Стенография магнитофонной записи поэтического семинара Александра Петровича Межирова на Высших литературных курсах при Литературном институте им. М. Горького:
" - Стихотворение написано после ХХ съезда. Судьба этого стихотворения чудовищная. Двух людей — Окуджаву и Слуцкого — вызывали определенные организации и предъявляли им этот текст — он ходил в рукописях без указания фамилии.
Главное сделал Евтушенко. Он выступал на обсуждении Дудинцева и сказал: «Все, что тут происходит, как убивают тут Дудинцева, напоминает мне стихотворение одного фронтового поэта, убитого на войне». Он умышленно так сказал, прикрывая меня. И прочитал это стихотворение. Рядом находились люди с диктофонами — и пошло!
А как оно было написано?
У меня в Доме правительства — там, где кинотеатр «Ударник», — жил мой школьный друг Вадим Станкевич. Его отец учился в иезуитском колледже в Кракове вместе с Дзержинским. И они, поляки, оба стали чекистами.
Вадим Станкевич был богатырь, очень красивый человек. Он был юный художник — рисовал на стекле маслом, и, в общем, неплохо. Его отец был начальник московской милиции, и он выехал куда-то в прифронтовую полосу. Немцы сбросили десант, его взяли в плен, и он сгинул — судьба его неизвестна, наверное, его убили. А сын, Вадим, в одиночку перешел линию фронта, пошел спасать отца, и его повесили.
Осталась мать одна, и вот в 1956 году я встречаю ее на Каменном мосту. Она живет все в том же Доме правительства. Мы разговариваем о том о сем, и она мне рассказывает: «В 1937 году в доме ночью жильцы не спали, все ждали ареста — идет лифт, от ужаса все замирали. Когда лифт у нас шел на этаж выше, мы говорили: «Перелет». На этаж ниже: «Недолет».
Я все это запомнил. А в это время я хотел уезжать на Север на машине — машина была ужасная, какая-то трофейная. И в подвале, вместе с эмтээсовским механиком, который там же в подвале, в катакомбах, поселился, мы ее пытались привести в порядок и выпивали. И он мне стал рассказывать свою жизнь. Это надо рассказывать матерными словами, я так не умею. Вот что он говорит, если перевести на нормальный язык: «Под Львовом еду я на передовую, везу медикаменты. Артиллерия там наша бьет по дороге — раз, меня ранило в руку. Отлежался, значит, я в госпитале под каким-то другим городком. Снова еду я, везу хлеб, а минометы наши снова бьют по дороге…».
Вот этот рассказ у меня в голове объединился с историей с лифтами. Я зашел к матери, на Лебяжий переулок, и пока она мне что-то разогревала, я мгновенно — это заняло две минуты! — написал стихотворение «Артиллерия бьет по своим», оно само мгновенно как-то сложилось — и все! Как говорится, две минуты — и вся жизнь…"
***
— Я не относился к категории людей, которые добровольно пошли в армию, которые жаждали воевать, сражаться и т.д. И на самой войне я абсолютно никакого подвига не совершил.
Судьба моя сложилась таким образом. Всех, кто кончил 10-й класс, кто был на ногах, при руках, призвали, в том числе и меня. Потом большинство сказали, что они пошли добровольцами. Однако если говорить по совести и чести, то я добровольцем не был. Более того, я еще не слишком верил в страшные зверства немцев. Потому что я не представлял, как это немцы — с Моцартом и Бахом — могут делать такое. Мне было 17 лет.
Меня призвали и направили под Саратов, в Татищево, в полк, который формировался к отправке на фронт. А там, так как у меня за плечами была десятилетка, мне сразу предложили идти учиться на офицера. А я отказался. Тогда со мной решили свести счеты и швырнули в 8-й парашютно-десантный корпус. С парашютом я никогда в жизни не прыгал. Нас погнали — вот представьте по карте — из Саратова в Энгельс, а из Энгельса — в республику немцев в Поволжье, в громадное село Лизендергей. Это, может быть, одно из сильнейших впечатлений войны: я видел, как выселяли немцев. Село это фантастическое: мы шли 160 километров по чистой глине, и неожиданно — прямая улица, выложенная брусчаткой, и по ту и другую стороны стоят каменные коттеджи.
О выселении я рассказывать не буду, это очень страшно. Я хотел бы отдать дань справедливости командованию нашего корпуса — нас не привлекли к этому. Мы пошли по улице, где бродили стада коров, какие-то лошади… В каждом коттедже — рояль, мощный радиоприемник. А глушь страшная — 160 километров от железной дороги.
И начали нас обучать, внушая нам, что мы призваны умереть за Родину — именно умереть!
Со мной вместе был сын директора Елисеевского магазина. Он проявлял большие способности, а однажды мне сказал: «Я не дерну кольцо!». И он, действительно, не дернул кольцо парашюта, потому что не выдержал этого: чтоб умереть, умереть, умереть…
Как мы учились — рассказывать неинтересно. Но в это время немцы вышли к Туле, и нас погрузили в транспортные самолеты и бросили на фронт — не в тыл, а в качестве пехоты. У нас были карабины — представляете, старинные карабины 1891 года. И это десантный корпус с карабинами — 8-й парашютно-десантный корпус!
Что мы делали? Мы два дня бежали от танков. К концу второго дня я был ранен в обе стопы осколками мин. Это ранение ничтожное: глубокая оцарапанность, во всяком случае, осколки извлекали, причем без наркоза — это было ужасно.
И мистически я вернулся в госпиталь в Саратов. Сколько городов на свете — а меня в Саратов! Там я еще вдобавок заболел тифом, потому что там мы лежали на станции среди эвакуированных.
Но я очень быстро поправился, и, хотя еще хромал, меня отправили эшелоном на Ленинградский фронт. Эшелон шел месяц с неделей, это были теплушки. Но если обладать талантом, то этот месяц можно превратить… Словом, это на всю жизнь — впечатление невероятное: в сущности, открытая рана бытия, какое-то великое событие — оно и сейчас перед глазами.
Уже была зима. Я перешел в составе маршевой роты Ладожское озеро. Навстречу гнали детей — словами это выразить невозможно. Я увидел мертвый Ленинград. И впервые увидел, что дворники не работают. Город был вмерзший в лед совершенно. Штабелями лежали трупы.
И я попал в 1-й батальон 864-го полка 189-й дивизии 42-й армии. Все это я помню абсолютно ясно. Меня назначили пулеметчиком, вторым номером. Это значит, надо таскать тяжелый станок. А так как я не богатырского склада — я об этом никому никогда не рассказывал, потому что был убежден, что мне просто никто не поверит…
Я попал в пехоту — в глухую оборону, предельно сближенную с немцем: 60 метров, 100 метров, 200 метров, 300 метров… Это был февраль 1942 года. Перед нами стояли эсэсовские батальоны.
Почему они не вошли в Ленинград, известно одному Богу. Никакого сопротивления мы бы им оказать не смогли.
Потом их слили с финнами. И это было еще хуже — мы-то думали, что это будет лучше. А финны, если бы их было больше, завоевали бы весь мир, потому что они по природе воины. От них покоя не было никакого. У нас перед этим была же финская война. Я в ней не участвовал, участвовали Михаил Луконин и Ярослав Смеляков — они хлебнули там смертельную дозу.
Что такое война в глухой обороне — об этом нигде не рассказано. Во-первых, я не видел ни одного капитана, а майора тем более. По своей воле туда просто никто не пойдет, поэтому старший лейтенант — это был высший чин, которого я видел. Я говорю не о той войне, когда идут глобальные наступления и т.д. А тут лоб в лоб стоят две армии, и они абсолютно неподвижные.
Из чего складывается там жизнь солдата? Она складывается из сна, борьбы с голодом и дежурства в бойнице или снайперства. Ты устраиваешься где-нибудь в бойнице. Тебе дает командир взвода винтовку с оптическим прицелом, и ты знаешь, что вот там немцы ходят в баню — иногда вместе, иногда по одному. Все дело в том, что идти на ночь в бойницу никто не хочет, это смертельно опасно. Особенно, надо сказать, при финнах, потому что они переползали нейтральную полосу — оглушат и выволакивают из бойниц. Немцы не были способны на такую ловкость и хваткость. И я видел отказы, ужасные истории. Какая должна быть воля у командира взвода — а ведь это же все дети. Вот у меня был первый командир взвода Попов — ему было 18 лет. А он в такой ситуации, когда человек отказывается идти. Ну что ему делать — убить или что?
Командир роты был Иван Сергеевич Гавриков, из чекистов ленинградских. Я полагаю, что ему было лет 45. Правда, мне казалось, что он глубокий старик. Человек хороший, спокойный, умный, но страдающий от отсутствия слуха. Ему надо было в ухо кричать, а кричать нельзя — мука страшнейшая. Лучше всего все-таки об этом сказано у Киплинга: «Пыль, пыль, пыль…». А по-английски это: «И войны нет на войне…».
И еще у Киплинга:
«Я шел сквозь ад семь недель — я клянусь:
Там нет ни тьмы, ни жаровень, ни чертей…»
И, действительно, на передовой нет «ни тьмы, ни жаровень, ни чертей», а есть только «пыль, пыль, пыль…». «Ты должен думать об одном: лишь сон взял верх — задние тебя сомнут…» Гениально сказано о войне!

...Джульбарс челноком ходил по широкой полосе. За ним, перехватывая поводок, неторопливо двигалась девушка. Только собаке было точно известно, где опасность. А девушка по видимым ей одной признакам должна была уловить состояние животного. Профессиональное внимание, выработанное практикой, хранило их от единственной ошибки. Минут через пять пес принюхался, категорично вильнул хвостом и сел. Сел как влитой, слегка скосив на хозяйку вишневый глаз, но умудряясь держать на мушке носа искомый запах. Вздрагивал на весеннем ветру каштановый чуб воентехника Дины Волкац, когда она прокалывала землю щупом. И вот затрепетал сигнальный флажок: мина - здесь! Противотанковая мина ЯМ-5 лежала на глубине сантиметров тридцать в массивном деревянном ящике - оболочка надежно защищала установку от миноискателя, а мороз берег ее от щупа. Но через десять дней аэродром был полностью проверен: Джульбарс обнаружил еще несколько таких мин.
ДИНА СТАЛА В СТРОЙ В ИЮЛЕ 1941 года. Сдав экзамены за второй курс Харьковского театрального училища и уволившись из театра, она явилась по повестке к месту формирования 9-го армейского отряда в Малиновку. В ту самую Малиновку, где гремела знаменитая свадьба. "Явилась", потому что имела военную специальность инструктора по служебному собаководству.
В школе, выбрав себе собаку для работы, Волкац показала ее начальнику отделения. Джульбарс был настолько неказист и обшарпан, что она услышала ироническое: "Хуже собаки найти не удалось? Разрешите узнать, по каким же признакам вы ее выбрали?" "По глазам", - серьезно ответила Дина.
...После учебы в Центральной школе вылет в Воронеж оказался своеобразным экзаменом и для Дины, и для Джульбарса. А в мае 1943 г. они оба выехали на Калининский фронт. Воентехника Волкац назначили командиром отдельного взвода дрессировщиков-минеров 37-го отдельного батальона. В первый же день она пошла смотреть собак, которые размещались на солнечном пригорке и встретили новое лицо дружным лаем. Немецкие овчарки отличных кровей, благородные сеттеры, гончие и крупные лохматые дворняги - порода роли не играла: достоинства определялись работой. Поименно рекомендовал каждую собаку дневальный, а профессиональная память Дины запоминала кличку, собаку, ее характеристику. Тем временем солдатское "информбюро" распространило по батальону следующие сведения о новом командире.
- Девушка. Молоденькая.
- Воюет с первых дней.
- Пса привезла, своего.
- Зовут комвзвода Дина, ребята!..
Началась тихая паника.
Утром новый командир принимал взвод. Знакомился с личным составом и собаками. Дина была немало удивлена, когда старшина Гирин бойко назвал уже знакомую ей собаку другой кличкой. Не той, какой вчера именовал дневальный. Запомнившаяся как Дина, собака сегодня оказалась Ильзой. И так еще, и еще... и еще.
Новоиспеченные "ильзы", "лады" и "найды" никак не реагировали на клички; в лучшем случае, услышав свое новое имя, зевали. Глядя на невинные лица солдат и старшины Гирина, Дина все поняла и приказала оставить Динам их прежние клички.
Феноменальные возможности собачьего обоняния и талантливое использование их человеком давали поразительные результаты.
"Только собака в достаточной мере гарантирует полную очистку местности от мин на более ответственных участках, в районах расположения КП, соединений, основных магистралей", - докладывал начальник инженерных войск Степного фронта генерал-майор Цырлин. Собаки находили мины в любой оболочке: металлической, стеклянной, деревянной и пластмассовой. Собаки выделяли запах взрывчатки в любом комплексе - этому можно было их научить. Но прежде следовало обучить человека.
И Дина учила подчиненных, воевала. Шаг за шагом они продвигались на запад, изредка теряя людей и собак на боевых заданиях по разминированию. Дополнительно взвод получил задание подготовить группу с собаками-диверсантами для забрасывания в тыл врага. Военные-собаководы давно лелеяли мечту выдрессировать собаку-подрывника так, чтобы она могла работать многократно. Еще до войны был сконструирован вьюк, который собака могла сбросить самостоятельно. Бесконечно жалели и гибнущих собак, но ведь и боец, использовав собаку, терял "оружие" и становился перед выбором: готовить новую или остаться рядовым стрелком. И вот теперь предстояло подготовить и применить на практике собаку-диверсанта.
Из наиболее способных дрессировщиков и лучших собак Волкац отобрала свою особую группу. По ночам в районе Торопца наши машинисты, сами того не ведая, исправно давили учебные мины, подбрасываемые собаками. В глубочайшем секрете и в полнейшей темноте готовились дрессировщики.
НЕ БЫЛО НИЧЕГО НЕОЖИДАННОГО В ТОМ, что собак-диверсантов включили в смотр достижений 5-й отдельной инженерной бригады: 37-й отдельный батальон находился в ее оперативном подчинении.
На смотр прибыл сам командующий фронтом генерал Еременко.
Погода отвратная. Только что выписавшийся из госпиталя после тяжелого ранения, опираясь на массивную палку, мрачно, пристально наблюдает Еременко за работой.
По команде рядовой Кириллов пускает Джека на макет железной дороги. Джек бежит к цели-все внимательно следят за собакой. И вдруг на половине пути Еременко скорым шагом двигается наперерез, угрожающе поднимает палку, замахивается ею на собаку и резко кричит: "Пошел вон!" Миролюбивый и доверчивый Джек, зубом не тронувший ни единого человека, возмутился и, невзирая на чин и звание, с грозным рыком... повернул в атаку на командующего... Кириллов успел скомандовать: "Фу!" Джек остановился и нехотя вернулся к проводнику. При втором пуске уже никто не мешал собаке, и она четко выполнила задание.
"Мы остались в неведении - никакого отзыва о работе собак не последовало вообще. Настроение у нас было препоганое", - вспоминала Дина. И тем неожиданнее полученный батальоном приказ: срочно отправить группу диверсантов для переброски в тыл врага.
Дина ни на миг не сомневалась - она летит вместе с ребятами. Возбужденно трепала Джульбарса: "Интересная работка предстоит мне, Жулик". Но... командир батальона Александр Павлович Мазовер четко объяснил лейтенанту Волкац, почему не принят ее рапорт. "Группа подготовлена достаточно надежно для того, чтобы выполнить задание самостоятельно. Вы нужны в батальоне - готовить кадры..." В общем-то все было правильно, но поздно вечером командир отдельного взвода плакал, уткнувшись в пушистую шею Джульбарса. Ведь Дине было только двадцать лет!
ПЯТЬ ЧЕЛОВЕК И ЧЕТЫРЕ СОБАКИ отправлены в тыл врага. И после затяжного напряженного ожидания обрадовала коротенькая сводка: "Сработала Дина-1".
Почти через полгода, в январе 1944-го, вернулись последние ребята в родной взвод. Возмужавшие, слегка задающиеся своим партизанским житьем, они, живые и здоровые, заняли места в строю. Тогда и рассказали товарищам, как все происходило.
...Никакой возможности на выход к цели ночью не было. Лес вырублен, трава скошена, на расстоянии видимости маячат дозорные вышки. Всю ночь работают прожектора, а патрули усилены собаками. Решили идти на двойной риск - днем!
Уже с самого утра светило солнце и парило перед очередным дождем. На разогретой влажной земле томились на вьюках собаки - Дина и Джек. Впереди двое немецких солдат безмятежно пилили дрова, перебрасываясь ленивыми репликами. Страшно хотелось пить и курить, кусались мухи, но пошевелиться было невозможно, а лежать предстояло неизвестно сколько.
Наконец - долгожданный шум приближающегося поезда, но по путям неторопливо шагает патруль. Так пропустили еще два эшелона. Собаки лежат, прижатые к земле, потому что порываются вскочить на знакомый шум. Только бы не подали от волнения голос!.. И вот патруль прошел, тяжелогруженый состав ползет судьбе навстречу. Филатов пускает Дину. Она скользнула тенью за солнечный блик, на миг пропала в завале, вынырнула, тут же спустилась в кювет и... снова показалась взбегающей на насыпь. Ступила между рельсов навстречу паровозу и замерла, насторожив темные ушки и глядя в спины патруля, словно соображая - работать дальше или ускользнуть от посторонних глаз?
Внезапно рявкнул паровоз. Машинист, приняв Дину за патрульную собаку, сообщал об опасности. Гудок ее поторопил. Отработанным движением дергает она ручку. Запальный механизм приходит в действие: коротенький щелчок - и едкий дым тлеющего шнура ползет по насыпи.
Птицей кидается собака вниз. Она отлично знает, что на прежнем месте никого нет: как только был сброшен груз. Бычков и Филатов метнулись к болоту. За спиной рвануло, и над лесом пополз черный дым. Бежать было трудно, жижа наползала в сапоги; никто не заметил, когда же именно запыхавшаяся Дина пристроилась к ноге Филатова и чинно затрусила рядом. Только через двое суток они добрались до партизанской базы.
Так успешно закончилась первая и пока единственная в мировой практике операция с применением собаки-диверсанта. Все участники получили награды. За подготовку собак-диверсантов комвзвода лейтенант Волкац награждена орденом Красной Звезды.
ЛУЧШИЕ ЧЕТВЕРОНОГИЕ ВОИНЫ после Победы были привезены в Центральную школу. На персональной пенсии жила там и знаменитая Дина. Однажды курсанты вывели Дину на ближайшую железнодорожную станцию и сфотографировали на фоне товарных вагонов. Со снимка смотрит на нынешних курсантов славная собака, образованная и заслуженная.
Дина Волкац актрисой так и не стала. Лишь запись в военном билете напоминала о несостоявшейся гражданской специальности.

Справа - Дина с А. Филатовым

В конце войны Дина дважды отличалась при разминировании города Полоцка, где в одном из случаев, нашла в кроватном матрасе в немецком госпитале мину-сюрприз.

"Я ни разу не был ранен, - говорил Смоктуновский. - Честное слово, самому странно - два года настоящей страшной фронтовой жизни: стоял под дулами немецких автоматов, дрался в окружении, бежал из плена... А вот ранен не был. Землей при бомбежке меня, правда, как-то засыпало - да так, что из торфа одни ботинки с обмотками торчали. Мне посчастливилось бежать, когда нас гнали в лагерь. Был и другой выход - желающим предлагали службу в РОА... Но меня он не устроил. Меня, восемнадцатилетнего, измученного мальчишку, вел инстинкт самосохранения. Я выведывал у крестьян, где побольше лесов и болот, где меньше шоссейных дорог, и шел туда. Фашистам там нечего было делать в отличие от партизан. Так добрел до поселка Дмитровка... Постучался в ближайшую дверь, и мне открыли. Я сделал шаг, попытался что-то сказать и впал в полузабытье. Меня подняли, отнесли на кровать, накормили, вымыли в бане. Меня мыли несколько девушек - и уж как они хохотали! А я живой скелет, с присохшим к позвоночнику животом, торчащими ребрами". В этом поселке Смоктуновский прожил около месяца, потом случай помог ему добраться к партизанам, воевал в отряде.
Войну закончил юго-западнее Берлина. Дважды награжден медалью "За отвагу".

Фрагмент из мемуаров Иннокентия Михайловича Смоктуновского "Быть" /часть вторая "Ненавижу войну"/:
Немцы точными и плотными по насыщенности артналетами перебили нашу связь, протянутую по дну протоки (со штабом полка, не то дивизии - точно не помню), докладывать об обстановке на плацдарме высшему начальству, находящемуся на острове, посредине Днепра, должно быть, было необходимо (???), и из подразделений выбирали самых высоких ростом, чтобы те вброд, под обстрелом, то и дело погружаясь с головою в воду, держа лишь над ней, над водой, пакет с какими-то там страшно секретными данными, могли, если повезет, пройти самый глубокий, а оттого самый опасный медленный участок протоки, и, выбежав из воды опрометью, сверкая голым задом, нестись по совершенно открытому, пологому, как хороший пляж, песчаному берегу до какого-нибудь овражка или ямы. Какой овражек, какая яма - берег ровный как прекрасный пляж, тогда хотя бы просто залечь за вздутые от времени, нестерпимо дурно воняющие останки наших боевых товарищей - погибших лошадей, перевести дух и опять что есть сил до следующего укрытия, а там, глядишь, и до спасительного леса. В одну из таких увеселительных прогулок выбрали меня и одного (небольшого роста) бойца из какого-то, как помнится, соседнего подразделения. Ничего не объяснив, нас привели в землянку начальника штаба полка, поставили рядом и мне одному приказали поднять руки вверх. Ничего не подозревая и думая, что и здесь продолжается вечное подтрунивание над моим ростом и худобой, я глупо тянулся в этакую несуразную оглоблю, но, кажется, именно эта нелепая вытянутость произвела впечатление на стоящих перед нами офицеров; они едва ли не хором сказали: "О-о-о, здорово!" И именно в тот момент, когда они так дружно "проокали", в их глазах я вдруг прочел старательно скрываемую ими опасность, или, вернее: "Жалко ребят, молодые такие, еще могли бы жить да жить..." Я все понял.
- Вот пакет, его сухим следует доставить в штаб на острове, через протоку ты идешь первым, ты - старший, он, - офицер показал на того плотного парня, молча, с интересом наблюдавшего эти мои устремленные в накат блиндажа упражнения, - будет тебя подстраховывать, если что случится, ну мало ли, ранят тебя, захлебнешься, или...
Помню, и заминка его, и это его "или", довольно выразительно им не досказанное, не вызвали во мне ни героического порыва, ни самозабвенного вдохновения, скорее, напротив, и я пересохшим вдруг горлом пытался было объяснить, что сейчас утро, все просматривается как на ладони, и у немцев брод пристрелян, и он бьет по нему не только навесным минометным огнем, но и просто-напросто видя цель, прямой наводкой и, кажется, не самым мелким калибром своих орудий... К тому же вчера мы имели возможность наблюдать подобные дневные попытки пройти через эту же протоку, и оба посланных связных у середины брода были расстреляны. "И потом, - продолжал я увещевать спокойно, по-доброму слушающего меня, кажется, понимающего все, напутствовавшего нас начальника, - он совсем маленький, он захлебнется у берега, - показывал я на моего низкорослого подчиненного, - а там не меньше двух метров, я думаю, а местами так и поглубже; вчера те двое, не знаю, вы посылали их или нет, но не прошли же - мы видели". В общем, всячески убеждал, как мог убеждать восемнадцатилетний человек, страшно желавший жить: говорил, что подобное задание, кроме нашей гибели, ничего не принесет, что попросту мы будем следующими, кто у середины протоки пойдет ко дну. Говоря все это, я поражался молчаливости офицера, его терпению.
- Вот поэтому сегодня идете вы в таком соотношении, - мягко прервал меня офицер, - он без оружия и повторяю, если что... он доберется вплавь, он - прекрасный пловец, именно поэтому он и идет. Как видишь, мы все учли и исправляем ошибки вчерашнего. - И видя, должно быть, что "пловец" осознал наконец ситуацию и собирается что-то сказать, офицер все так же мягко, как и раньше, но как-то уж очень отчужденно произнес: - Да-а, вот так!!
- Сейчас смеркается рано, может, лучше переждать пару-тройку часов, а то ведь так... - начал было до того безмолвствующий, но вдруг ставший страшно серьезным и с какими-то уж очень умными глазами мой помощник.
- Вы же знаете, у него все пристреляно по этому броду, ночью он бьет с еще большей плотностью, чтоб не допустить возможного подкрепления нам... так что... сами видите - из двух зол... ничего другого не остается, как идти сейчас... и-и-и... Все, там ждут, выполняйте! - Офицер, вроде сказав все, что он должен был сказать, смотрел куда-то вбок.
Мы еще какое-то время стояли, и я увидел, как мой боец рядом чуть развел руками, они мелко-мелко дрожали и как бы спрашивали: "Как же это??" и, услышав, - "Вернетесь - доложите, за вашим переходом протоки буду наблюдать сам, действуйте!" - опустил их. Мы вышли.
Затея эта была обречена, это понимали все. Мой напарник, лишь войдя в воду, был ранен и не мог держаться со мною рядом. Я же должен был уходить, пытаться прорваться сквозь зону обстрела - такое указание тоже было, и где-то у середины протоки, захлебываясь, едва успевая схватить воздуха перед тем, как опять уйти под воду, оглянувшись, увидел, как он, странно разбрасывая руки, боком, как споткнувшийся или пьяный, тяжело падал в воду, барахтался, вставал и опять валился на бок. Я что-то пытался крикнуть ему, но думаю, что это было неверно, глупо, да и просто бесполезно - грохот разрывов усилившегося обстрела (ребята у минометов видели, что я пока все еще жив и на плаву уходил) заглушал все кругом. Пройдя глубокую часть протоки, на бегу оглядываясь, пытался схватить взглядом пройденный участок брода, но никого уже не было: его или снесло течением, или он затонул. Из-за какой-то коряги я еще пытался осмотреть все кругом... но берег и протока были тоскливо пусты. Тот дурацкий пакет я доставил, в этом-то отношении все было в порядке, и меня даже представили к награде медалью "За отвагу", правда, вручили мне ее спустя 49 лет прямо на сцене МХАТа после спектакля "Мольер". Мои однополчане москвичи (их осталось раз-два и обчелся) сами разыскали все документы по этому награждению, и в реляции (так, кажется, называется подобный документ) был кратко, по-казенному, описан этот нелепый, в общем-то никому не нужный (я и сейчас так думаю) эпизод. На острове мне разрешили задержаться до наступления темноты, и в свое расположение я вернулся ночью. Оказывается, за нашим купанием в Днепре наблюдали многие, и все, кто видел, как колошматили нас на протоке, были немало удивлены, узнав, что меня даже не царапнуло. "Ну везет тебе, длинный, ты просто счастливчик, несмотря что доходяга".
***
Случай из его фронтовой биографии: "… Когда я бежал из плена и, пережидая день, спрятался под мост, вдруг вижу – прямо на меня идет немецкий офицер с парабеллумом, дежуривший на мосту, но перед тем, как глазами натолкнуться на меня, он неожиданно поскользнулся и упал, а когда встал, то, отряхнувшись, прошел мимо и потом опять стал смотреть по сторонам…".

ЛАГЕРНЫЙ СОЮЗ НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ

В лагере томились представители двадцати четырех-двадцати шести национальностей включая и народы СССР. Украинцы, белорусы, татары, мордвины, киргизы и т.д. считались в лагере русскими.
В количественном отношении первенство в лагере удерживали поляки. Лагерь был построен на польской земле и обслуживал преимущественно поляков. Поляки не случайно давали наибольший прирост населения Штутгофа. Их направляли сюда из разных отделений гестапо: из Гданьска, Кенигсберга, Быдгоща, Штаргарда, Плоцка Граузензе, Картузова, Торуни и прочих пунктов.
Второе место занимали русские, третье немцы, четвертое литовцы. В конце 1943 года немецкую и литовскую колонию неожиданно обогнали латыши. Они смело конкурировали по количеству даже с русскими и поляками. Как-то раз из Риги пригнали сразу трехтысячную партию - весьма разношерстную публику. Были тут и русские, но так как они являлись гражданами Латвии и говорили по-латышски, их записали латышами.
Латыши вначале вели себя высокомерно, кичились своим латышским происхождением. Держались они обособленно, собирались кучками, старались даже создать отдельные латышские рабочие команды. На досуге и на работе латыши распевали свои песни особенно одну, с таким запоминающимся припевом: "Дзимдзи-рим-дзим-дзим". Тянули они ее с упоением дружно налегая на "рим-дзим-дзим" несмотря на то, что благозвучный рефрен доставлял им немалые неприятности...
В марте 1944 года пришел приказ послать две тысячи заключенных в концентрационный лагерь Маугхаузен на особо тяжелые работы - дробить скалы. Подбор узников зависел от эсэсовских бонз, а также от заключенных, работавших в администрации. За три дня подобрали две тысячи человек и все они оказались латышами. Какой бы вонючей дырой ни был Штутгоф, но он не шел ни в какое сравнение с Маутхаузеном - человеческой бойней в каменоломнях.
После отправки латышей литовцы опять выдвинулись на четвертое место. Число их особенно не изменялось, постоянно колеблясь в пределах трехсот человек. Одни умирали, на их место присылали примерно столько же новых. Баланс не нарушался.
Ранней весной 1944 года привезли 165 датчан. До ссылки в Штутгоф они как интернированные, жили в датских лагерях чуть ли не санаторного типа, у каждого была своя отдельная комната. Один датчанин, художник, театральный декоратор ухитрился там не только официально жениться, но и развестись со своей избранницей.
Датчане - рабочие, мастера, ремесленники, моряки - в большинстве своем были коммунистами или сочувствующими, социал-демократами или участниками гражданской войны в Испании. В датскую группу входили также несколько деятелей городского самоуправления, инженеры, адвокаты, один художник и один прекрасный шахматист. Немецкие власти решили, что в датском лагере им слишком хорошо жилось. Везли датчан в Германию в корабельных трюмах, набив битком, как селедку. На немецкой земле их пересадили в поезда. Три дня им не давали пить. Ни капельки. Проводник эсэсовец приносил и выплескивал на глазах у измученных жаждой ведро воды: смотрите, мол, как она поит землю...
В Штутгофе датчане образовали свою колонию. Их поселили вместе, в одном блоке. По сравнению с другими заключенными они пользовались определенными льготами и поблажками. Их никто не бил бессмысленно, не гонял с места на место, не преследовал. Они даже получали датские газеты. Правда и печать Дании не была свободна от гитлеровской цензуры, тем не менее в датской прессе содержалось больше сведений, чем в немецкой. Датчане не кичились своим происхождением и, выполняя рабские повинности, не распевали под охраной своих палачей народные песни... Никто над датчанами не смеялся. Все их любили и уважали. У нас, литовцев были с ними наилучшие отношения. Когда датчане прибыли в Штутгоф, мы уже были старыми каторжниками, постигшими премудрости лагерной жизни, и оказывали им посильную помощь.
Позже датчане стали регулярно получать посылки от своего Красного Креста и не остались перед нами в долгу. Некоторые датчане чувствовали себя в нашем блоке как дома.
В 1944 году, в конце лета, в Штутгоф пригнали около двухсот французов в эсэсовской форме! У их соотечественников, давно пребывавших в лагере волосы дыбом встали (среди них были вполне приличные люди!). Старожилы немедленно заявили о своем полном отмежевании от новичков. Прибывшие только позорят имя француза, заявили они, мы с ними не желаем иметь ничего общего. Вскоре новичкам предложили свободу с условием, что они пойдут добровольцами на фронт. Большинство согласилось и тут же уехало. Около тридцати человек все же отказались. Они остались в лагере и были сносными товарищами.
Стали пригонять в лагерь и группы эстонцев. Однажды начальнику блока чем-то не понравился новичок-эстонец. Недолго думая, он трахнул его как в таких случаях полагалось трахать новичков. Эстонец недоуменно потряс головой: он не знал что начальник блока - важная шишка. Новичок не пришел в восторг от вольности пана блокового. Он нахмурился.
- Часто на тебя такое находит? - спросил он начальника блока и слегка дал ему сдачи.
Пан блоковой, получив в морду пришел в замешательство. Он рухнул под стол, улегся и застонал: "Ой-ой". На помощь пану блоковому поспешил шрейбер. Эстонец размахнулся - рраз, и писарь последовал туда же.
Примостился под боком у пана блокового и тоже завопил: "Ой-ой". Оказалось, что эстонец был боксером тяжелого веса. Он уложил все начальство блока, вплоть до кухонной прислуги. Выломав окно, начальник блока улизнул и привел подкрепление. Тогда эстонец забаррикадировался. Началась шумная баталия. Сыпались стекла, трещали стены, в щепки превращались столы и стулья. Эстонец продолжал единоборство с превосходящими силами противника. Битва сошла новичку не совсем гладко, но не он один был ранен... Потом в лагере его больше никто не задевал. Боксера уважали. С почтением относились ко всем эстонцам вообще.
В лагере содержались также бельгийцы, люксембуржцы, англичане, американцы, румыны, греки, сербы, шведы, норвежцы, финны, была даже одна японка - откуда она взялась, бог ее знает.

БЕГЛЕЦЫ

Величайшим несчастьем для лагеря были беглецы. Их страшно ненавидели не только эсэсовцы, но и заключенные.
Побег из лагеря был сопряжен с невероятными трудностями. С самой территории Штутгофа можно было еще удрать, но... недалеко. В окрестностях беглецов быстро вылавливали. Географическое положение лагеря не благоприятствовало рискованному делу.
Окрестности лагеря были запружены агентами полиции и СС. Гражданские лица также исполняли шпионские обязанности. Они должны были вести слежку за подозрительными и немедленно выдавать их полиции. Удрать морем или через залив не представлялось возможным - у заключенных не было никаких средств передвижения. Путь беглецу преграждала хитроумная система каналов, ручьев, наконец два больших канала Вислы. Все ходы и выходы находились под неусыпным контролем. Строжайше охранялись также мосты и мостики.
Успехом мог увенчаться только тщательно подготовленный побег. Надо было досконально изучить географическое положение окрестностей, все стежки и дорожки, надо было хорошо говорить по-польски и по-немецки, уметь нахально лгать, запастись гражданской одеждой, продуктами и заручиться поддержкой верных людей за пределами лагеря. Иначе говоря, позаботиться заранее о средствах передвижения, о ночлеге и документах.
Без всего комплекса вспомогательных средств побег из лагеря был бессмысленной затеей. И все же находились смельчаки.
Во время вечерней проверки вдруг обнаруживали, что одного, а иногда и нескольких заключенных не хватает. Кто они такие - неизвестно. Немедленно начинались розыски. Устанавливали: из какого блока беглец, в какой команде работал. Фамилия. Номер. Справки обычно наводили довольно долго, примерно несколько часов, во всяком случае не меньше часа. До выяснения весь лагерьвыстраивали во дворе.
Затем начиналась погоня. На ноги поднимали всех эсэсовцев, спускали с цепи полицейских ищеек.
Весь лагерь стоит, пока ищут беглеца, пока его, избитого, окровавленного, истерзанного собаками, не приволокут обратно - живого или мертвого.
Весь лагерь стоит. Не двигаются с места. Голодные, изнуренные люди стоят часами. Проходит день, проходит ночь. Разве помянет добрым словом усталая многотысячная толпа такого беглеца-неудачника?
Эх! Сбежал бы уж он, черт, по-настоящему - куда ни шло. Но нет. Беглеца обычно приводили окровавленного, разорванного псами. Хорош! Из-за него одного страдали тысячи узников.
Но это еще не все. Начальство немедленно берет за шиворот соседей беглеца, соседей с верхних и нижних нар, соседей справа и слева, сослуживцев, хватает знакомых и приятелей - и они, мол, должны знать, куда исчез беглец, они, мол, были посвящены в его замыслы, почему не донесли, почему не предупредили?
Соседи беглеца чувствовали себя счастливыми, когда начальство ограничивалось полусотней палок на душу. Но зачастую дело оборачивалось гораздо хуже. Мнимых соучастников иногда мучили целыми днями, иногда забивали насмерть или торжественно вешали.
Пойманному беглецу, если он был еще жив и мог кое-как двигаться, тотчас отпускали неограниченную порцию палок. Порой даже беглеца-покойника секли с таким рвением, будто он еще мог что-то почувствовать. Оставшегося в живых беглецу на грудь и спину пришивали черный кружок с красным значком посредине - мишень для пули, если ему снова вздумается бежать. Такова была униформа беглецов.
Если беглец, мучимый голодом, врывался в поисках пищи к кому-нибудь на свободе, нападал на кого-нибудь или оказывал при поимке сопротивление, его избивали еще более жестоко. Он уподоблялся барабану, а эсэсовцы – искусным барабанщиками. Если же после указанной музыкальной операции он все же оставался в живых, то его запирали к радости клопов на одну-две недели в бункер. Потом с большой помпой вешали. Веселая дробь барабана приглашала всех жителей лагеря на просмотр увлекательного и поучительного спектакля.
До лета 1944 года побег совершали преимущественно русские. Для русских беглецов все их попытки вырваться на волю кончались трагически.
Некоторые русские в стремлении к свободе проявляли необыкновенное упорство и выдержку. Один, например, проплыл около двух километров по канализационным трубам, полным гнили и отбросов. Другой двенадцать часов просидел, погрузившись по уши в уборную. Но все было напрасно: и того, и другого окровавленных, истерзанных собаками, вернули в лагерь.
Поляки бежали редко, но обычно тщательно подготовившись. Один поляк бежал, пробыл целый год на воле, опять угодил в лагерь и опять удрал. Искали, искали его - так и не нашли. Но это был единственный случай во всей истории лагеря.

/Ленуся и Жука – мать (балерина) и дочь-подросток/

…Первое время, пока не сгорели бадаевские склады, они с дочерью держались, хотя сразу выяснилось, что балетная диета и голод – это разные вещи. Ленуся совсем не умела голодать, как это ни странно.
Поначалу они с Жукой растягивали, сколько могли, обнаруженные в нижнем ящике кухонного шкафа две пачки червивого риса, который по рассеянности Елена Арнольдовна забыла вовремя выкинуть. Жука сама научилась перебирать его и варить без соли (соль кончилась), но с перцем, зирой и барбарисом, запасы которых были неисчерпаемы: Литвак-Кордовин еще с ферганских времен умел готовить плов, и случалось, баловал семью и гостей настоящим узбекским, с бараниной.
В эти первые недели Жука вдруг вытянулась, повзрослела и вела себя гораздо толковее матери. Она учила мать, по какой стороне улицы безопаснее идти, и как вжаться в стену дома, когда воет сигнал воздушной тревоги; умела выменять на толкучке что-то съестное, неплохо училась, и вообще – все время была чем-то занята. Вошла в какую-то «ячейку», человек пять одноклассников, которые обходили квартиры, собирая теплые вещи для бойцов, или искали по округе цветной металлолом – для снарядов, – или вот бутылки собирали…
– Жука, а бутылки… – робко спрашивала Елена Арнольдовна, которая хоть и поднималась уже, но при любой возможности норовила присесть или прилечь. – Бутылки для чего?
– Ну, мама, – втолковывала та. – Как ты не понимаешь: это для поджога танков! Враг на пороге!
Она даже дежурила со старшеклассниками на чердаке – оттуда было видно, как огненными кольцами горели окрестные деревни – и дважды гасила зажигательные бомбы. «Мы – часовые ленинградских крыш!» – повторяла чью-то недавнюю крылатую фразу, и мать с робким и покорным изумлением обнаруживала в своей забалованной дочери отцово упрямство, жизненность и последовательность действий.
Потом стало полегче, потому что к ним перебрались жить мамина подруга тетя Ксана с сыном Володей, на три года старше Жуки, и с бабушкой Александрой Гавриловной. Тетя Ксана тоже танцевала в Кировском, но в глухом кордебалете, без особых претензий, поэтому до войны еще закончила курсы экскурсоводов. Была она энергичной и подхватливой: всюду подмечая смешное, потешно изображала экскурсантов: «А не сводите ли на таку вулицю: „Заячья Роща“?» – «Боже, – думаю, – скандал: всю жизнь в Ленинграде живу, такой улицы – „Заячья роща“ – не знаю. Оказывается, улица-то нужна „Зодчего Росси“! И хохотала, и вновь повторяла: „Заячья роща“, а?! „Зодчего Росси!“»
В эвакуацию они не уехали из-за Александры Гавриловны, – стариков почему-то не брали. И вот в их квартиру на последнем этаже угодил снаряд. Потолок, как в изумлении повторяла Александра Гавриловна, «сшибло начисто» – повезло, что сами отсидели налет в бомбоубежище – в домовой конторе…
Жить вместе оказалось куда сподручней, тем более что, вселяясь, квартиранты притащили – как говорила тетя Ксана – «калым»: Володя возник в дверях, груженный мешком еще дачной их, райской картошки, обнаруженной в подвале. Немного подмороженной – ну так что? – это было огромной удачей. Привезли и буржуйку на санках, тоже дачную. Тетя Ксана умела ее топить и Жуку научила: сначала растопить газетой, потом подкладывать что-то более существенное, более длительно горючее. По округе во дворах уже ломали и разбирали сараи на дрова, и Володя с Жукой ходили подбирать щепки и чурочки. Поселились все вместе в гостиной – одной буржуйкой всю квартиру не обогреешь, а так вполне, хотя парок изо рта вырывается.
А мороженую картошку использовали «на все сто»: жарили, варили, очистки сушили в гостиной на кабинетном рояле, под которым Володя спал. Сухие очистки мололи, и опять жарили оладьи на электроплитке, на американском жиру под названием «лярд». Часто электричество отключали, и тогда в темноте Жука и Володя ели прямо с остывающей сковороды недопеченные оладьи.
Тетя Ксана работала – те, кто остались, продолжали танцевать, несмотря на то, что в Кировский попала бомба. В зал войти было страшно: по стенам свисали обломки ярусов: арматура с кусками золоченной лепнины… Артисты переодевались и гримировались в царской ложе, потом выходили на публику в фойе, и там давали концерт.
По воскресеньям она выходила на толкучку – менять вещи на что-нибудь съестное, и очень ловко это проворачивала. За адвокатские золотые дедушкины часы, бриллиантовое Ленусино кольцо и запонки в виде скрипичного ключа, с рубинами, тетя Ксана, как говорила она, «выиграла» полкило пшена, полкило сахара и грамм 200 масла. Чуть-чуть столовка поддерживала – та, что открыли в БДТ – там по талонам давали обед – затируху котлеты из пшена… Ну и, конечно, хлеб по карточкам. Очереди длиннющие в утренней тьме; Жука с Володей менялись, чтобы не сдохнуть на холоде. Странно было только, что Ленуся, несмотря на героические усилия всех вокруг держать ее и тащить, с каждым днем все больше слабела и впадала в апатию.
…Потом немцы взяли Тихвин.
А холода навалились такие страшенные, будто природу и саму землю обуяла особая ярость – за все, что с ней делали люди, прорывая в ее теле глубокие рвы, взрывая ее покровы, сбрасывая в ямы тысячи трупов, пожирая все живое – от кошек до крыс.
С этого момента начиналось и завершалось то главное «и так далее», которое впоследствии всегда замирало у Жуки на сжатых губах…
…Самое страшное в жизни, считала она, именно детали. Вот что с удовольствием она выкинула бы из своей детской памяти: тот день, когда впервые Ленуся поплелась одна на толкучку: тетя Ксана была занята на «утреннике», а Жука болела ангиной. И с той минуты, когда за матерью захлопнулась входная дверь, Жука встала у заклеенного крест-накрест окна кухни, глядящего на Моховую, и стала ждать. Ей казалось, что пока она стоит и ждет, с Ленусей ничего дурного не случится, и та удачно выменяет на еду яйцо, которое в семье называли человеческой фамилией Фаберже. Яйцо из Ленусиного приданого было, конечно, копией, но отменной: красно-эмалевое, увенчанное луковкой золотой короны с крестом, все перевитое какими-то золотыми кручеными веревками…Она стояла у кухонного окна, выходящего на Моховую, и высматривала легкую фигурку матери, которая, даже истощенная, даже закутанная в тряпье, все же не теряла балетных очертаний, хотя уже давно двигалась замедленно, как во сне, и не верилось, что это Ленуся, с ее сильными ногами и стремительным жилистым телом тащится десять минут из столовой в кухню. Жука переживала, что отправила мать по такому сложному делу. Правда, она дала Ленусе четкие инструкции: на мясное не выменивать, ни студня, ни пирожков не брать, а то еще подсунут человечину – такое бывало. На толкучке всякое случалось. Вот, тетя Ксана однажды попала в облаву. И всех, кого загребла милиция, отправили на Пискаревку – бросать в траншеи мешки с трупами. Но тете Ксане, она рассказывала, повезло: в ее мешке оказалось двое детей, не так тяжело было тащить и бросать…
Когда Жука стала всерьез волноваться за мать, та, наконец, возникла на углу улицы Пестеля, с полулитровой банкой, почти до половины заполненной… и Жука чуть не задохнулась от счастья: наверное, это постное масло! богатство! бесценное достояние! Что может быть вкуснее: слегка наклонив банку, выпить на блюдце лужицу золотой вязкой жидкости и макать в нее хлеб! Макать, но не вымачивать полностью, еще чего! По чуть-чуть, отправляя в рот по кусочку, и не сразу глотать, а чтобы весь рот пропитался ощущением, узнаванием, пониманием еды… Макать, макать – всю дневную норму хлеба. Нет! – у Жуки выделялись голодные слюни, она сглатывала их, и ей казалось, что во рту уже пахнет дивным подсолнечным солнечным вкусом. – Нет, не всю норму, нет! Разделить на три части: завтрак – обед – ужин… и праздновать так несколько долгих дней.
И тут на Ленусю наткнулся мальчик с санками. Он просто медленно шел навстречу, шел-шел… и вдруг упал и остался лежать, а санки покатились дальше, под ноги оцепеневшей Ленуси, и она качнулась, переступила ногами… и..!
Полет банки к асфальту и фонтан маслянистых брызг – ярче и мучительней взрыва фугасного снаряда, – с тех пор всегда возникал в памяти Жуки в моменты невыносимого напряжения. Снег под ногами Ленуси вспыхнул янтарным горячим светом, а в ледяном углублении от полозьев скопилась лужица. Она как подрубленная рухнула на колени, и принялась лакать из этой лужицы масло – жадно и быстро, как собака Полкан на их довоенной даче…
И впоследствии ничего не перешибло в Жуке эту ужасную сцену: ни смерть Володи – от снаряда, упавшего прямо во двор, ни заиндевевшие, засыпанные снегом трупы на улицах, ни даже застылое и обернутое простыней балетное тело самой Ленуси, так ладно и твердо, как египетская мумия, уплывшее на санках в царство мертвых.
В январе от взрыва поблизости вышибло окна в кабинете отца, и на кухне случился небольшой пожар, который они с тетей Ксаной заливали из ведер, так что потом повсюду на полу образовались глыбы льда. В январе же от истощения и холода угасла бабушка, Александра Гавриловна, и просидела в кресле-качалке в детской, куда они отволокли ее вместе с креслом, целую неделю – окоченевшая и холодная – ни у Жуки, ни у тети Ксаны, к тому времени изрядно истощенных, не было сил тащить на Пискаревку тяжелое костлявое тело. Наконец, дворничиха Тая за 200 грамм хлеба согласилась увезти труп. Да только довезла ли? Может, бросила где по дороге, бесслезно сокрушалась тетя Ксана, кто ее знает…

– Алексей Прохорович, где вас застало известие о начале войны?
– В Молдавии. Я к тому времени окончил третий курс механического факультета Одесского института водного транспорта и с приятелями поехал на виноградные плантации подзаработать. И вот в 12 часов 22 июня мы услышали по радио сообщение Молотова о начале войны. Это было как в страшном сне... Мы вернулись в Одессу. Информации о положении на фронтах было очень мало. И когда 3 июля Сталин произнес: "Братья и сестры, к вам обращаюсь я... ", мы поняли, что дело худо. И сразу же решили идти в военкомат. Узнав, что мы студенты механического факультета, военком нас определил в Одесское артиллерийское училище. А через полгода мы уже лейтенантами поехали на фронт.
– Вы помните свой первый выстрел по противнику?
– У нас был приказ: стрелять только по большому скоплению живой силы или по танкам. Или если будет прорыв. Я все ждал – ну когда же! И вот со своего наблюдательного пункта увидел много немцев возле какой-то станицы на западном берегу Дона. И мне разрешили выпустить два снаряда. Бить надо было только на поражение. Снаряды мы очень экономили. В день получали всего по две штуки. Вижу – попал. Прошу: "Дайте еще снарядов!" Не дали. Не положено.
– Алексей Прохорович, а к званию Героя Советского Союза за что вас представили?
– За танки. В сентябре 1943 года в ночном бою за Чернигов я их пять штук уничтожил. За это и представили. А потом, буквально через неделю, был еще один бой. Там я подбил уже одиннадцать танков. За это командир представил меня ко второй Золотой Звезде. Правда, первую Звезду мне вручили только через несколько месяцев, в апреле 44-го. А вторую я так и не получил. Представление, наверное, где-то затерялось в армейских канцеляриях. Зато вместо нее меня наградили американской Серебряной Звездой. Дело было так. В 1944 году президент США Рузвельт подписал указ, согласно которому награждал четырех советских младших офицеров-сухопутчиков высшей воинской наградой своей страны. Причем это должны были быть только те, кого ранее наградили высшей советской наградой. В октябре 44-го нас пригласили в Кремль, где представитель американского президента Гопкинс и вручил Серебряную Звезду.
– А что она из себя представляет?
– По форме Серебряная Звезда очень похожа на нашу Золотую. Примерно такого же размера, только прикреплена она к вертикальной красно-бело-синей ленточке. Помните фильм "В осаде" со Стивеном Сигалом в главной роли? Вот там такую же звездочку показывают крупным планом, во время вручения ее герою Сигала. Он спас мир от ядерных террористов. Моя заслуга скромнее. Я всего лишь "укротил" двух "тигров" средних фашистских танков...
– Что на войне было для вас самым трудным?
– Прятаться… В Сталинграде юнкесы летали над нами на высоте всего метров двести. Искали нашу артиллерию и огневые точки. И бросали гранаты, мины, небольшие бомбочки. А ты все это видишь, ищешь для себя какое-нибудь углубление, и стараешься продавить грудью асфальт, чтобы спрятаться. Думаешь, что в маленькой ямке тебе удастся укрыться. Уже после войны, когда я сам летал на самолете, с высоты двести метров видел колодец, на нем ведро стоит и кружка. А мы пушки маскировали хворостом, бурьяном и думали, что их никто не заметит.
– О чем бы вы хотели, да не можете забыть?
– Как ходил в штыковую атаку. На момент формирования наша 10-я дивизия НКВД имела пять полков. В каждом – около двух тысяч солдат. Через месяц непрерывных боев в полках насчитывалось по двадцать-тридцать человек. Остальные остались в Сталинграде. Навечно… В 271-м полку я был командиром батареи. В районе Ельшанки – раньше это была южная окраина Сталинграда, сейчас почти центр – немцы прорвали линию фронта. И я как раз там находился вместе со своей батареей. Начальник штаба капитан Золотов приказал выбить немецких автоматчиков с этого участка. У меня в батарее осталось шестнадцать человек. Поднимаю их в атаку. Примкнули штыки и: "За Родину! За Сталина! Бей фашистов!" Мат-перемат, все кричат, друг друга подбадривают, чтобы не так было страшно. Немцы уже расположились в окопах и готовились к следующему броску. Все с автоматами, с винтовками и штыками-тесаками. А у нас в руках винтовки Мосина. Эта винтовка с примкнутым штыком раза в полтора выше человеческого роста. Я специально на этом заостряю ваше внимание, потом поймете почему.
Ворвались мы на позицию к фашистам. Они бежать. Мы за ними. Несколько раз я штыком кого-то проткнул. Помните, как у Толстого в "Хождении по мукам": "Я колю, а он мягкий"?! Вот то же самое и я почувствовал. Очень неприятное ощущение. Пробежали мы метров двести-триста. Смотрю, а немцев-то уже и нет. Атака закончилась. Я своим артиллеристам кричу: "Назад! Всем к пушкам! " А они разгоряченные, глаза горят. Готовы дальше наступать. А не на кого. По пути подобрали своих раненых и убитых. Восемь человек мы тогда потеряли. Из шестнадцати. Вернулись. Золотов нас похвалил. Пригласил меня на обед. А я никак не могу в себя прийти, успокоиться. Страшное перевозбуждение, трясет всего. У Золотова был бочонок водки. Он мне говорит: "Возьми кружку, черпани". Взял я алюминиевую кружку, выпил, и тут меня рвать начало. Принес старшина обед, а меня при виде еды опять рвет. И так целый день. Позже я все прикидывал: как же так, у немцев автоматы, они сидят в окопах, их больше – и они побежали!? Потом смекнул, что фашисты, увидев нас с этими длиннющими винтовками со штыками, бегущих с дикими криками, наверное, подумали, будто на них нападают какие-то аборигены с пиками. Варвары.
– Алексей Прохорович, а можно говорить о везении на войне, о счастливом стечении обстоятельств?
– Сплошь и рядом. Расскажу только один случай. Дело в Сталинграде было. В разбитом доме я нашел, как сейчас помню, 10-й том медицинской энциклопедии. Во время затишья прилег на землю, поставил книгу на живот и начал ее листать. И вдруг налет. А на самолеты мы уже перестали обращать внимание. Свыклись. Мы реагировали только тогда, когда каким-то седьмым чувством ощущали, что бомба летит на тебя. И тут я проморгал бомбу. Наверное, зачитался. Она рядом ухнула и осколками в клочья разорвала всю эту энциклопедию. Если бы не книга, то мне бы живот разворотило. Один осколок, правда, ногу мне все-таки перебил. Потерял я сознание. Прихожу в себя, вижу, мне ногу своей косынкой перевязывает какая-то совсем молоденькая девочка, лет двенадцати. А вокруг стоят женщины и платками меня обмахивают. Видят, что я глаза открыл, говорят: "Все, слава Богу, пришел в себя лейтенантик... "
Мои солдаты и ординарец командира полка перетащили меня к командному пункту дивизии. Почти километр несли. Вечером меня отправили на другой берег Волги. А на следующий день Чуйков принял командование 62-й армией, в которую входила наша дивизия, и приказал никого не переправлять на левый берег. Вышел известный приказ "Ни шагу назад". Раненым давали по стакану водки и приказывали обозначать передовые позиции. Некоторые из них не могли даже винтовку поднять. Заживо сгнивали на поле боя. Стали меня готовить к операции. Лежу я на соломе, врач спрашивает:
– Когда ранили?
– Вчера, – отвечаю.
– У нас приказ: если сутки прошли, то ампутация. Гангрена может быть. Умрешь.
А у меня пистолет на боку. Я руку положил на кобуру и говорю:
– Если ногу отрежете – застрелюсь...
И тогда хирург решил рискнуть. Только сразу предупредил, что никакого наркоза не будет. Надо терпеть. Дали чего-то выпить, может, водки. И все. Врач говорит:
– Ты мне только что-нибудь рассказывай, чтобы я слышал, что ты сознание не потерял. И начал я ему читать начало десятой главы "Евгения Онегина". Читаю, читаю и вдруг – резкая боль, аж сердце сжалось. В глазах потемнело, и я куда-то провалился. Не знаю, через какое время пришел в себя. Осмотрелся. Лежу уже не на соломе, а на простыне. Ощупал себе бок – нет кобуры с пистолетом. У меня все внутри оборвалось. Спрашиваю у соседа:
– Браток, скажи, пожалуйста, у меня обе ноги на месте?
– Обе.
Я приподнялся на локтях. Вижу, лежу я безо всего, в одной только коротенькой рубашечке. Обе ноги на месте. Правая забинтована. У меня от сердца отлегло. Перевязку мне делали так. С одной стороны в рану вставляли бинт, с другой его вынимали – рана же сквозная была – и как двуручной пилой начинали чистить. Вверх-вниз, вверх-вниз. Боль адская. В глазах темнеет, сердце опять сжимается, и теряешь сознание. Но чистить нужно было обязательно, чтобы не было гангрены. Гноя очень много скапливалось. Через недельку, когда дело пошло на поправку, отправили меня в тыл. Погрузили нас в телячьи вагоны, и поехали мы в Саратов. Двигались очень медленно. Иногда по километру в час. Все время над нами кружили немецкие самолеты и, не обращая никакого внимания на красные кресты на крышах вагонов, обстреливали из пулеметов, бомбили. Я ехал на втором "этаже" возле маленького окошечка. Мой сосед попросил поменяться с ним местами:
– Слушай, – говорит, – я задыхаюсь. Дай немножко полежу на твоем месте. – А перелезть через меня сможешь? – спрашиваю.
Он кивнул, с трудом перебрался, и лег возле самого окошка. – Хорошо-то как! – говорит.
И тут очередной налет. Снова засвистели пули и осколки. И вдруг слышу: мой сосед, которому я место уступил, как вскрикнет, выгнулся неестественно и затих. Готов. Наповал. Судьба...
– Говорят, на войне трагическое и комическое ходят рядом. Было над чем посмеяться?
Переправлялись мы через Дон в районе Калача. Переплыть надо было метров 300-350. Начальник штаба приказал нам ломать тын, плетени из лозы, укладывать на них свое обмундирование и плыть. Сверху по нам били пулеметы, минометы. То и дело то справа, то слева раздавались крики, и ребята шли на дно. А ты плывешь. И только когда совсем рядом пули свистят – ныряешь. Ушел я под воду в очередной раз. Смотрю, а у меня ноги и самый низ живота как-то неестественно раздулись. Ну, думаю, все. Конец. Изрешетило, думаю, очередями. И только потом до меня дошло, что это вода наполнила кальсоны, которые были на щиколотках завязаны, и ей просто некуда было деваться. После всегда с улыбкой вспоминал свой подводный страх...
– О чем вы вспоминали на войне? Во время затишья, в промежутках между боями.
– В основном о детстве, юности. О том, как пас в колхозе коров, телят, жеребят. Когда после ранения тащились семь суток до Саратова, я вспоминал о своем деревенском роднике. Думал, промыть бы той водой мою рану – она сразу бы зажила. Вспоминал свою одесскую подругу, которая мне говорила, что я целоваться не умею. "Почему это я не умею?" – спрашиваю. "А кто же в щечку-то целует?!"... Вспоминал, как мама первый раз пекла хлеб. Это было в 34-м году. До этого хлеба у нас не было. А мука была плохо размолотой, и буханки расползались. Получались коржи. Мама вытащила этот хлеб из печи, – а нас семь детей, – в руках его подержала, поцеловала и разломила на несколько частей. "Каждый, – говорит, – обязательно попробуйте". Голод был страшный. Я только в четырнадцать лет первый раз хлеб покушал...
– А о чем мечтали?
– Вернуться в Одессу, закончить институт. Стать помощником капитана дальнего плавания, а потом и капитаном. Мечтал встретить красивую девушку. Когда в 43-44-м годах начали наступление, было уже другое настроение, не так тяжело на душе. И мечтали уже о чем-то другом. Возвышенном. Самый ад был в Сталинграде. Там я мечтал грудью продавить асфальт, чтобы спрятаться от бомб.
– Домой с фронта писали?
– Родители мои почти сразу попали под оккупацию на Украине. Куда им напишешь?! Только в конце 42-го года мне удалось разыскать свою родную сестру. Она была в Ташкенте медсестрой в госпитале. Ей начал писать. Переписывался с товарищами, с которыми лежал в госпитале. Нельзя же было писать о дислокации, поэтому приходилось хитрить: "В деревне Черчик услышал хорошую песню. Выучил ее. Может, ты ее тоже знаешь? " Это для того, чтобы товарищ знал, где я нахожусь. У меня был специальный блокнот для донесений – "Книжка командира батареи". Так я в него записывал песни, а после делал приписку: "Услышал в деревне такой-то..." Таким образом я отмечал маршрут нашего следования. На память. До сих пор этот блокнот храню.
– От многих ветеранов неоднократно приходилось слышать такую фразу: "Этому человеку я обязан жизнью". У вас такой человек есть?
– Да. Это мой ординарец Володя Тимошенко. Сибиряк. На два года моложе меня, а уже был женат, и дома у него росли две дочки. Настоящий герой... Дело было на плацдарме за Днепром. На нашу линию обороны прорвались танки. Раздавили наблюдательный пункт вместе с командиром полка. Он погиб. В тот район срочно перебросили мою батарею. Мы сразу вступили в бой. Один из танков прорвался, и пошел прямиком на пушку, рядом с которой я находился. И тогда Володя оттолкнул меня в сторону, я упал, и он прикрыл меня своим телом. А танк раздавил пушку и четверых моих бойцов, которые были рядом. И второй такой случай был. На Курской дуге. Две мои пушки стояли чуть впереди, две – сзади. Немецкий танк из засады подбил мои передние пушки. Я увидел, как разлетаются в разные стороны руки-ноги моих артиллеристов, и бросился туда. Только потом сообразил: а чем бы я им помог?! А танк продолжал стрелять. И тут кто-то мне подножку подставил. Я со всего маху падаю на землю, а меня своим телом прикрывает мой ординарец.
– Алексей Прохорович, где вы встретили Победу?
– В 1944 году, когда был пятый раз ранен, я попал в Москву. В госпиталь. Подлечился. После этого героев-артиллеристов пригласил к себе на прием маршал Воронов и тем, у кого уже было высшее образование, предложил поступить в Артиллерийскую академию. Для меня это было как сон. Начал учиться. 9 мая 1945 года я пошел куда-то в гости. И там услышал сообщение о победе. Вечером мы вышли на улицу Горького. Возле Центрального телеграфа меня окружила толпа девушек. Все кричат: "Смотрите, Герой!", хватают за руки. Как какого-то киноартиста. Еле от них вырвался. Мне один приятель говорит: "Смотри, оторвут тебе Звезду". Я тогда ее снял, завернул в платочек и в карман гимнастерки положил.
– Американскую Звезду вы тоже носили?
– Сразу после войны не особо. Только на парады да на праздники. Вообще с этой Серебряной Звездой связано несколько малоприятных эпизодов. Как-то один генерал из наших, из артиллеристов, у меня спросил:
– А ты не шпион случайно, что тебе американцы Звезду дали?! Такой вопрос в те времена дорого мог стоить... В начале 60-х, после Карибского кризиса, я поехал на курсы в Ленинград. На какой-то праздник надел американскую Звезду. И один офицер, тоже Герой Советского Союза, меня "пристыдил":
– Зачем ты ее носишь? Это же наши враги номер один!.. Американцы на каком-то торжественном мероприятии увидели меня со своей Звездой и после этого стали приглашать к себе в посольство. И сразу же какой-то "доброжелатель" накатал на меня донос в КГБ. Пришлось ходить, объяснять, что к чему. Один генерал из КГБ мне тогда сказал:
– Запомните на всю оставшуюся жизнь, что человеческой натуре свойственна такая черта, как зависть. Зачем вы носите американскую Звезду? И так многие завидуют, что вы Герой Советского Союза. Многие считают, что на войне совершили не меньшие подвиги, чем вы. А вам просто повезло. И я тогда вспомнил, что еще на фронте командиры других батарей нашей дивизии говорили, будто мне в том бою повезло, потому что именно на меня пошли танки. Мол, пойди они на них, они бы их тоже подбили и тоже стали бы Героями.
– Алексей Прохорович, а в Америку вас не приглашали?
– Было дело. После 50-летия Победы, 4 июля, на День Независимости я в очередной раз был в американском посольстве. И их военный атташе предложил мне поехать в Вашингтон. Говорит, выпишем вам проездные документы, побудете в Америке, посмотрите. Вы, говорит, для нас вроде почетного гражданина. Я у него спрашиваю:
– А на какие шиши я поеду?
– Дорога для вас будет совершенно бесплатна. А с собой возьмите тысячу долларов. Этого на неделю будет вполне достаточно...
Он-то, наверное, думал, что в России полковник в отставке получает такую же пенсию, что и у них...

Я познакомился с тобой, война. У меня на ладонях большие ссадины. В голове моей - шум. Спать хочется. Ты желаешь отучить меня от всего, к чему я привык? Ты хочешь научить меня подчиняться тебе беспрекословно? Крик командира - беги, исполняй, оглушительно рявкай "Есть!", падай, ползи, засыпай на ходу. Шуршание мины - зарывайся в землю, рой ее носом, руками, ногами, всем телом, не испытывая при этом страха, не задумываясь. Котелок с перловым супом - выделяй желудочный сок, готовься, урчи, насыщайся, вытирай ложку о траву. Гибнут друзья - рой могилу, сыпь землю, машинально стреляй в небо, три раза...
Я многому уже научился. Как будто я не голоден. Как будто мне не холодно. Как будто мне никого не жалко. Только спать, спать, спать...
Потерял я ложку, как дурак. Обыкновенная такая ложка. Алюминиевая. Почерневшая. С зазубринами. И все-таки это ложка. Очень важный инструмент. Есть нечем. Суп пью прямо из котелка. А если каша... Я даже дощечку приспособил. Щепочку. Ем кашу щепочкой. У кого попросить? Каждый ложку бережет. Дураков нет. А у меня - дощечка.
А Сашка Золотарев делает на палочке зарубки. Это память о погибших.
А Коля Гринченко кривит губы в усмешке:
- Не жалей, Сашка. На наш век баб хватит.
Золотарев молчит. Я молчу. Немцы молчат. Сегодня.
Лейтенант Бураков ходит небритый. Это для форсу. Я уверен. Огонь открывать не приказано. Идут какие-то переговоры. Вот и ходит наш командир от расчета к расчету. А минометы стоят в траншеях, в ложбинке. А траншеи вырыты по всем правилам устава. А уставы мы не учим.
Ко мне подходит наводчик Гаврилов. Подсаживается. Смотрит на мою самокрутку:
- Ты что это раскурился?
- А что?
- Искры по ветру летят. Темно уже. Заметят, - говорит он и оглядывается.
Я гашу самокрутку о подметку. Ярким фейерверком сыплются искры. И тут же на немецкой стороне отзывается шестиствольный миномет. И где-то позади нас шлепаются мины. И Гаврилов ползет по снежку.
- Говорил... твою мать! - кричит он.
Разрыв за разрывом. Разрыв за разрывом. Ближе, ближе... А мимо меня бегут мои товарищи. А я сижу на снегу... Я виноват... Как я буду смотреть в глаза ребятам! Вот бежит лейтенант Бураков. Он что-то кричит. А мины падают, мины падают.
И тогда я встаю и тоже бегу и кричу:
- Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!
Охает первый миномет. Сразу становится уютнее. Словно у нас объявились сильные спокойные друзья. И смолкают крики. И уже все четыре миномета бьют куда-то вверх из ложбинки. И только телефонист, худенький юный Гургенидзе, восторженно вскрикивает:
- Попадалься!.. Эвоэ!.. Попадалься!
Я делаю то, что мне положено. Я подтаскиваю ящики с минами из укрытия. Какой я все-таки сильный. И ничего не боюсь. Таскаю себе ящики. Грохот, крики, едкий запах выстрелов. Все смешалось. Ну и сражение! Побоище! Дым коромыслом... Впрочем, я все выдумываю... По нас ни разу не выстрелили. Это мы сами шутим. Но я виноват. И все знают об этом. И все ждут, когда я сам приду и скажу, как я виноват.
А уже становится темнее. Болит моя спина. Я еле успеваю хватать снег и глотать его.
- Отбой! - кричит Гургенидзе.
Я все расскажу командиру батареи. Пусть не думает, что я таюсь.
- Товарищ лейтенант...
Он сидит на краю окопчика и водит пальцем по карте. Он смотрит на меня, и я понимаю: ждет, когда я признаюсь.
- Я виноват. Я совсем не подумал об этом... Делайте со мной что хотите...
- А что я должен с тобой делать? - задумчиво спрашивает он. - Ты что, натворил что-нибудь?
Смеется? Или забыл? Я рассказываю ему все. Начистоту. Он смотрит с удивлением. Потом машет рукой:
- Послушай, иди отдыхай. При чем тут твоя самокрутка? Просто мы перешли в наступление. Просто нужно было стрелять. Иди, иди.
Я иду.
- Смотри не засни. Замерзнешь, - говорит вслед лейтенант.
Через час мы снова на ногах. Мы снова палим в немцев. Наступление. Я не вижу его. Какое наступление, если мы сидим на месте? Неужели так будет всегда? Грохот, запах пороха, крик Гургенидзе "Попадалься! Не попадалься!.." и эта проклятая ложбинка, из которой ничего не видно. А где-то наступление. Идут танки, пехота, кавалерия, поют "Интернационал", падают, знамен не выпуская из рук.
И когда небольшое затишье, я бегу на наблюдательный пункт. Я посмотрю хоть краешком глаза: а какое оно, наступление? Я подышу им. А НП - это не что-нибудь, а просто верхушка холма, и там на склоне лежат, едва высунув головы, наблюдатели, а комбат Бураков смотрит в стереотрубу. Я ползу по крутому склону и высовываюсь до пояса. И слышу, как запевают птицы. Птицы!
Кто-то стягивает меня за ногу вниз.
- Жить надоело? - шипит комбат. - Ты что здесь околачиваешься ?
- Посмотреть хотел, - говорю я.
Наблюдатели смеются.
- Птицы откуда-то, - говорю я.
- Птицы? - переспрашивает комбат.
- Птицы...
- Какие птицы? - спрашивает из окопчика телефонист Кузин.
- Птицы, - говорю я и уже сам ничего не понимаю.
- Разве это птицы?- устало смотрит на меня комбат.
- Птицы... - смеется Кузин.
Я уже начинаю понимать, что это такое. Один из наблюдателей напяливает на палку свою шапку и поднимает над собой. И тотчас запевают птицы.
- Понял? - спрашивает комбат.
Он хороший человек. Другой бы начал топать ногами и материться. Он хороший человек, наш комбат. Сейчас бы меня убили, если бы не он. Это он, наверное, за ноги меня подтянул.
Становится темнее, темнее. Серые сумерки окутывают холмы. И я слышу, как далеко-далеко бьет пулемет.
- Пулемет! - кричу я.
Никто не обращает на меня внимания.
- Пошли наши, - говорит комбат Бураков, - сейчас начнем. - И потом говорит мне: - На-ка погляди.
Я припадаю к стереотрубе. Я вижу степь. На краю ее, на дальнем, на фоне серого неба вытянулся полоской населенный пункт. И там из конца в конец, как фейерверк, протянулись разноцветные линии трассирующих пуль. И я слышу тарахтение пулеметов, дробь автоматов. Но я не вижу наступления. Я не вижу людей.
- Пошли, пошли! - кричат за моей спиной.
- Где, где?
И вдруг я вижу: по степи кое-где перебегают, согнувшись в три погибели, одиночные фигурки. Редко-редко.
- Хватит, - говорит комбат, - иди на батарею.
Я скатываюсь с холма. Я бегу. А навстречу мне плывет, покачиваясь на холмах, "виллис". А в нем сидит генерал. Я не знаю, что мне делать: пробежать или пройти строевым, приложив ладонь к козырьку...
Генерал Багров. Он меня не видит. Он размахивает руками. А "виллис" приближается к наблюдательному пункту. И там уже вытянулся в ожидании комбат. И ребята стоят. И стереотруба стоит на своих трех ногах неподвижно.
И генерал выскакивает из машины, подбегает к комбату:
- По своим бьешь! По своим?!
Комбат молчит. Только голова мотается из стороны в сторону.
А потом генерал смотрит в стереотрубу, а комбат что-то объясняет ему. И генерал жмет ему руку.
"Чудеса!" - думаю я.
- Отбой! - кричит в телефон Кузин. На батарее тишина. Все словно прислушиваются. А минометы, как собаки, присели на задние лапы и тоже молчат.
- Что у тебя с ладонями? - спрашивает старшина. Ладони мои в крови. Я не понимаю, откуда может быть кровь. Я пожимаю плечами.
- Это от минных ящиков, - говорит Шонгин.
Сейчас мне будут делать перевязку.
Старшина поворачивается и уходит. Это он, наверно, пошел санинструктора звать. Я стою с вытянутыми руками. Сколько, наверное, крови вытекло! Сейчас меня перевяжут, и я напишу домой письмо...
- Иди вымой руки, - говорит, обернувшись, старшина, - сейчас позицию менять будем.

ОТКРЫТЫЙ СЧЕТ
...А кто считал, сколько раз мы уже позицию меняем? Кто считал? А сколько я поросят передал заряжающему нашему Сашке Золотареву? А как у меня руки болят...
Мы ведь не просто позицию меняем: лишь бы переменить. Мы вперед идем. Моздок уже за спиной где-то. Давай, давай! Теперь-то я уже наверняка ложку достану.
Хорошую, новенькую ложку буду иметь. А вот бой кончится, выдаст старшина мне сапоги... Это когда кончится. А когда он кончится?.. Все кланяется Коля Гринченко. Он припадает к прицелу. Выгибается весь. Он ведь длинный.
- Взво-о-од!.. - кричит Карпов. Он взмахивает веточкой. Он стоит бледный такой. - Огонь!
Сашка Золотарев сбросил с себя шинель. Ватник распахнул. Губы белые. Он только закидывает мины в ствол, только закидывает. И ахает каждый раз. И миномет ахает.
Сквозь залпы и крики слышно, как в немецком расположении начинает похрюкивать "ванюша". И где-то за батареей нашей ложатся его страшные мины.
- Как бы не накрыл, - говорит Шонгин. Он даже кричит: - Накроет, и все тогда!
- Отбой! - кричит Карпов.
- Слава богу, - жалобно смеется Сашка, - руки оторвались. Заменить-то нечем.
Приходят из укрытия "ЗИСы". Цепляем минометы. И снова хрюканье "ванюши", и шуршание мин над головой, и визг их где-то за спиной. Пронесло. Опять пронесло.
Как противна беспомощность собственная. Что я, кролик? Почему я должен ждать, когда меня стукнет? Почему ничего от меня не зависит? Стою себе на ровном месте, и вдруг - на тебе... Лучше в пехоту, лучше в пехоту... Там хоть пошел в атаку, а-а-а-а-а!.. И уж кто кого... и никакого страха - вот он враг. А тут по тебе бьют, а ты крестишься: авось да авось... Вот опять. Похрюки-вает "ванюша" все настойчивей, упрямей. Все чаще ложатся мины, все ближе. Истошно кричат наши "ЗИСы", выкарабкиваются из зоны огня... Скорей же, черт!
И снова похрюкиванье. Мирное такое. Раз и еще раз. И вой...
- Ложись!
Шонгин сзади кружится на одном месте.
- Грибы собираете? - кричит Карпов.
- Обмотка...
И он кружится, кружится, ловит свою обмотку, словно котенок с клубком играет.
В бок мне ударяет чем-то. Конец?.. Слышно, бегут. Это ко мне. Нет, мимо. Жив я!
Мамочка моя милая... жив... Снова жив... Я жив... я еще жив... у меня во рту земля, а я жив... Это не меня убили...
Все бегут мимо меня. Встаю. Все цело. Мамочка моя милая... все цело. Там недалеко Шонгин лежит. И Сашка стоит над ним. Он держится рукой за подбородок, а рука у него трясется. Это не Шонгин лежит, это остатки его шинели... Где же Шонгин-то? Ничего не поймешь. Вот его котелок, автомат... ложка! Лучше не смотреть, лучше не смотреть.
- Прямое попадание, - говорит кто-то.
Коля берет меня на плечи. Ведет. И я иду.
- Землю-то выплюнь, - говорит он, - подавишься.
Мы идем к машинам. Они уже трогаются. Возле Шонгина осталось несколько человек.
- Давай, давай, - подсаживает меня Коля.
- Все целы? - спрашивает Карпов.
- Остальные все, - говорит Коля.
...К вечеру въезжаем в какой-то населенный пункт. И останавливаемся. Неужели все? Неужели спать? Подходит кухня. В животе пусто, а есть не хочется.
Мы сидим втроем на каком-то бревне. Я отхлебываю суп прямо из котелка.
- Фрицы сопротивляются, - говорит Сашка.
- Теперь уже пошло, - говорит Коля.
- Теперь наши стали и днем летать, - говорю я.
- А голова-то у тебя цела? - спрашивает Коля.
- У него голова как котел. Все выдержит, - говорит Сашка. Он смеется.
Тихонечко. Про себя.
- Жалко Шонгина, - говорю я.
Мы молча доедаем суп.
- А тебе без ложки-то легче, - говорит Коля, - хлебнул пару раз - и все. А тут пока его зачерпнешь, да пока ко рту поднесешь, да половину прольешь...
- А я тут ложки видел немецкие, - говорит Сашка, - новенькие. Валяются. Надо бы тебе принести их.
И он встает и отправляется искать ложки. Будет и у меня ложка! Правда, немецкая. Да какая разница... Сколько я без ложки прожил! Теперь зато с ложкой буду.
Ложки и в самом деле хорошие. Алюминиевые. Целая связка.
- Они мытые, - говорит Сашка, - фрицы чистоту любят. Выбирай любую.
Ложки лежат в моих руках.
- Они мытые, - говорит Сашка.
Ложек много. Выбирай любую. После еды ее нужно старательно вылизать и сунуть в карман поглубже. А немец тоже ее вылизывал. У него, наверное, были толстые мокрые губы. И когда он вылизывал свою ложку, глаза выпучивал...
- Они мытые, - говорит Сашка.
...А потом совал за голенище. А там портянки пропревшие. И снова он ее в кашу погружал, и снова вылизывал... На одной ложке - засохший комочек пищи.
- Ну, что ж ты? - говорит Коля. Я возвращаю ложки Золотареву. Я не могу ими есть. Я не знаю почему... Мы сидим и курим.
- "Рама" балуется, - говорит Коля и смотрит вверх.
Над нами летает немецкий корректировщик. В него лениво постреливают наши. Но он высоко. И уже сумерки. Он тоже изредка постреливает в нас. Еле-еле слышна пулеметная дробь.
- Злится, - говорит Коля, - вчера небось по этой улице ногами ходил, летяга фашистский.
А Сашка по одной швыряет ложки. Размахивается и швыряет. И вдруг одна ложка попадает мне в ногу. Как это получилось, понять не могу.
- Больно, - говорю я, - что ты ложки раскидываешь?
- А я не в тебя, - говорит Сашка.
А ноге все больней и больней. Я хочу встать, но левая нога моя не выпрямляется.
- Ты что? - спрашивает Коля.
- Что-то нога не выпрямляется, - говорю я, - больно очень.
Он осматривает ногу.
- Снимай-ка ватные штаны, - приказывает он.
- Что ты, что ты, - говорю я, - зачем это? Меня ж не ранило, не задело даже... - Но мне страшно уже. Где-то там, внутри, под сердцем, что-то противно копошится.
- Снимай, говорю, гад!
Я опускаю стеганые ватные штаны. Левое бедро в крови. В белой кальсонине маленькая черная дырочка, и оттуда ползет кровь... Моя кровь... А боль затухает... только голова кружится. И тошнит немного.
- Это ложкой, да? - испуганно спрашивает Сашка. - Что же это такое?
- "Рама", - говорит Коля, - хорошо, что не в голову.
Ранен!.. Как же это так? Ни боя, ничего. В тишине вечерней. Грудью на дот не бросался. В штыки не ходил. Коля уходит куда-то, приходит, снова уходит. Нога не распрямляется.
- Жилу задело, - говорит Сашка.
- Что ж никто не идет? - спрашиваю я. - Я ведь кровью истеку.
- Ничего, крови хватит. Ты вот прислонись-ка, полежи.
Приходит Коля. Приводит санинструктора. Тот делает укол мне:
- Это чтобы столбняка не было.
Перебинтовывает. Меня кладут на чью-то шинель. Кто-то приходит и уходит. Как-то все уже неинтересно. Я долго лежу. Холода я не чувствую. Я слышу, как Коля кричит:
- Замерзнет человек! Надо в санбат отправлять, а старшина, гад, машину не дает.
Кому это он говорит? А-а, это комбат идет ко мне. Он ничего не говорит. Он смотрит на меня. Может быть, сказать ему, чтобы велел сапоги мне выдать? А впрочем, к чему они мне теперь?.. Подходит полуторка. На ней бочки железные из-под бензина.
- Придется меж бочек устроиться, - слышу я голос комбата.
Какая разница, где устраиваться.
Мне суют в карман какие-то бумаги. Не могу разобрать, кто сует... Какая, впрочем, разница?
- Это документы, - говорит Коля, - в медсанбате сдашь.
Меня кладут в кузов. Пустые бочки, как часовые, стоят вокруг меня.
- Прощай, - говорит Коля, - ехать недолго.
- Прощай, Коля.
- Прощай, - говорит Сашка Золотарев, - увидимся.
- Прощай, - говорю я. - Конечно, увидимся.
И машина уходит. Все. Я сплю, пока мы едем по дороге, по которой я двигался на север. Я сплю. Без сновидений. Мне тепло и мягко. Бочки окружают меня.
Я просыпаюсь на несколько минут, когда меня несут в барак медсанбата.
Укладывают на пол. И я засыпаю снова.
...Это большая, прекрасная комната. И стекла в окнах. И тепло. Топится печь.
Меня тормошит кто-то. Это сестра в белом халате поверх ватника.
- Давай документы, милый, - говорит она, - нужно в санитарный поезд оформлять. В тыл повезут.
Я достаю документы из кармана. Вслед за ними выпадает ложка. Ложка?!
- Ложку-то не потеряй, - говорит сестра.
Ложка?.. Откуда у меня ложка?.. Я подношу ее к глазам. Алюминиевая сточенная ложка, а на черенке ножом выцарапано "Шонгин"... Когда же это я успел ее подобрать? Шонгин, Шонгин... Вот и память о тебе. Ничего не осталось, только ложка. Только ложка. Сколько войн он повидал, а эта последняя. Бывает же когда-нибудь последняя. А жена ничего не знает. Только я знаю... Я упрячу эту ложку поглубже. Буду всегда с собой носить... прости меня, Шонгин, старый солдат...
Сестра возвращает мне бумаги.
- Спи, - говорит она, - спи. Чего губы-то дрожат? Теперь уже не страшно.
Теперь уже не страшно. Что уж теперь? Теперь мне ничего не нужна. Даже сапоги не нужны. Теперь я совсем один. Вдруг Коля войдет и скажет: "Теперь наступление. Теперь лафа, ребята. Теперь будем коньячок попивать..." Или вдруг войдет Сашка Золотарев: "Руки у меня отвалива-ются от работы, а заменить нечем..." А Шонгин скажет: "Э-э, болтать вы горазды. Паскуды вы, ребята..." А Шонгин теперь ничего не скажет. Ничего. Какой же я солдат даже из автомата ни разу не выстрелил. Даже фашиста живого ни одного не видал. Какой же я солдат? Ни одного ордена у меня, ни медали даже... А рядом со мной лежат другие солдаты. Я слышу стоны. Это настоящие солдаты. Эти все прошли. Все повидали.
В барак вносят новых раненых. Одного кладут рядом со мной. Он смотрит на меня.
Бинт у него соскочил со лба. Он его накладывает снова. Матерится.
- Сейчас, сейчас, милый, - говорит сестра.
- А мне и без вас тошно, - говорит он. И смотрит на меня. Глаза у него большие, злые. - Из минометной? - спрашивает он.
- Да, - говорю я. - Знакомый? Знаешь наших-то?
- Знаю, знаю, - говорит он, - всех знаю.
- Тебя когда это?
- Утром. Вот сейчас. Когда же еще?
- А Коля Гринченко...
- И Колю твоего тоже.
- И Сашку?
- И Сашку тоже. Всех. Подчистую. Один я остался.
- И комбата?..
Он кричит на меня:
- Всех, говорю! Всех! Всех...
И я кричу:
- Врешь ты все!
- Врет он, - говорит кто-то, - ты его глаз не видишь, что ли?
- Ты его не слушай, - говорит сестра, - он ведь не в себе.
- Болтать он горазд, - говорю я, - наши вперед идут.
И мне хочется плакать. И не потому, что он сказал вдруг такое. А потому, что можно плакать и не от горя... Плачь, плачь... У тебя неопасная рана, школяр.
Тебе еще многое пройти нужно. Ты еще поживешь, дружок...

Отдельные мотивы повести использованы в кинофильме "Женя, Женечка и "катюша""

В. Некрасов. "Записки зеваки":

Бабий Яр. Чёрные дни Киева…
Сейчас Яра нет. От замыт. Его пересекает асфальтированная дорога. Тридцать лет назад этой дороги не было. А был глубокий, до пятидесяти метров, Яр, овраг. Постепенно мелея и расширяясь, он тянулся до Подола, до Куренёвки. Это была окраина Киева — Сырец. Жилья здесь не было. Ближе к городу за кирпичной оградой было еврейское кладбище. Сейчас его тоже нет.
В первую же неделю немецкой оккупации, на стенах киевских домов появились объявления о том, что «все жиды города Киева должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбища) с документами, деньгами, ценными вещами, тёплой одеждой, бельём и прочим».
Ни заглавия, ни подписи на серых афишках не было.
Развешены они были по всему городу.
Моя мать тоже читала. У неё было много друзей евреев. Она ходила по этим друзьям и упрашивала, умоляла их никуда не ходить. Бежать, скрыться, хотя бы у неё.
Мне непонятна магия этого объявления. Считали почему-то, что евреев сгонят в гетто. Или увезут куда-то. Куда? Не важно, куда-то…
Никто из маминых знакомых не послушался её. Пошли. Мама их провожала. Лизу Александрову, маленькую, большеглазую еврейку, и её родителей-стариков. Где-то у еврейского кладбища маму и других провожающих, а их было много, прогнали. Здоровенные солдаты с засучёнными рукавами и полицаи в чёрной форме с серыми обшлагами. Где-то дальше, впереди, слышна была стрельба, но мать тогда ничего не поняла…
Трагедия Бабьего Яра известна. Хочу только подчеркнуть — это было первое столь массовое и в столь сжатый срок сознательное уничтожение людьми себе подобных. Сто тысяч за три дня! Разве что Варфоломеевская ночь может сравниться — там было убито до тридцати тысяч гугенотов. Бабий Яр — это старики, женщины, дети. Это беспомощные. Люди покрепче, помоложе, и не только евреи, нашли здесь свой удел уже позже — немцам понравился этот Яр.
Потом немцы ушли. Пытались скрыть следы своих преступлений. Но разве скроешь… Заставляли военнопленных сжигать трупы. Складывать в штабеля и сжигать. Но всего не сожжёшь.
Потом овраг замыли.
Каждый год 29 сентября сюда приходят люди с венками и цветами.
…Я видел много памятников жертвам фашизма. Плохих и хороших. Кричащих и безмолвных. Но ни один не произвёл на меня такого впечатления, как памятник в Треблинке. Там только камни. Сотни, тысячи камней. Разной величины и формы. Острые, тупые, оббитые, покосившиеся. Одни камни. Точно проросшие сквозь землю. Мороз проходит по коже…
***
Эти строки писались 2 февраля 1975 года — в 32-ю годовщину разгрома немцев в Сталинграде. За два дня до этого, 31 января, капитулировала южная группировка во главе с Паулюсом, в этот же день — северная.
Дни стояли солнечные, яркие, морозные. Вереницы пленных, в длинных шинелях, закутанные в одеяла, с громадными мешками за плечами (Господи, чего только в них не было, даже альбомы с коллекциями марок), стекались к Волге. Появились первые беженцы — на детских саночках, с жалким скарбом и детишками возвращались к несуществующим своим жилищам. Мальчишки уже ползали по пушкам и подбитым танкам.
Бои, если уже не бушевавшие, а догоравшие в развалинах, откатились куда-то далеко на запад. Только весёлые автоматные трели выпивших победителей нарушали неожиданную, неправдоподобную тишину города.
Война в Сталинграде кончилась!
Пьяный Чумак на последней странице «В окопах Сталинграда» спрашивает пьяного Керженцева:
— Почему так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И всё-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?
Я задаю себе этот же вопрос сейчас, тридцать два года спустя. Почему не вышло?
Существует прелестный, возможно и придуманный, но тем не менее прелестный рассказ одного известного актёра о его беседе с маршалом Тимошенко. Ехали они куда-то вместе в поезде. Естественно — выпили. И тут рассказчик спрашивает у маршала:
— Скажите, товарищ маршал, как же это вышло в 41-м году, когда немцы уже вплотную подошли к Москве? Ещё шаг и… и вот, не взяли.
Маршал посмотрел на актёра:
— А чёрт его знает!
(В рассказе маршал высказался более определённо.)
Заговорили потом о Ленинграде, Сталинграде, Курской дуге, и на всё был один ответ:
— А чёрт его знает!
Наутро маршал пришёл в себя, ополоснулся, опохмелился и доверительно наклонился к рассказчику:
— Слушай, я вчера, кажется, наговорил чего-то лишнего… Забудь!
Было это или не было, трудно сказать, но для меня, как и для маршала, Москва, Ленинград и Сталинград, в котором я провоевал пять с половиной месяцев, всё же остаются загадками.
Москвичи, пережившие день 16 октября 1941 года, говорят, что город можно было взять голыми руками. Трагические слова Левитана по радио, что «положение создалось угрожающее», и остановившееся внезапно метро, до последнего момента работавшее, как часовой механизм, — деморализовали окончательно. Начался исход, сжигали бумаги, партбилеты, выбрасывали сочинения Ленина и Сталина — город был готов… Немцы остановились у Химок и дальше не пошли.
Мой друг, оборонявший Ленинград, говорил мне: «Были дни, когда немцы могли, перешагнув через наши спящие тела, без единого выстрела войти в город».
В Сталинграде немцы не смогли спихнуть в Волгу дивизию Родимцева, глубина обороны которой была двести метров…
В сентябре, октябре превосходство немцев было подавляющим. Авиация их господствовала в небе. Пополнение мы получали из одних сопливых детей, стариков да не говорящих по-русски узбеков. Инженерное оборудование — курам на смех: несколько десятков противотанковых и противопехотных мин, спираль Бруно да МЗП — малозаметное препятствие. В батальонах сорок активных штыков казались уже роскошью.
В тридцатую годовщину разгрома немцев я выступал по Сталинградскому телевидению. Озарённый лучами прожекторов, я сидел в кресле в полукилометре от своей бывшей передовой, а ныне — размахивающей мечом восьмидесятиметровой Матери-Родины.
— Расскажите, как вы воевали в те дни, — сказали мне.
Я начал было об этих самых минах и Бруно, о том, что лопат не хватало, воровали друг у друга, но меня перебили:
— Об этом не надо. Лучше о героизме…
Милейшим людям со Сталинградского телевидения невдомёк было — и это через тридцать-то лет! — что в этом и был героизм — ничего нет, а стояли. И выстояли…
Впрочем, и Гитлер со всем своим генералитетом чего-то не додумал. Ведь город, как таковой, фактически был взят. Вокзал, весь центр, на юг почти до Сарепты, на север до завода «Метиз». Осталось несколько вцепившихся в руины заводов и на Мамаевом кургане дивизий — плюнь на них и закрепи оборону — Сталинград, мол, взят, займись другими фронтами…
Но я не стратег. Я, как маршал — чёрт его знает…

Виктор Некрасов. "В окопах Сталинграда":
"За всю свою жизнь не припомню я такой осени. Прошел сентябрь-ясно-голубой, по-майскому теплый, с обворожительными утрами и задумчивыми фиолетовыми закатами. По утрам плещется в Волге рыба, и большие круги расходятся по зеркальной поверхности реки. Высоко в небе, курлыча, пролетают запоздалые журавли. Левый берег из зеленого становится желтым, затем красновато-золотистым. На рассвете, до первых залпов артиллерии, затянутый предрассветным прозрачным туманом, беззаботно спокойный и широкий, с еле-еле прорисовывающимися только полосками дальних лесов, он нежен, как акварель.
Медленно и неохотно рассеивается туман. Некоторое время держится еще застывшей молочной пеленой над самой рекой, потом исчезает, растворившись в прозрачном утреннем воздухе.
И задолго до первых лучей солнца ударяет первая дальнобойка. Переливисто раскатывается эхо над непроснувшейся Волгой. Затем вторая, третья, четвертая, и, наконец, все сливается в сплошном, торжественном гуле утренней канонады.
Так начинается день. А с ним…
Ровно в семь, бесконечно высоко, сразу глазом и не заметишь, появляется «рама». Поблескивая на виражах в утренних косых лучах стеклами кабины, долго, старательно кружит она над нами. Назойливо урчит своим особым, прерывистым по звуку мотором и медленно, точно фантастическая двухвостая рыба, уплывает к себе на запад.
Это вступление.
За ним – «певуны». «Певуны», или «музыканты» – по-нашему, «штукас» по-немецки, красноносые, лапчатые, точно готовящиеся схватить что-то птицы. Бочком как-то, косой цепочкой плывут они в золотистом осеннем небе среди ватных разрывов зенитных снарядов.
Едва протерев глаза, покашливая от утренней папиросы, вылезаем мы из своих землянок и, сощурившись, следим за первой десяткой. Она определит весь день. По ней мы узнаем, какой у немцев по расписанию квадрат, где сегодня земля будет дрожать, как студень, где солнца не будет видно из-за дыма и пыли, на каком участке всю ночь будут хоронить убитых, ремонтировать поврежденные пулеметы и пушки, копать новые щели и землянки взамен исчезнувших, стертых с лица земли.
Когда цепочка проплывает над нашей головой, мы облегченно вздыхаем, скидываем рубашки и поливаем друг другу воду на руки из котелков.
Когда же передний, не долетев еще до нас, начинает сваливаться на правое крыло, мы забиваемся в щели, ругаемся, смотрим на часы – господи боже мой, до вечера еще целых четырнадцать часов! – и, скосив глаза, считаем свистящие над головой бомбы. Мы уже знаем, что каждый из «певунов» тащит у себя под брюхом от одиннадцати до восемнадцати штук, что сбросят их не все сразу, сделают еще два или три захода, психологически распределяя дозы, и что в последнем заходе особенно устрашающе загудят сирены, а бомбы сбросит только один, а может, даже и не сбросит, а только кулаком помашет.
И так будет длиться целый день, пока солнце не скроется за Мамаевым курганом. Или нас, или соседей. Если не соседей, так нас. Если не бомбят, так лезут в атаку. Если не лезут в атаку – бомбят.
Время от времени прилетают тяжелые «юнкерсы» и «хейнкели». Их отличают по крыльям и моторам. У «хейнкелей» крылья закругляющиеся, у «юнкерсов» обрубленные и моторы с фюзеляжем в одну линию, как гребешок.
Плывут высоко, углом вперед, и бомбы свои, светлые и тяжелые, роняют лениво, вразнобой, не снисходя до пикировки. Поэтому мы их не любим – эти тяжелые «юнкерсы»: никогда не знаешь, куда уронят бомбы. И залетают всегда со стороны солнца, чтоб глаза слепить.
Целый день звенят в воздухе «мессеры», парочками рыская над берегом. Стреляют из пушек. Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие бомбочки, по две из-под каждого крыла, или длинные, похожие на сигару, ящики с трещотками, противопехотными гранатами. Гранаты рассыпаются, а футляр долго еще кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нем белье – две половинки, совсем как корыто.
По утрам, с первыми лучами солнца, неистово гудя, проносятся над головами наши «илюши» – штурмовики, и почти сейчас же возвращаются, продырявленные, бесхвостые, чуть не задевая нас колесами. Возвращается половина, а то и меньше. «Мессеры» долго еще кружатся над Волгой, а где-то далеко, за Ахтубой, чернеет печальный черный гриб горящего самолета.
Задравши до боли в позвоночнике головы, мы следим за воздушными боями. Я никак не могу угадать, где наши и где немцы – маленькие черненькие самолеты вертятся как сумасшедшие высоко в поднебесье – иди разбери.
А дни стоят один другого лучше, голубые, безоблачные, самые что ни на есть летные. Хоть бы туча появилась, хоть бы дождь когда-нибудь пошел. Мы ненавидим эти солнечные, ясные дни, этот застывший в своей голубизне воздух. Мы мечтаем о слякоти, тучах, дожде, об осеннем хмуром небе. Но за весь сентябрь и октябрь мы только один раз видали тучу. О ней много говорили, подняв кверху обслюненный палец, гадали, куда она пойдет, но она, проклятая, прошла стороной, и следующий день по-прежнему был ясный, солнечный, жужжащий самолетами.
Один только раз, в начале октября, немцы дали нам отдых – два дня: материальную часть, должно быть, чистили. Кроме «мессеров», самолетов не было. В эти два дня купали в корытах бойцов и меняли белье. Потом опять началось.
Немцы рвутся к Волге. Пьяные, осатанелые, в пилотках набекрень, с засученными рукавами. Говорят, перед нами эсэсовцы – не то «Викинг», не то «Мертвая голова», не то что-то еще более страшное. Кричат как оглашенные, поливают нас дождем из автоматов, откатываются, опять лезут.
Дважды они чуть не выгоняют нас из «Метиза», но танки их путаются в железном хламе, разбросанном вокруг завода, и это нас спасает.
Так длится… кто его знает сколько… пять, шесть, семь, а может быть, и восемь дней.

И вдруг – стоп… Тишина. Перекинулись правее – на «Красный Октябрь». Долбят его с воздуха и с земли. А мы смотрим, высунув головы из щелей. Только щепки летят. А щепки – это десятитонные железные балки, фермы, станки, машины, котлы. Третий день не проходит оранжево-золотистое облако пыли над заводом. Когда дует северный ветер, все это облако наваливается на нас, и тогда мы выгоняем всех бойцов из землянок, так как немецкой передовой не видно, а они, сукины сыны, могут ударить под шумок.
Но в общем спокойно, только минометы работают да наша артиллерия с того берега. И мы сидим у своих землянок, курим, ругаем немцев, войну, авиацию и тех, кто ее придумал. «Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель – интересно, что бы запели». Потом гадаем, когда же свалится последняя труба на «Красном Октябре». Позавчера их было шесть, вчера три, сегодня осталась одна – продырявленная, с отбитой верхушкой. Стоит себе и не падает назло всем…
Так проходит сентябрь.
Идет октябрь."

- Григорий Яковлевич, насколько мне известно, вы ушли на фронт в семнадцать, сдав экстерном выпускные экзамены. Почему, зачем?
- Это была война с фашизмом (мы еще не знали, что такое фашизм, потому что только был заключен договор Сталина с Гитлером). Сочувствие наше, насколько я помню людей того времени, было на стороне союзников против Гитлера и фашистов. И мы знали, что война будет. Никто не сомневался, что война будет. Желание идти защищать Родину - было очень распространено среди молодых, да и не только молодых. Мой старший брат пошел в ополченческую дивизию, он был студентом МГУ исторического факультета. Погиб под Москвой. Такой была атмосфера тех первых месяцев. Я просился в артиллерийский полк. Пришел к командиру, попросил взять, и он взял. Зачем я ему нужен был - даже не знаю, наверное, он меня просто пожалел. Вначале я был на Северо-Западном фронте, оттуда меня через год отправили в училище, а потом я уже воевал на 3-м Украинском, Юго-Западном.

- Что вы видели, что чувствовали, когда попали на фронт? Каким был самый первый день?
- Нас привезли зимой. Это было начало 42-го года, по-моему, февраль. Морозы жуткие, за сорок. Ехали мы очень долго. Тогда все долго было. Ну, выгрузили нас на станции, и пошли мы пешком. Куда идем, не знаем. Зимняя дорога, впереди прошли тракторы с волокушами (это сбитый из бревен тяжелый треугольник, которым расчищают дорогу). Дали нам по сухарю ржаному и по тонкому ломтику мороженой колбасы. Вот я ее согревал во рту и помню до сих пор этот мясной вкус от шкурки. Шли мы всю ночь, валенок нам тогда еще не дали, шли в сапогах. Один раз был привал. Развели мы костер, я снял свои портянки, стал сушить, вдруг "Подъе-ем! Выходи строиться!", а у меня они еще не просохли. Я старшине, а он говорит: "Тебя что, война будет ждать"? Ну и черт с тобой, говорю, я же ноги отморожу! Замотал сухим концом, и, вы знаете, не отморозил, не отомстил старшине. Вот, собственно, и есть мой первый день. Война - штука суровая.

- Вы, наверняка, были самым молодым в полку?
- Некоторое время был. Потом сказали, что было пополнение и есть кто-то моложе. Я очень расстроился (смеется). Человек же всегда хочет быть первым. Ну что мне от этого первенства? Ничего, верно? И все-таки вот - я самый-самый. Я этим очень гордился. А тут у меня вдруг это первенство отняли, а в действительности ли был кто-то моложе меня или нет - я не знаю, это же все по слухам.

- Что было тогда самым страшным?
- Мороз. Самым страшным на Северо-Западном фронте был мороз. Бои там были вялые, по сравнению с другими фронтами. Мы окружали 16-ю немецкую армию, окружили ее, но сделать с ней ничего не могли, она все время пробивала проход, у станции Рамушево (вот видите, названия все помню) и шли бесконечные бои. Долгие, тяжелые. Обмороженных в ту зиму было больше, чем раненых.

- Чем вас кормили?
- Нам привозили хлеб и каждому давали по буханочке: 950 граммов - это все-таки, знаете! Но этот хлеб всегда был мороженый. Мы его отогревали у костра: отогреешь, снимешь его руками (а он раскисший весь) и ешь.

- Простите мне этот вопрос, но вы ведь пришли на фронт школьником, у вас были какие-то знания, связанные с военными действиями?
- Вот сейчас, провоевав войну, вспоминая те бои, могу сказать, что воевать мы не умели. Мы учились воевать на войне. С немцами, которые уже подготовились, у которых была самая мощная в Европе армия с боевым опытом. Вот, скажем, командующим нашей армии был генерал Берзарин, который потом командовал армией под Берлином у Жукова в 45-м году. Он впервые на Северо-Западном фронте применил наступление с прожекторами, когда наши прожектора ослепили артиллерийские позиции. В районе деревни Ямник мы их сразу ослепили, радиорепродукторы заиграли "Интернационал", пехота пошла, танки пошли (танков у нас было пять, выкрашенных в белый цвет). Дошли до противотанкового рва, который у нас даже и не числился. Зимой его вырыть нельзя, значит, он был (то есть разведка плохо действовала). Немцы тут же подбили эти танки. Наши танки горят, их минометы бьют (а у нас минометов тогда почти не было). Пехота залегла на 40-градусном морозе, "Интернационал" играет по радио - все. Наступление сорвалось. Многие раненые замерзли там на поле. А потом под Берлином в 45-м году наступление с прожекторами применили очень успешно. То есть идея сама неплоха, но скольких солдатских жизней стоило, пока научились... Мы учились воевать в ходе войны ценою солдатских жизней. Так что это была необычайно тяжелая война. Знаете, только такой народ, как наш, мог ее одолеть и не сдаться.

- Вы получали письма, писали?
- Я писал письма тете, дяде, брату двоюродному. Он участвовал в 42-м году в том неудачном наступлении на Харьков по приказу Сталина, испугавшегося, что немцы начнут опять наступление на Москву (хотя Жуков понимал, что наступление будет на юге, и говорил об этом). И вот в этом наступлении как раз участвовал мой брат. Они уже вырвались из окружения (это был Первый краснознаменный стрелковый полк), а их бросили опять в наступление, помочь окруженным выйти. В этой атаке он погиб. Я ему в это время писал с Северо-Западного фронта (кажется, это был май), а его уже на свете не было.

- Какие были чувства тогда? Страх, ненависть...
- Ненависть.

- Думали ли вы тогда, что такое может случиться?
- Мы поверить не могли, что произойдет такая трагедия. Нам представлялось, что наша армия сильнее всех. Кстати, армия была хорошая. И командование было хорошим. Взять того же Тухачевского. Да, у него было достаточно грехов, то же подавление Антоновского крестьянского восстания, когда он применил газы. Это все так, но он был талантливейший военачальник. Фельдмаршал Гинденбург подарил свою книгу нашему командарму Якиру с надписью "Талантливейшему полководцу!" Но ведь всех же уничтожили в 37-м году. Из пяти маршалов арестованы и расстреляны были трое. Кто остался? Самые бездарные. Буденный и Ворошилов. Из четырех командармов первого ранга (то есть генералов армии) арестованы трое. Из двенадцати командармов второго ранга (генерал-полковник по-нынешнему) арестованы и расстреляны двенадцать. И сейчас практически никто этого не помнит. Армия была обезглавлена, хорошо, что уцелел Жуков, что из тюрьмы выпустили Рокоссовского. Если говорить о технике, то танков и самолетов с начала войны у нас было больше, чем у немцев и у всех европейских стран. Но, во-первых, большинство этих самолетов были устаревшими. В приграничных дивизиях не хватало винтовок для людей, хотя в целом армия была неплохо вооружена. Уже к сентябрю 41-го года мы потеряли почти всю авиацию, потому что немецкие летчики имели налет от 300 до 450 часов. (Вы представляете, какие это были профессионалы!) А наши летчики - от 5 до 15 часов. Они шли на гибель. Это героическое племя было. Мы в день в 1941 году теряли 29 тысяч человек, из них больше 17 тысяч убитыми.
Трагедия 41-го года началась в 37-м году, когда Сталин обезглавил армию. Вот я вам еще пример приведу - маршал Бирюзов в своих послевоенных воспоминаниях рассказывает, как в эти самые годы он окончил академию, и его назначили начальником штаба 30-й Иркутской дивизии. У кого же он принимал должность? Вы не поверите. Должность начальника штаба исполнял старший лейтенант. И в кабинете командира дивизии сидел тоже старший лейтенант. А все старшие офицеры были арестованы, командование дивизии все было арестовано, и командование дивизии вынуждены были принять на себя командиры рот. Вы понимаете, в каком положении армия встретила войну? Разве у нас в школах проходили Отечественную войну так, как надо, чтоб люди действительно понимали, какая это была трагедия, какой ценой нам досталась победа?
Стыдиться нам нечего. Мы победители

- А как, на ваш взгляд, нужно преподавать войну?
- Прежде всего, нужно говорить правду. Когда закончилась война, нам говорили, что мы потеряли семь миллионов, а теперь считают, что двадцать шесть с половиной. Есть разница? Вот вы знаете, например, что долгое время не праздновали день Победы? Сталин отменил празднование. Это уже при Брежневе стали праздновать. А почему отменил? Да потому что не было семьи по всей стране, в которой кто-то бы не погиб на войне. Правильно сказано в песне: "Это праздник со слезами на глазах".

- Вам снится война?
- Снилась. Долгое время. Сейчас нет. Знаете, мне долгое время снились убитые, товарищи мои, однополчане. Но вот странная вещь - я никогда не слышал их голосов. Вижу, что разговариваю с ними, а голосов не слышу.

- Как, на ваш взгляд, нужно отмечать 60-летие Победы?
- Я думаю, что сейчас время до празднования как раз бы и надо использовать на то, чтобы рассказать правду о войне. Это иллюзия, что у нас ее знают. Только художественная литература, лучшие книги о войне рассказали, что такое была война. А истории Великой Отечественной войны у нас нет. Есть однотомник, шеститомник, даже десятитомник, только там правды нет. До сих пор. А стыдиться нам нечего. Мы победители. Но какой ценой далась Победа, какие уроки из этого извлечь надо - вот это как раз бы и надо до праздника Победы рассказать. А отмечать 60-летие надо как следует. Это наша Победа. Да, союзники нам помогали. Да, на фронте мы ели свиную тушенку, поставленную союзниками. Часть нашей пехоты ходила в английских ботинках. Америка поставляла технику. Причем везли ее героические люди, потому что немецкие подводные лодки топили корабли с этой техникой. Мы должны помнить и об этих людях. Но надо понимать, что большая часть немецкой армии была на нашем фронте, и мы ее одолели.
И вот мы пили и плакали

- А как вы отмечаете день Победы? Что для вас этот день?
- Я думаю о своих погибших братьях, погибших товарищах. Для меня это в первую очередь - день памяти о тех, кого я знал и кто сложил свои головы. В первую очередь надо думать о них. Потому что мы все-таки живыми вернулись, а они нет. Я никогда за них не пью, а в мыслях они со мною. Вот Астафьев где-то писал, что он в День Победы плачет. Я его очень хорошо понимаю.

- Вы бываете на встречах ветеранов у Большого театра?
- Нет. У нас устраивали встречи в Запорожье, но я никогда не ездил. В силу своего характера.
Старшина тут же погнал коней куда-то, привез бочку вина. И вот мы и пили, и плакали. Потому что с нами не было тех, кто погиб на этой войне.
Понимаете, прошли годы, мы уже другие во многом. Я помню, в "Литературной газете", кажется, к 25-летию Победы попросили мою фотографию, а я дал фото, на котором я не один, а с товарищами (война уже закончилась, и в Австрии мы сфотографировались). Фотография была напечатана, и мои товарищи откликнулись, написали письма в редакцию. Один из них был начальником штаба дивизиона. Оказалось, он живет в Москве. Я узнал через газету его телефон, перезвонил, говорю: "Давайте встретимся". А он говорит: "Нет, встречаться не надо, мы теперь уже другие". Потом мы все-таки встретились, но вот та фраза его очень точная: мы уже другие, мы уже другую жизнь прожили.

- Какое 9 мая было лучшим в вашей жизни?
- То 9 мая, когда телефонист позвонил на наблюдательный пункт, это было в Австрии, и заорал, что война кончилась, подписан мир. Вот это было самое счастливое 9 мая. Это было недалеко от Дуная, у австрийской деревни Лоосдорф. Мы выскочили из окопов, стали стрелять вверх от радости. Тут, на беду, оказалось - выпить нечего, что редко бывало (смеется). Старшина тут же погнал коней куда-то, привез бочку вина. И вот мы и пили, и плакали. Потому что с нами не было тех, кто погиб на этой войне. И впервые мы поняли, что это уже навсегда.

Из романа "Июль 41-ого года":
Когда сбили первый самолет и привели выбросившихся на парашютах летчиков, Щербатов здесь же, на батарее, допросил их. И старший из летчиков, с обгорелыми волосами, в прожженном до тела обмундировании, на вопрос, почему они не бомбили зенитные орудия, сказал, презрительно усмехнувшись в глаза:
- Мы знали, что им дан приказ не стрелять.
- А после, уже в окружении, Щербатов своими глазами прочел директиву наркома обороны. В ней среди прочего приказывалось:
"1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить".
Далеко позади отпылала граница. Только колонны пленных и встречно на восток идущая немецкая техника пересекали теперь ее. И Щербатова поразили эти слова: "Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить". Неужели еще в тот момент не поняли всего.
Там, в директиве, был и такой пункт:
"Разведывательной и боевой авиации установить места сосредоточения авиации противника и группировку его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск..."
Но уже не было самолетов, способных выполнить это. Они погибли под бомбами на своих аэродромах, не успев взлететь, и раньше, чем был подписан для них этот приказ.
Щербатов прочел эту директиву много дней спустя, потому что 22 июня в 7 часов утра, когда она была отдана, уже не существовало средств связи, чтобы передать ее войскам. Ее случайно нашли в лесу, в бумагах разбомбленного штаба, в зеленом сундучке, на котором, словно закрыв его своим телом, лежал убитый офицер.
***
Из повести "Южнее главного удара":
И то же самое, что было с самоходными пушками, повторилось здесь. После первого снаряда танки ожили. Они ждали этого, опасались идти в атаку по снежному полю, не зная наших огневых точек, и вызывали огонь на себя. Теперь всей мощью они навалились на батарею. Снаряды густо рвались вокруг нее, и батарейцы только отстреливались.
Оттуда по глубокому снегу бежал человек. Еще издали закричал рыдающим голосом:
- Что ж вы смотрите? На наших глазах нас расстреливают, а вы стоите?
Это был лейтенант, командир взвода. Спекшиеся губы его с хрипом хватали воздух, глаза горячечно блестели на мертвом, бледном лице. Крепко схватив Беличенко за рукав жесткими пальцами, он тянул его к себе:
- Комбат, открывай огонь! Открывай огонь! Прошу! При всех прошу! — повторил он с угрозой, и нервное напряжение ега передавалось всем на батарее.
Беличенко чувствовал на себе взгляды бойцов.
Быстро подошел Назаров:
- Товарищ комбат, разрешите открыть огонь.
А танки все били по батарее. Одно орудие ее уже молчало. Снаряд угодил под колесо, и пушка осела набок, щит был погнут. Несколько человек осталось лежать в окопе, другие, рассыпавшись, бежали к садам. В середине плотной группой держались четверо, окружив грузного человека в офицерской фуражке, с болтавшимся на груди биноклем. Он был выше, заметней других и, должно быть, ранен, потому что отставал; они не хотели бросать его. Близко разорвалась на снегу мина. Человек в фуражке упал плашмя, остальные побежали дальше. Но он завозился, встал на колени, и они вернулись. Было видно, как они подхватывают его под руки. Потом, бросив, побежали, а он остался лежать лицом в снегу.
- Да люди вы или нет? — закричал лейтенант.— Братьев ваших уничтожают, а вы схоронились!
Назаров ближе шагнул к Беличенко:
- Товарищ комбат, мы обязаны открыть огонь!
Ясные, честные глаза его, впервые так близко видевшие смерть и уничтожение, смотрели на Беличенко не мигая. Они выдержали его взгляд, только от напряжения и встречного ветра слезы заблестели в них.
- Если вы не прикажете, я сам открою огонь!
- Я вас расстреляю на месте! — задохнувшись, тихо сказал Беличенко.
Когда он обернулся, он не встретил ничьих глаз. А лейтенант, сорвав с головы ушанку, сжал ее в кулаке и грозил:
- Ты за это, капитан, ответишь! Мы и мертвые тебя найдем.
И той же дорогой, качаясь, с раздувающимися от ветра волосами, пошел под разрывами обратно. Этого ему никто не мог запретить. А что он доказывал даже смертью своей?
***
Из повести "Пядь земли":
Кто-то, тяжело дыша, лезет ко мне под танк. Отрываюсь от бинокля.
Сержант с красным, потным лицом. Воротник гимнастерки расстегнут, пыльный чуб торчит из-под пилотки, веселые глаза подмигивают дружески.
- Молодец, лейтенант! — хрипит он, и шея надувается.— Самый мировой НП.
В трубке докладывают мне с огневых позиций: Выстрел!
Два мощных разрыва встают в кукурузе перед "фердинандом".
- Твои? — хрипит сержант.
Мне некогда ответить. Самоходка пятится, сейчас уйдет в посадку. Кричу новый прицел. Разрыва жду с замершим сердцем. Взлетела земля. Уходит!
- Пять снарядов, беглый огонь!
Взрывы. Дым. Огонь. Черные смерчи земли. Когда опять становится видно, "фердинанд" стоит на оголенной перепаханной земле. Как будто даже не подбитый. Стоит и не шевелится больше.
- Сволочь! — говорит сержант.— Это он мою пушку подбил. Расчет накрыло.
От самоходки пригибаясь, бегут три черные фигурки.
- Дай по ним!
***
Из повести "Мертвые сраму не имут":
Мельком Мостовой увидел свою левую руку. И удивился, что она не чувствует холода. Он упирался в снег голым локтем и не чувствовал холода. Он вообще не чувствовал руку. Но она крепко держала ружье, и он успокоился.
А танк несся на него вместе с белой метелью, она кутала его гусеницы, и оттуда, из метели, остро и косо вылетали огненные трассы пуль. Что-то крикнул разведчик. Чего он кричит? В одной телогрейке на голом теле Мостовой обливался потом. Или это снег таял на груди? Приклад ударил его в плечо.
- Патрон!
Как чужую, Мостовой увидел на снегу свою кровь. Странно, что ее так много. Весь снег, где он упирался локтем, был черным от крови. От его крови. Но боли не было, и рука держала ружье.
Какие-то голоса кричали около него. Он слышал их сквозь звон в ушах.
Близкая пулеметная очередь огненной плетью хлестнула перед ним. Кто-то, перебегая, наступил на его раскинутые, обмороженные ноги. Мостовой не отрываясь целился. Среди выстрелов, огня он вел на конце ружья танк.
Чего они кричат? Кто бежит? Стрелять надо тех, кто бежит. Но он не разжимал стиснутых челюстей. Он целился. Мелькнуло рядом испуганное лицо разведчика. Танк поворачивал башню. Заметил. В глаза, в сердце мертвой пустотой глянуло дуло орудия. Прыгнуло вверх, закачалось. Только не спешить. Щурясь, он сдерживал палец, нажимавший спуск. И уже не дышал. Он задержался, нажал, и спусковой крючок сорвался легко и бессильно. И в тот же миг перед сощуренными глазами Мостового сверкнул огонь. Ему показалось, что это ружье взорвалось в его руках.
Ослепительно сверкнувший огонь и еще что-то острое вошло в него, в мозг его, в тело, вошло безбольно и мягко, словно не было в нем ни костей, ни нервов. И Мостовой почувствовал странную невесомость, кружение и пустоту. Но и летя в пустоте, он еще боролся, он чувствовал, что его отрывают, и не давал оторвать себя от земли, хватался за все руками, которых у него уже не было.
Вечность, в течение которой он еще сознавал, больно, трудно расставаясь с жизнью, так и не поняв, что расстается с ней,— все это для постороннего глаза слилось в короткое мгновение.
Люди, с гранатами прижавшиеся к земле, пока башня танка, поворачиваясь, дулом выбирала кого-то из них, видели, как орудие остановилось, сверкнуло пламенем. И сейчас же перед головой Мостового, слившейся с ружьем, в тот самый момент, как ружье выстрелило по танку, взлетел огонь. Потом с земли, держа руками окровавленную голову, поднялся солдат. Танк с ходу ударил его в грудь, подмял, пронесся над лощиной. Но тут в вихре снега, несшегося с ним вместе, все осветилось изнутри, сотряслось от взрыва, и люди упали на землю. А когда поднялись, танк стоял без башни, и красное пламя с черной каймой копоти развернулось и махнуло над ним, как воткнутый в него флаг.
***
Из сборника эссе и рассказов "Входите узкими вратами":
Правда, одно время, когда перешли границу, началось повальное увлечение, так сказать, транспортным средством — велосипедами. И те, кто мог, и такие дядьки, которые сроду велосипеда не видели, все катили по дорогам на двух колесах. Тысячи километров пройдено, а все-таки, хоть ноги и привычные, пожалеть их надо. И вот в шинелях, с вещмешками на горбу, с котелками, с лопатками на боку рулили изо всех сил. И пошли жертвы: то машина в темноте без фар врезалась в колонну, то кто-то сам налетел на машину — неумелого всегда влечет. И это в конце такой войны, когда уже казалось, домой вернется. Командир нашего полка полковник Комардин, человек непреклонный и в действиях решительный и скорый, приказал однажды свалить велосипеды в кучи, и давили их тракторами.

Была примета на фронте: если перед боем человек начинает рассказывать о себе сокровенное, значит, почувствовал что-то, бой этот для него последний. Дело, конечно, не в приметах. Перед боем о многом думается, человек не волен в жизни своей и смерти, и никому не хочется исчезнуть бесследно, не оставив о себе никакой памяти. Вот и рассказывают.

И опять же рассказывают, когда арестовывали Ковтюха, героя гражданской войны, с которого Серафимович писал своего железного Кожуха: когда пришли его арестовывать, он будто бы позвонил Ворошилову, с которым был на «ты»: «Я их тут держу под дулом пистолета. Положить их?» Но тот заверил своего боевого товарища: не сомневайся, мы разберемся. Как же его потом били на допросах, Ковтюха, как издевались над ним!.. Но и это, может быть, легенда: людям всегда хочется, чтобы трогательней выглядело, чем в жизни, легенды понятней, сами прилегают к сердцу. Но факт, уж это-то факт: за всю войну, за все те страшных четыре года, мы потеряли высшего командного состава меньше, чем расстреляно было перед войной, а он-то, Ворошилов, и был в самые кровавые годы нашим народным комиссаром, своей рукой визировал расстрельные списки. И сколько же безымянно полегло солдат на полях войны, пока учились воевать наши командиры, вырастали в маршалов.

Похожий случай и у нас был. На Украине, под Кравцами, когда немецкие танки и бронетранспортеры раздавили нашу батарею, произошло нечто прямо-таки невероятное. Солдат, фамилия - Мартузалиев, бежал от бронетранспортера по снегу, тот нагонял его, непременно хотел раздавить. Мартузалиев упал, бронетранспортер, махина эта страшная, стальная, переехала его, а он - представьте! - остался жив. Снег ли был глубок, гусеница ли широкая, — или между гусеницами оказался, но выпало такое счастье человеку.
Движется наш полк к фронту, я к тому времени тоже из госпиталя вернулся, движутся пушки за тракторами, оттесняя пехоту к обочине, грязь ботинками месить, и слышу сквозь рокот трактора: «Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!..» Мартузалиев! Из госпиталя, из запасного полка загнали в пехоту. «А ну, иди к нам!» Он было засомневался: вдруг хватятся, еще за дезертира сочтут. Да кто хватится? И всю оставшуюся войну провоевал он в нашем полку, в своей батарее.

Снимали фильм на местах бывших боев, и я узнавал и не узнавал наш плацдарм: столько лет прошло, молодой лес поднялся. Но самое поразительное, каким узким казался мне теперь Днестр. А тогда, под огнем, многих жизней не хватило, чтобы его переплыть. По контуру прежних, времен войны, заплывших окопов рыли окопы заново, чтоб все было натурально. И в одном из них отрыли скелет. Он сидел. И был это, возможно, мой ровесник, зубы все молодые, не съеденные. И, может быть, видел я его в бою, знал. И вот мне уже — за сорок, целая жизнь, вторично подаренная мне, прожита после войны, подарено было мне детям радоваться, а он все так же сидел в окопе, засыпанный землей…

В Иерусалиме, в Яд ва-Шеме, каждую минуту голос произносит детское имя, день за днем, год за годом. Из шести миллионов евреев, уничтоженных фашистами, полтора миллиона — дети. И, может быть, самое страшное — детский зал. В сплошной темноте горят пять свечей, отраженных множеством невидимых зеркал, и ты словно в центре Вселенной, в центре мироздания, где витают души; над тобой, под тобой, повсюду — бесчисленные звезды — огоньки во тьме космоса: душа человека — свеча Господа. И голос, отсчитывая минуты, произносит и произносит детские имена.
***
Из рассказа "Был месяц май":
Шаги слышны были уже по крыльцу. Занавеска на окне отрезала туловище и я видел только ноги в стоптанных туфлях, подымавшиеся по ступеням. Человеку больно было наступать на правую ногу; едва наступив на нее, он перескакивал на здоровую, а больную плашмя волочил за собой. Он не сразу, нашел ручку двери, некоторое время я слышал его тяжелое дыхание с той стороны. Наконец дверь открылась, он ступил через порог. Это был старик в серой, не имевшей цвета и, видимо, не своей одежде: она висела на нем. Он оглядел комнату, и опять мне показалось, что он уже бывал здесь когда-то.
- Здравствуйте! — сказал я из темноты простенка.
Он вздрогнул, быстро обернулся с каким-то странным выражением глаз. Но это не был испуг. Разглядев, кто перед ним, он снял с головы круглую лагерную шапку:
- Дзень добжий, пан товажищ!
И, не сразу находя русские слова, помогая себе жестом, обвел рукой комнату:
- Той... пан Рашке есть дома? Нах хауз?
- Дома, дома. Сейчас его нет, — говорил я отчего-то громко, словно от этого русский язык становился понятней ему, и тоже помогал себе жестами рук. — Но вообще он здесь. Хиер.
- Хиер... — повторил человек и поблагодарил: — Дзенькую. Спасибо, товажищ.
Я выдвинул ему тяжелый дубовый стул.
- Вы садитесь.
- Дзенькую бардзо. Мне тшеба пана Рашке зобачить.
Он сел, остро обозначились худые колени. Теперь видно было вблизи, что это не старик, а очень замученный человек с провалившимися висками и серым бескровным лицом.
- Он придет, — сказал я.
Макарушка внес сковородку. В ней — свинина, сочная, зажаренная куском, и жаренная в свином сале картошка. Все это было горячее, шипело, пахло, и запах раздражал голодного человека.
Я отпустил Макарушку, выложил со сквородки половину мяса и картошки на тарелку, подвинул ему. И увидел ужас в его глазах, глядевших на свинину.
- Ниц! Ниц! — он тряс головой.
- Да ешьте, ешьте, — настаивал я. — Мне сейчас еще принесут.
Но он слабой рукой упирался в тарелку. И я уступил, ничего не понимая.
Я налил ему вина. Он поблагодарил глазами и пил жадно: ему хотелось пить.
Виски его то надувались, то западали, на руке, державшей стакан, отчетливо видно было запястье — браслет из сухожилий — и кости, лучами идущие к пальцам. На заросший, огромный от худобы кадык, двигавшийся вверх-вниз, смотреть было страшно.
Он закашлялся, не допив, и кашлял долго, мучительно, до синевы налившись кровью. Потом, обессиленный, с выступившими слезами, долго не мог отдышаться, руки его тряслись.
- Вы здесь жили раньше? — спросил я, видя, как ему неловко за свою слабость. — Вы знаете этот дом?
Он смотрел тем взглядом, каким смотрят глухонемые, по губам стараясь понять, что им говорят.
- Вы не понимаете по-русски?
- Так, так, — кивал он. — Розумию. Помалу.
- Я говорю, вы здесь жили?
- Так, — сказал он. И отрицательно покачал головой.
-Мне вдруг показалось, что он не вполне разумен: такие у него были глаза. Он опять оглядел комнату.
- Поляк, — сказал он. И посмотрел на меня. Потом повторил: — Поляк, — объясняя этим свое положение здесь, положение человека, силой угнанного в Германию.
- Моя жона... Ма женка була тутай. Тут. — Он указал в окно на коровник. Подымать руку ему стоило усилий. — И сын муй... Когда сын уродился и закричал, жона заслонила ему уста. Так. — Он зажал себе рот рукой. И когда худая рука его закрыла половину лица, глаза стали больше, в них было страдание. — Чтоб ниц не слухал! Але сховать можна тылько мартвего. Тылько мертвого... Раз она кормила его грудью, млеким... До обора, — видя, что я не понял, он показал на коровник, — туда, до обора вшед нимец. Ниц не жекл. Ниц не говори! Тылько посмотржел на дзецко, на сына, як его карми млеким. Вона не могла ми объяснить, як посмотржел, тылько плакала и држала... дрожала, когда то молвила. Цо моглем зробиц? Цо? Працовалем у другого нимца о там, в тамтей деревне, але цо моглем зробиц? Былем безсильны...
Серые сухие губы его, словно занемевшие от холода, шевелились медленно.
В ранних сумерках свет окна стеклянно блестел в его остановившихся глазах, взгляд их был обращен внутрь.
- Теперь я вижу, як он посмотржел. Он, господаж, давал ей есць, цоб могла працовать, а хлопчик брал ее сил... После того она ховала хлопчика, як шла в поле. Муви, цо услыхала його кжик... крик. Але я мыслю, тот кжик она всякий час мала в сердце. Она бегла с поля и слухала, як хлопчик, наше дзецко кжичало. И свинарник, — он показал рукой, не найдя слова. — Доска... Понимаешь?
- Доской приперт? Закрыт снаружи?
- Так. Она чула, она открыла. Когда вшед туда, много свиней. Когда...
Он опять показал руками, и я догадался: Сожрали свиньи?
- Так. Так... Там увидзела нашего хлопчика. От тего часу видзела тылько то. Когда зовсим разум ее помешался и больше не могла працовать, нимец взял ее за руку и одправадзил в гору до обозу... До лагерю, понимаешь? Там було крематориум. Не ведзала, докуд ее проводзоно... Докуд ее ведут. И то було ее счанстье.
-В сумерках лицо его было почти неразличимо, только тени вместо щек и блестели глаза в глубоких глазницах. Слышно было, как во дворе на два голоса тихо поют разведчики.
- Полтора роки былем в лагерю и дожил. Абы прийти тутай...
Я вспомнил, как мальчишка, сын хозяина, смотрел на поляка из-за дров. Я подошел к окну, крикнул Маргослина. Песня оборвалась, слышно было, как, приближаясь, скрипела кожаная куртка. Маргослин остановился под окном, подняв лицо вверх.
- Приведи сюда мальчишку, — сказал я.
Опять в сумерках заскрипела кожаная куртка. Слышны были голоса, шаги во дворе, за сараями, вокруг дома. Было уже совсем темно в комнате, только светились два окна в стенах и в темном углу — зеркало.
- Там комора. Така велька комора... камера. Вот этими руками зроблена.
Он показал свои руки и сам посмотрел на них.
- Туда людзей загоняли. И жоны, и деци. Деци с забавками... З игрушками... Им говорили — там есть баня. И людзи шли. И деци. Там, — он показал на потолок, — тако оконко. Туда пускали газ. Газ... И моя Катажина не ведзала, докуд ее ведут, и то було ее счанстье... Така млода. Она тут. И татем. Везде.

– Эй, русский… Эй, Сашка, ты еще живой? Я думал, что ты уже сгорел в своем танке... Еще сгоришь. Я буду поджигать тебя, пока тебе не будет могила, – доносился из эфира чужой голос.
Командир тридцатьчетверки старшина Александр Милюков опешил. Что за чушь?
А из рации продолжал слышаться хриплый голос:
– На твоем колхозном тракторе только в могилу. Ну что, выйдешь на нем один на один против моей "пантеры"? Один на один, по-рыцарски...
– Ах, это ты, мать твою?! – Милюков чертыхнулся, поняв, с кем имеет дело. Волну радиостанции его танка отыскал фашист. Да не простой, а настоящий ас, "хитрющий", как его прозвали в экипаже Милюкова.
– Я готов, – ответил Александр. – Посмотрим, чья возьмет, фашист недобитый.
– Выходи на дуэль сейчас. Только завещание напиши, а то не найдут тебя. Твоя страна очень велика, я узнал это, когда русский учил...
– Сам о завещании побеспокойся, – уже кричал Милюков, матеря немца на чем свет стоит.
Немец умолк. Умолк и Милюков в ожидании, что скажут члены экипажа. Гитлеровец-то в более выгодных условиях. 76-мм пушка Т-34 не брала лобовую броню "пантеры", а немецкий танк из своего длинноствольного 75-мм орудия мог сжечь тридцатьчетверку с расстояния едва ли не двух километров, а с тысячи метров – уж наверняка. И все же экипаж Милюкова принял вызов фашистского аса.
Тридцатьчетверка стрелой, по-другому и не скажешь, вылетает на исходную позицию. Велик риск, но когда еще можно встретиться с «хитрющим», расквитаться с ним? А расквитаться было за что. В недавнем бою именно эта "пантера" двумя снарядами прошила тридцатьчетверку. Экипаж Милюкова проворонил "хитрющего", он внезапно выполз из второго эшелона и открыл прицельный огонь. Тогда они чудом остались живы.
Известно, что за одного битого двух небитых дают. Во втором бою ловушку запомнившейся нашим танкистам "пантере" устроил экипаж Милюкова. Но не тут-то было. Как ни старался командир орудия сержант Семен Брагин, как ни материл его Милюков, снаряды шли мимо. Уворачивался немец, да так ловко, что все поняли – за рычагами "пантеры" ас. Впрочем, другому не позволили бы постоянно пастись во втором эшелоне, не позволили бы быть свободным охотником. Заряжающий рядовой Григорий Чумак и обозвал тогда немца "хитрющим". И вот танкисты вступают с ним в схватку.
Милюков нервничал, понимая, что останется в живых и командиром экипажа только при одном условии – если с блеском выиграет поединок. Иначе трибунал – тридцатьчетверка сорвалась с боевой позиции без приказа комбата. Проигрыш же вообще сулил верную смерть – живым на этот раз немецкий ас никого не выпустит, после первого попадания положит как в копеечку еще несколько снарядов.
Местность для поединка давала шанс экипажу на успех, она была безлесной, но испещренной балками и оврагами. А тридцатьчетверка – это скорость, маневренность. Машина же Милюкова и вовсе летала до восьмидесяти километров в час. В прошлом механик-водитель, старшина Милюков выжимал из нее все соки, заводские характеристики превышал почти на треть. Словом, успех в поединке зависел от мастерства двух экипажей. От того, кто первым обнаружит противника, кто первым произведет прицельный выстрел, кто сумеет вовремя увернуться, и от многого, многого другого. Главное – любыми способами приблизиться к "пантере" на дистанцию 300-400 метров, тогда можно огневую дуэль вести на равных. Но немец-то не будет ждать, значит, метров семьсот тридцатьчетверке придется идти под его прицельным огнем.
Гитлеровец выстрелил сразу после того, как экипажи увидели друг друга. Да, он не хотел терять ни метра преимущества из тех семисот, что у него были в запасе. Снаряд взорвался рядом с советским танком. Прибавить скорость? Но на каменистом участке тридцатьчетверка давала километров тридцать, не более, и прибавить могла лишь чуть-чуть. Не пролетишь эти семьсот метров, успеет немец смертельно врезать. И Милюков тут же дал по тормозам, снизил скорость. Решил: пусть немец прицелится. Александр «видел» его за броней "пантеры", "видел" его впившимся в прицел... "Нет, гад, ничего у тебя не получится".
"Даю скорость! Маневрирую!" – прокричал Милюков. Тридцатьчетверка рванула чуть раньше, может, на секунду, прежде чем из ствола «пантеры» плеснуло пламя. Опоздал немец, снаряд прошел мимо. "Вот так-то, фриц, дальнобойная пушка – это еще не все". К Милюкову пришла уверенность, он теперь знал: увильнуть от снаряда можно и на открытой местности, можно превзойти в расторопности немецкого аса. А тут еще Николай Лукьянский, который находился на командирском месте, крикнул: – Двенадцать секунд, командир, я засек, двенадцать!
– Умница, Коля, – похвалил Милюков.
Теперь Александр знал, что между первым и вторым выстрелом немца – двенадцать секунд. Увеличил скорость. Проскочить бы еще метров двести ровного поля, всего метров двести… А Лукьянский считал: "...Семь! Восемь! Девять! Десять! Одиннадцать!.. " Милюков тут же что было силы рванул на себя оба бортовых фрикциона. Танк вздрогнул и замер. Снаряд перед самым носом вспахал землю. "Посмотрим, чья возьмет!"
Танк Милюкова то резко тормозил, то резко бросался в ту или иную сторону, и немецкие снаряды шли мимо. Экипаж мастерски использовал каждую ложбинку, каждый холмик для своей защиты. Тридцатьчетверка неумолимо приближалась к "пантере". Немецкий ас посылал снаряд за снарядом, но советский танк был неуязвим, он рос в прицеле неестественно быстро. И нервы у немца не выдержали, "пантера" стала отступать. "Струсил, гад! – кричал Милюков. – Даю скорость! "
Танк противника пятился назад. В том, что в нем сидел настоящий ас, наши танкисты убедились еще раз. Ни разу немец не подставил борт или корму. И только раз, когда перед отступающей "пантерой" оказался спуск, она, задрав пушку, на секунду показала днище. Этой секунды и хватило для того, чтобы Семен Брагин влепил бронебойным в уязвимое место.
Немецкий танк охватило пламя, "пантера" заносчивого немецкого аса горела. Экипаж Милюкова захлебывался от восторга, танкисты кричали, хохотали, ругались. Всех их отрезвила рация, откуда донесся голос комбата:
– Милюков! Дуэлянт хренов, под суд пойдешь!..
Уже после боя отважной четверке расскажут, как внимательно за поединком наблюдали и с советской, и с немецкой стороны. За все время дуэли никто, кроме ее участников, не произвел ни единого выстрела. Наблюдали с тревогой и любопытством.
Милюков оценил выдержку комбата, его опыт. В момент поединка комбат не произнес ни слова, понимал – нельзя под руку. Свое недовольство высказал, когда поединок был выигран, и высказал лишь единожды. Может быть, потому, что в душе был доволен, а может, оттого, что по окончании рыцарской дуэли бой разгорелся уже между подразделениями, и экипаж Милюкова вновь праздновал победу. Да какую победу! Тридцатьчетверка встретилась с тремя "тиграми", сожгла их, а затем раздавила вместе с расчетами несколько артиллерийских орудий...
А теперь еще раз об участниках того суперпоединка. Ими были: командир танка старшина Александр Милюков, заменивший во время дуэли механика-водителя, механик-водитель рядовой Николай Лукьянский, занявший командирское кресло, заряжающий рядовой Григорий Чумак и командир орудия сержант Семен Брагин, выстрел которого и поставил победную точку. Как сложилась их судьба? Семен Брагин и Николай Лукьянский погибли, первый – в день Победы в Кенигсберге, второй – 2 мая в Берлине. О Григории Чумаке ничего не известно. Александр Милюков встретил Победу в Германии.
О нем чуть подробнее. Он один из тех, кто входит в когорту советских асов-танкистов.
Родился Александр Милюков в 1923 году в селе Наровчат Пензенской области в крестьянской семье. Окончил 10 классов и школу Гражданского воздушного флота. Но так вышло, что летчиком не стал. На фронт прибыл в 1942-м, попросился в танкисты, механиком-водителем. После того как его КВ подбили, пересел на Т-34, вскоре стал командиром. В феврале 1943-го в боях за Харьков его экипаж одержал первую победу – уничтожил "тигр", который по многим параметрам превосходил тридцатьчетверку. Под тем же Харьковом Александр горел в танке.
В самый разгар боев на Курской дуге Милюков в смертельном поединке сжег "пантеру" немецкого аса, а затем еще три "тигра". В 1944-м Милюков окончил Саратовское танковое училище. Еще два "тигра" он записал на свой счет уже в 1945-м, в Германии, под Гольсеном и Дрезденом, будучи младшим лейтенантом, командиром роты 53-й гвардейской танковой бригады (3-я танковая армия, 1-й Украинский фронт). Принимал участие в уличных боях в Берлине. В июне 1945-го за проявленные мужество и героизм удостоен звания Героя Советского Союза. После войны Милюков работал на Одесской киностудии. По его сценарию снят захватывающий фильм "Экипаж машины боевой". Фильм о самом остром поединке в его жизни – о рыцарской дуэли.
Источник: журнал "Братишка", декабрь, 2003 г.

Естественно, во время пути наши мысли были заняты новым танком. Как-то поведет себя "тигр"? Внешне он выглядел симпатичным и радовал глаз. Он был толстым; почти все плоские поверхности горизонтальные, и только передний скат приварен почти вертикально. Более толстая броня компенсировала отсутствие округлых форм. По иронии судьбы перед самой войной мы поставили русским огромный гидравлический пресс, с помощью которого они смогли производить свои "Т-34" со столь элегантно закругленными поверхностями. Наши специалисты по вооружению не считали их ценными. По их мнению, такая толстая броня никогда не могла понадобиться. В результате нам приходилось мириться с плоскими поверхностями.
Даже если наш "тигр" и не был красавцем, его запас прочности воодушевлял нас. Он и в самом деле ездил, как автомобиль. Буквально двумя пальцами мы могли управлять 60-тонным гигантом мощностью 700 лошадиных сил, ехать со скоростью 45 километров в час по дороге и 20 километров в час по пересеченной местности. Однако с учетом дополнительного оборудования мы могли двигаться по дороге лишь со скоростью 20–25 километров в час и соответственно с еще меньшей скоростью по бездорожью.
По-видимому, самая большая ответственность за готовность машины ложилась на механика-водителя. Он должен вести машину, работая головой, а не задним местом. Если он будет действовать решительно, то его "тигр" никогда его не подведет в трудную минуту. Только по-настоящему хорошего водителя танка и можно допустить к "тигру", и, кроме того, он должен тонко чувствовать характер местности. Ему придется как следует двигаться по пересеченной местности. Он всегда должен держать танк обращенным к противнику менее уязвимой стороной, не надеясь, что командир танка подскажет каждый маневр. Только тогда командир танка сможет целиком сосредоточиться на противнике, а командир взвода или роты станет в ходе боя направлять машину туда, куда нужно, не отвлекаясь постоянно на характер местности.
От водителя танка также требуется сила воли. В конце концов, он единственный член экипажа, который может видеть очень многое, но которому приходится оставаться пассивным, когда по танку ведется огонь, а остальные члены экипажа завязали бой с противником. В таких случаях он помогает наблюдением и должен целиком полагаться на своих товарищей в башне.
Принимая во внимание вышеуказанные качества механика-водителя, становится понятным, почему командирами танков, как правило, становятся именно они, а не наводчики.
Топливные баки вмещают 530 литров. Это - двадцать семь канистр по 20 литров. С таким количеством мы могли пройти ровно 80 километров по пересеченной местности.
Обслуживание аккумуляторных батарей было делом важным, особенно зимой.
Их приходилось постоянно подзаряжать, запуская мотор, если мы не слишком много перед этим ездили. В противном случае стартер уже не смог завести двигатель. Если такое происходило, двое членов экипажа вылезали и заводили мотор инерционным стартером, подобным тому, что используется на старых самолетах, но только расположенным сзади. Не требуется слишком богатого воображения для того, чтобы понять: нет более экстремальной ситуации, чем эта, в разгар боя и на виду у противника. Несмотря на наши усилия, иногда случалось так, что батареи оказывались подсевшими. На фронте мы вскоре придумали оригинальный способ избегать вылезания наружу.
Вызывали соседний танк. Он отворачивал свою пушку назад, медленно подползал сзади к переднему танку, подталкивал застрявший танк, и двигатель его обычно заводился после нескольких метров движения вперед.
Радиооборудование, внутреннее и внешнее освещение, вентилятор и электрический спуск пушки зависели от аккумуляторных батарей, поэтому понятно, какое большое значение имело их состояние.
Водяной радиатор вместимостью 120 литров и четыре вентилятора обеспечивали охлаждение двигателя. Жалюзи системы охлаждения на корме, абсолютно необходимые для удаления нагретого воздуха, часто становились причиной того, что танк терял боеспособность после попадания в него снарядов или осколков, которые в ином случае не причинили бы ему вреда. Они повреждали радиаторы, расположенные внизу.
Двигателю требовалось 28 литров масла, коробке передач – 30 литров, редукционной передаче - 12 литров, системе башенного механизма - 5 литров и двигателям вентилятора - 7 литров. Пара больших воздухоочистителей захватывает пыль. Если учесть, что при прохождении всего семи километров в машину нагнетается 170 000 литров воздуха, в то время как поднимается пыль с поверхности почти 4 акров земли - и такое ее количество вдыхает человек, сидящий на корме, в самом пыльном месте, - то понятно, что очистка воздушных фильтров необходима перед каждым маршем. При регулярно очищаемом фильтре в ходе операции можно преодолеть 5000 километров без замены двигателя. При загрязненных фильтрах мы не могли бы преодолеть и 500 километров.
Четыре карбюратора обеспечивали питание топливом двигателя, а всем этим процессом управлял механик-водитель. Капризность карбюраторов была самым большим недостатком немецких бензиновых моторов, которые проигрывали неприхотливым дизельным двигателям русских. Однако способность более быстро восстанавливать рабочий режим была преимуществом немецкого танкового двигателя.
Полуавтоматическая коробка передач имела восемь передних и четыре задние передачи. Они позволяли перемещать при повороте тяговое усилие с одной гусеницы на другую. При повороте на месте одна гусеница двигалась вперед, а другая - назад. Коробка снабжалась автоматическим гидравлическим сервоприводом. Для переключения передач не надо было выжимать педаль главного фрикциона. Механик-водитель "тигра" сидел у рычагов управления и мог управлять 63-тонной махиной столь же легко, как и автомобилем. В других танках для управления требовалось прилагать много усилий. Перекрывающая подвеска имела по восемь осей с каждой стороны. На каждой оси находились по три балансира, которые вращались внутри гусеницы и одновременно поддерживали ее. Более легкие типы немецких танков имели как балансиры, так и опорные катки. Подумать только, как много этих катков нужно снимать с "тигра" в случае необходимости заменить только один внутренний!
Двигатель объемом 22 литра лучше всего работал при 2600 оборотах в минуту. На 3000 оборотах он быстро перегревался. Прежде чем погрузить танк на платформу, гусеницу для бездорожья приходится заменять на более узкую. В противном случае она вылезала по бокам платформы и представляла опасность для встречного движения. Для транспортировки по железной дороге были сконструированы специальные шестиосные платформы. Они могли перевозить 80 тонн и следовали с каждым батальоном в район боевых действий. Для того чтобы не создавать опасную нагрузку на железнодорожные мосты, по меньшей мере, четыре других грузовых вагона должны находиться между двумя платформами с "тиграми".
Башня поворачивалась при помощи гидравлической трансмиссии. Ноги наводчика покоились на наклонной педали. Если он нажимал носком вперед, то башня поворачивалась вправо; если -пяткой назад, она поворачивалась влево. Чем сильнее он нажимал в том или ином направлении, тем быстрее происходило движение. При самом медленном движении поворот орудия башни на 360 градусов занимал 60 минут. При самом быстром - 60 секунд. Таким образом обеспечивалась чрезвычайная точность прицеливания. Опытному наводчику не требовалось потом доводить вручную. При наличии у пушки электрического спуска легкого нажатия пальцем было достаточно для того, чтобы произвести выстрел. За счет этого удавалось избегать неизбежного рывка при производстве выстрела.
Нашими самыми опасными противниками в России были танки "Т-34" и "Т-34–85", которые были оснащены длинноствольными 76, 2– и 85-мм пушками. Эти танки представляли для нас опасность уже на расстоянии 600 метров с фронта, 1500 метров с боков и 1800 метров с тыла. Если мы попадали в такой танк, то могли уничтожить его с 900 метров нашей 88-мм пушкой. Танк "Иосиф Сталин", с которым мы познакомились в 1944 году, как минимум, был равен "тигру". Он значительно выигрывал с точки зрения формы (так же как и "Т-34"). Не буду вдаваться в подробности относительно танков "КВ-1", "КВ-85" и других, не так часто встречавшихся типов вражеских танков, а также самоходных орудий более крупного калибра.
В полностью оснащенной "тиграми" танковой роте было 14 боевых машин. Их боевая мощь, таким образом, превосходила боевую мощь целого зенитного батальона (3 батареи по 4 орудия в каждом). Затраты на производство одного "тигра" доходили до 1 миллиона рейхсмарок. По этой причине было сформировано лишь несколько батальонов тяжелых танков.
Главная задача бронетанковой части состоит в ведении боевых действий и уничтожении танков и противотанкового оружия противника. Психологическая поддержка пехоты во время операции прикрытия имеет второстепенное значение.
Мощь танка в его броне, его подвижности и, наконец, в его вооружении.
Эти три фактора следует соотнести друг с другом так, чтобы была достигнута максимальная эффективность танка в действии. Похоже, что этот идеал нашел свое воплощение в "тигре". 88-мм пушка достаточно хороша для того, чтобы уничтожить любой танк, исходя из того, что вы наносите ему удар в уязвимое место. Наш "тигр" был достаточно прочным спереди, чтобы выдержать несколько артиллерийских нападений. Однако мы не могли допустить, чтобы удар нам был нанесен сбоку, сзади и особенно сверху. И тут требовался расчет и опыт.
Правилами, которыми мы руководствовались, были: "Стреляй первым, а если не можешь этого сделать, по крайней мере, нападай первым".
Предпосылкой для этого, конечно, было функционирование в полной мере связи от танка к танку, а также между членами экипажа. Более того, требовалось наличие быстро действующей и точной системы наводки орудия. В большинстве случаев у русских отсутствовали обе эти предпосылки. По этой причине они часто оказывались в невыгодном положении, даже при том, что не уступали нам в броне, вооружении и маневренности. С танками "Иосиф Сталин" они даже превосходили нас.
Самое важное, когда все условия относительно техники соблюдены, - личная инициатива и решительность командира, наблюдающего за ходом боя. Командиры танков, которые задраивают люки в начале атаки и открывают их лишь после того, как цель достигнута, никуда не годятся или, по меньшей мере, второсортные командиры. Есть, конечно, шесть или восемь смотровых приборов, установленных по кругу в каждой башне для обеспечения наблюдения за местностью, но они хороши только для наблюдения за отдельными участками местности, ограниченными возможностью каждого отдельно взятого смотрового прибора. Если командир смотрит в левый прибор наблюдения, в то время как противотанковая пушка открывает огонь справа, то ему потребуется много времени, прежде чем он распознает ее изнутри наглухо закрытого танка.
К сожалению, попадания снарядов ощущаются прежде, чем слышится звук выстрелов вражеской пушки, потому что скорость снаряда выше скорости звука. Следовательно, глаза для командира танка важнее, чем уши. В результате того, что снаряды рвутся в непосредственной близости, в танке совершенно не слышно звуков орудийных выстрелов. Совсем другое дело, когда командир танка время от времени высовывает голову из открытого люка, чтобы наблюдать за местностью. Если он посмотрит на определенное расстояние влево, в то время как вражеская пушка открывает огонь с такого же расстояния справа, его глаз неосознанно уловит вспышку, которая желтым цветом окрашивает ствол орудия. Его внимание сразу же будет перенесено в новом направлении, и цель обычно распознается вовремя. Все зависит от быстрого распознавания опасной цели. Обычно все решают секунды. Все, о чем я сказал выше, относится и к танкам, оборудованным перископами.
Уничтожение противотанковой пушки часто рассматривалось дилетантами и солдатами других родов войск как дело, ничем не выдающееся. Только уничтожение других танков считалось успехом. Напротив, опытные танкисты считали, что противотанковые орудия представляли вдвойне более серьезную угрозу. Они были для нас гораздо опаснее. Противотанковая пушка находилась в засаде, хорошо замаскированная и мастерски установленная с учетом особенностей местности. По этой причине ее было очень трудно распознать и еще труднее попасть из-за ее небольшой высоты. Обычно мы не видели противотанковой пушки до тех пор, пока она не делала первого выстрела. В нас обычно сразу же попадали, если расчет противотанкового орудия был на высоте, а также потому, что мы наталкивались на стену противотанковых орудий. Поэтому следовало оставаться как можно более хладнокровным и взять противника в оборот, прежде чем будет произведен второй прицельный выстрел.
Никто не станет отрицать, что многие офицеры и командиры танков погибли из-за того, что высовывали голову из танка. Но их смерть не была напрасной. Если бы они ехали с задраенными люками, то куда большее число людей нашло бы свою смерть или получило тяжелые ранения в своих танках. Значительные потери в танковых войсках русских свидетельствует о верности этого утверждения. К счастью для нас, они почти всегда ездили по пересеченной местности с наглухо задраенными люками. Конечно, каждый танковый командир должен быть осторожен, выглядывая наружу в ходе позиционной войны. Особенно по той причине, что за башенными люками танков постоянно наблюдали вражеские снайперы. Даже если командир танка высовывался на короткое время, он мог погибнуть. Я обзавелся складным артиллерийским перископов, чтобы от этого уберечься. Пожалуй, такой перископ следовало бы иметь на каждой боевой машине.
Долгое время у русских экипаж танка состоял только из четырех человек. Командир должен был сам все время вести наблюдение, наводить на цель и открывать огонь. По этой причине они всегда были в менее выгодном положении, чем противник, который разделял эти важные функции между двумя людьми. Вскоре после начала войны русские признали преимущества, которые давал экипаж из пяти человек. В итоге они изменили конструкцию своих танков - установили командирскую башенку на башне и добавили сиденье командира