникла эта ситуация по вине ныне властвующих. Уже многие годы отсутствует сколько-нибудь серьезная политика демократического, гуманитарного просвещения масс. Все направленно только на сохранение и умножение власти путинской команды. И существует, я считаю, серьезная опасность, что мало-мальские демократические выборы приведут к власти фашиствующего деятеля. Произойдет то, что случилось в Германии, когда на демократических выборах победил Гитлер. И тогда возникнут условия, при которых — не дай Бог! — станет возможным повторение всего, что было со мной и моей семьей.

Само слово «ротонда» - итальянского происхождения и происходит от латинского «rotundus», что означает «круглый». Его чаще всего применяют к круглым в плане постройкам, увенчанным куполом, по периметру которых располагаются колонны. В форме ротонды строились храмы в Древней Греции и Риме, некоторые христианские церкви эпохи Возрождения и позже, а с 18 века - парковые павильоны и беседки.

Именно в такой необычной и величественной форме был возведен главный вход в огромное здание областной детской больницы в Воронеже. Больницу выстроили в 30–е годы 20 -го века и ее парадная часть с многочисленными колоннами и огромным куполом была поистине великолепна. На первом этаже - вестибюль с фонтаном по центру, на втором этаже – демонстративный зал хирургического корпуса, где проводились занятия со студентами-медиками. В больнице работали лучшие специалисты из разных стран. Но вскоре началась война.

Бои на территории больницы продолжались 203 суток! Когда в ночь на 15 июля 1942 года сюда ворвались советские солдаты, оказалось, что в подвалах огромного здания спасаются от бомбежки мирные жители – более 400 человек! Но до полного освобождения города было еще очень и очень далеко. Когда фашистов изгнали с воронежской земли, город представлял собой сплошную руину.

Из 20 тысяч жилых домов было полностью разрушено 18227, немцы взорвали, сожгли в городе почти все: музеи, городскую публичную библиотеку, Дворец пионеров, здание ВГУ... От великолепной областной больницы остался только искореженный купол ротонды, с дырой в 2х2 метра, который чудом держался на колоннах. В 1965 году, к 20-летию Великой Победы, это здание решением городского Совета официально было признано памятником - мемориалом Великой Отечественной войне «Ротонда».

Находится этот памятник в живописном месте, по улице Бурденко, рядом с новой больницей, а на территории бывшей больницы выстроен Владимирский храм. Легендарную Ротонду долгое время собирались отреставрировать, но …

Спустя 65 лет после освобождения города от фашистов, в ночь 23 февраля 2008 года, как только был отпразднован День защитника Отечества, огромный железобетонный купол Воронежской Ротонды рухнул… Теперь она окружена заградительным забором, проход к ней закрыт. Какова будет дальнейшая судьба разрушающегося величественного памятника пока неизвестно.