Я слабо сопротивляюсь, но после этого аргумента сдаюсь. А мой новый знакомый уже расставляет белые и черные фигурки и попутно совершает краткий экскурс в историю шахмат. Я узнаю, что их изобрели в Индии, узнаю также несколько пугающих фамилий: Капабланка, Эйве, потом более знакомые - Чигорин, Алехин, и наконец, известные - Ботвинник, Смыслов.

На секунду он останавливается и спрашивает:

- Так вы никогда-никогда?..

Я делаю неопределенный жест, но он продолжает:

- Ай-ай! А с виду такой умный молодой человек... Но ничего, это поправимо. Ну-с, на доске шестьдесят четыре клетки...

Я быстро пересчитываю клетки - действительно, шестьдесят четыре.

- Да вы перемножьте восемь на восемь,- советует он. Перемножаю.. Получается опять шестьдесят четыре.

- Поразительно?

- Бывают еще стоклеточные доски, но это для шашек.

- В шашки я умею,- хвастаюсь я.

- Эта фигура называется - ладьей.

- Это та, что похожа на башенку?

- Да. Она ходит по горизонтали. Ясно? А конь - он ходит буквой "Г".

- И только? Маловато! Если бы я жил в Индии, я бы придумал ему еще одну букву. "Ы", например! - острота получается неуклюжая, но партнер мой снисходительно и оглушительно смеется и продолжает:

- Это слон. Он ходит по диагонали.

- Вот эта большая пешка?

- Да, да!.. Это король, а это - ферзь.

- А где же королева? - серьезно спрашиваю я, вспоминая свои скудные знания.

Партнер тактично улыбается:

- Это и есть ферзь. Он ходит по горизонтали и вертикали!

Объяснение меня не удовлетворяет. Правда! Ведь королева женского рода, а ферзь? Но чтобы не показаться профаном, принимаю на веру это и все другие объяснения.

А он уже потирает руки - ему не терпится начать игру и выиграть. А в том, что выиграет, он не сомневается. Да и я тоже. Я запуган терминами и осведомленностью. Мне он кажется еще страшнее Капабланки, и настроение у меня падает, а на лице - кислое выражение.

- Ну-с,- говорит он,- е2-е4. Классическое начало, так сказать.

И тут в голову мне приходит спасительная мысль: буду повторять его ходы.

- И я тоже - классический ход: е2-е4,- бодро говорю я и двигаю пешку.

Через несколько ходов противник мой замечает подвох.

- Позвольте! - говорит он.- Да вы повторяете все мои ходы! Нечестно!

Я уличен, но пытаюсь вывернуться.

- Что вы! - притворно восклицаю я.- Я и не смотрю, как вы ходите. Мне до этого дела нет! Мне самому это в голову пришло!

Но противник готов простить мне эту мою хитрость в благодарность за то, что я дал ему несколько минут блаженства. Еще бы - играть, зная, что выиграешь! От этого у любого поднимется настроение.

- Ну, ладно,- говорит он, снимает мою маленькую пешку, а на ее место ставит свою большую.

- Что это вы делаете?- подозрительно спрашиваю я.

- Бью слоном вашу пешку!

- Зачем?

- Она мне мешает!

- Ах так! - и я своей пешкой перехожу через его, а его забираю.

- Так не ходят! - восклицает он.- Это неправильно!

- Почему неправильно? Мне ваша пешка тоже мешает! Я ее съел!

- Может вы и за фук будете брать? - ехидно осведомляется противник.- Поставьте обратно! И будьте любезны играть по правилам!

"Эх, если бы брать за фук, я бы у него уже полдоски снял!" - но это я думаю про себя, бурчу под нос.

- Дурацкая игра: своими же пешками нельзя ходить, куда хочешь!

Однако делать нечего - и я переставляю фигурку, похожую на башню.

- Нельзя так! - уже нервничает партнер.- Это не по правилам! Так ходит конь! Это не по правилам!

Я знаю, что он лучше понимает, что к чему, но меня охватывает азарт, а вместе с ним упрямость и желание спорить:

- А почему вы решили, что только ваши правила верные! И что вы все правила знаете! А вот мне один знакомый шахматист говорил, что в некоторых случаях башенка ходит, как конь!

- Ваш знакомый не умеет играть! - говорит он, все еще сдерживаясь.

Я начинаю защищать несуществующего знакомого.

- Не умеет играть? - возмущаюсь я.- Да он играл в одновременном сеансе с Талем и съел у него короля! Понятно? Съел!

- Королей не едят,- И он ставит ладью на место.

Растроенный, я, не глядя на доску, делаю ход.

- Что вы делаете! - в ужасе кричит он.- Это же... Это же... - он не находит слов.

- Что? Опять не по правилам? - угрожающе спрашиваю я, готовый тотчас же прекратить игру.

- Нет! Но...- вероятно, я сделал какой-то глупейший, нелогичный ход и этим помешал ему завершить атаку. Я моментально чувствую это и решаю продолжать в том же духе.

- Так никто не ходит! - кипятится мой противник.

- Никто не ходит, а я пошел! Мои черные фишки. Куда хочу - туда иду!

Он начиняет бегать вокруг стола. Он садится, встает, стонет, кричит, а я хладнокровно, не глядя на доску, делаю ходы.

- Я же вам жертвую ферзя! - вопит он.

- А он мне не нужен, ваш ферзь!

- Но ведь вам это выгодно!

- Это уже мне позвольте знать!

- Зачем вы пошли башенкой?.. Куда вы поставили большую пешку?..- он не заметил, что принял мою терминологию. И наконец взмолился:- Давайте разменяем несколько фигур, чтобы прекратить этот хаос!

- Нет! - жестоко говорю я и иду королем.

Еще немного, и, бесполезно поборовшись со мной, он смешивает фигуры, прячет их дрожащими руками и, сказав: "Это черт знает что", не попрощавшись, уходит. Поле боя за мной! "А интересная игра", восхищенно думаю я, и кто знает, может быть, через некоторое время я подойду к вам в парке с доской и попрошу вас:

- Сыграем!

- Я не умею! - скажете вы.

- О! Это пустяки! Я вас мигом научу!..


[конец 50-х]

Владимир Высоцкий. Собрание сочинений в пяти томах.
Составитель С. Жильцов. Тула: "Тулица" 1993.

Первым в списке шел турнир «Будапештская весна». Основная масса шахматистов поселилась на сей раз в гостинице-общежитии рядом с Непштадионом. В комнате было, кажется, по шесть коек, а нужное место – в коридоре по соседству. Да еще мой земляк Олег Евдокимов какую-то тухлую рыбу с собой в чемодане привез, а холодильника не было. Выложил он ее на тумбочку, чтобы не до конца задохнулась, и куда-то ушел. Ну, а мы, в его отсутствие, просунули эту гастрономию в форточку и вывесили на веревке. Олегу же, когда он вернулся, объяснили, что так просто затравить себя не дадим.Приехали на турнир два друга: московский самородок Валентин Арбаков и его «оруженосец» Морозов. Имя последнего, к сожалению, запамятовал. Арбаков жил в соседнем номере с Виктором Володиным и компанией, а Морозов определился к нам, так как они с Володиным в тот момент друг друга на дух не переносили.Одной из популярнейших личностей, осветивших соревнование своим участием, был известный югославский гроссмейстер Огнен Цвитан, большой мастер блица. Вот к нему-то в гостиницу, с шахматами под мышкой и направились наши герои. Пришли, поздоровались, естественно, а дальнейший диалог (специалистом по говорильне был в этой паре, однозначно, Морозов) протекал примерно так:
- Кто такие, чего надо?
- Да мы – кандидаты из Москвы. Я – Морозов, а он – Абакумов, - представился оратор. – Хотим вот с Вами в блицок погонять – поучиться, можно сказать.
- А вы в курсе, что я гроссмейстер, и по части блица сильнейший в Югославии? Играю, к тому же, только на деньги.
- Ну, куда денешься – нам бы поучиться...
- Ладно, приходите вечером – наведу о вас справки. А сейчас ступайте, некогда мне. Да только сплоховал Огнен – не разжился информацией. Вечером пришли – начали катать. Тут уже Арбаков, конечно, за доску сел, а Морозов процесс контролировал. Цвитан «кандидату» фору дал – три на пять, и первую партию уверенно выиграл. Затем, увы, началось для него испытание… Вмазал ему Валентин, не соврать, одиннадцать подряд!
- Пожалуй, пора поменять правила. Будем играть на равных, - очнулся Цвитан.
- Сначала нужно расплатиться, - реакция Морозова была вполне предсказуема.
- Разумно, - согласился проигравший и выложил сотню «бакинских». «На равных» Огнен сдул подряд примерно столько же и окончательно успокоился. Понял, бедолага, с кем связался.Поздним вечером, выйдя в коридор, я как раз застал там Арбакова, удовлетворенно пересчитывающего новые финансовые поступления. На следующий день стартовал опен. В четвертом туре мне выпало играть не с кем-нибудь, а с Арбаковым. Мучительная, скажу я вам, была эта процедура. Выглядел он на порядок неприятнее героя Леонова из «Джентльменов удачи». Фигуры передвигал как-то коряво и ронял их регулярно. На мое предложение о ничьей пробурчал что-то себе под нос. Когда же я переспросил – сварливо, полувнятно ответил, что не согласен. Ничья, тем не менее, в итоге случилась. Затем я проиграл четыре подряд и еле «вполз» в полтинник. Арбаков же, наоборот, праздновал успехи один за другим. В последнем туре, правда, как-то очень уж легко разобрался белыми с Маланюком (да и по слухам, очень уж не бесплатно). В итоге с результатом 8 из 9, опередив на пол-очка моего друга Витю Купоросова, выиграл турнир. А победителей, как известно, не судят.
Цвитан, кстати, где-то в пятом десятке окопался.

Николай Монин, международный мастер

 

В нашем подъезде на первом этаже жил Юра Крюков, который однажды выбил мне зубы, что было совершенно справедливо, потому что я всё время вызывал его «стыкаться», ну и в итоге нарвался. Его соседом по квартире был некий Киса, абсолютный блатняга, с хитрой улыбкой, весь в татуировках и отсидевший несколько лет в тюрьме. Но я его никогда не боялся, так как, несмотря на страшный вид, он был симпатичный, обаятельный и милый парень. Я ходил к Юре Крюкову слушать патефон. Его мама очень любила эстрадную музыку и часто покупала какие-то очень черные пластинки, которые почему-то, мне казалось, пахли подсолнечным маслом. Мы бережно ставили их на красный фетровый кружочек патефона и аккуратно меняли иголки, но очень часто не могли разобрать слова, крутили пластинки по многу раз и спрашивали друг друга: «А что он здесь сказал?» И мама сама была похожа на эстрадную артистку, хотя работала в булочной.
Крюкову рано купили аккордеон, и он позвал меня его посмотреть. Аккордеон был весь перламутровый, и Юра очень ловко надевал его на себя, как пиджак с обратной стороны. У него были очень длинные пальцы с синими жилками, они как-то замечательно ложились на клавиши, и играл он действительно мастерски. Я слушал, смотрел на Юру и думал: до чего же он красив с этим аккордеоном, теперь нет девушки, которая устояла бы перед ним. Но вот он снимал аккордеон, и вся его красота куда-то исчезала.
Юра и Киса часто сидели на кухне за шахматами, и однажды я их попросил, чтобы и меня научили играть. Они охотно взялись и сказали, что сделают это очень быстро. Вскоре я действительно играл в шахматы. Во время моего учения я слышал периодические возгласы восхищения: «Правильно, грандиозно, гений!» Но я не знал, что они подшутили надо мной и нарочно научили меня неправильно ходить конем, слоном, другими фигурами и ставить мат.
Как только я освоил эту ненормальную игру, они отправили меня в психиатрическую больницу играть с выздоравливающими. Там было много бледных, худых и несчастных людей в серых халатах и пижамах, в стоптанных тапочках, некоторых водили под руки родственники. Но были и выздоравливающие, которые гуляли и сидели в так называемом «Английском саду», где были очень высокие деревья, которые когда-то, видимо, были посажены как-то по-английски. На кронах этих деревьев было воронье царство. Там обитали тысячи ворон, которые постоянно галдели, каркали, и все столы и лавочки под деревьями были белые — белые, как в снегу.
Я пришел туда со своей доской и фигурами, расставил их на какой-то низенькой маленькой скамеечке и предложил сыграть одному из выздоравливающих в форменном сером халате. Он сразу согласился, как-то странно покручивая своим большим желтым пальцем, торчавшим из рваной тапочки. В течение полутора минут я ему поставил мат. На его место сел следующий в таком же сером халате и рваных тапочках и так же моментально получил мат. Третий, четвертый… десятый. Перешагивая через все фигуры, я очень быстро объявлял им радостно: «Мат!» И только примерно одиннадцатый сумасшедший после этого объявления сказал: «Простите, но, по-моему, раньше так не играли». Я подумал, что этого выздоравливающего рановато выпустили в сад и, наверное, он не вылечится никогда.

Пижама, подперев голову руками, погрузилась в важное раздумье. Кружок шахматистов, вихляясь, как чуткий подхалимский организм, захихикал.
— Ужо ему жгентелем… Виктор Ильич… по мордасам, по мордасам… Заманить его, Виктор Ильич, в раму, а потом дуплетом вашим отхлобыстать…
В Гусятине, надо сказать, была своя особая шахматная теория.
— Геть отсюда, мелкота! — рявкнул Володя на болельщиков. — Отвались, когда мастера играют.
— Хулиганье какое — играть не дают нам с вами! — сказал он пижаме.
Он тоже подхалимничал перед Виктором Ильичом, чувствуя, что попал в какую-то нехорошую историю, однако соблазн был выше его сил, превыше всякой осторожности, и невинными пальцами, мирно посвистывая, Володя соорудил Виктору Ильичу так называемый «детский мат».
Он поднял уже ферзя для завершающего удара, как вдруг заметил на мясистой лапе Виктора Ильича синюю татуировку СИМА ПОМ…
Конец надписи был скрыт пижамным рукавом.
«Сима! Так какая же еще Сима, если не моя? Да неужто это рыло, нос пуговицей, Серафиму мою лобзал? Да, может, это Бородкин Виктор Ильич? Да ух!» — керосинной, мазутной, нефтяной горючей ревностью обожгло Володькины внутренности.
— Мат тебе, дядя! — рявкнул он и выпучился на противника, приблизив к нему горячее лицо.
Виктор Ильич, тяжело ворочая мозгами, оценивал ситуацию — куда ж подать короля, подать было некуда. Хорошо бы съесть королеву, да нечем. В раму взять? Жгентелем протянуть? Не выйдет. Нету достаточных оснований.
И вдруг он увидел на руке обидчика, на худосочной заурядной руке синие буковки СИМА ПОМНИ ДРУ…, остальное скрывалось чуть ли не под мышкой.
«Серафима, неужели с этим недоноском ты забыла обо мне? Да, может, это и есть тот самый Телескопов, обидчик, обидчик шахматистов всех времен и народов, блуждающий хулиган, текучая рабочая сила?» — Виктор Ильич выгнул шею, носик его запылал, как стоп-сигнал милицейской машины.
— Телескопов? — с напором спросил он.
— Бородкин? — с таким же напором спросил Володя.
— Пройдемте, — сказал Бородкин и встал.
— А вы не при исполнении, — захохотал Володя, — а во-вторых, вам мат, и в-третьих, вы в пижаме.
— Мат?
— Мат!
— Мат?
— Мат!
— А вы уверены?
Виктор Ильич извлек из-под пижамы свисток, залился красочными, вдохновенными руладами, в которых трепетала вся его оскорбленная душа.
«Бежать, бежать», — думал Володя, но никак не мог сдвинуться с места, тоже свистал в два пальца. Важно ему было сказать последнее слово в споре с Виктором Ильичом, нужна была моральная победа.
Дождался — вырос из-под земли старший брат младший лейтенант Бородкин в полной форме и при исполнении.
— Жгентелем его, жгентелем, товарищи Бородкины! — радостно заблеяли болельщики. — В раму его посадить и двойным дуплетом…
Видимо, сейчас они вкладывали в эти шахматные термины уже какой-то другой смысл.

I
И уж конечно, ничего тут чудесного нет.
...Ночыо однажды сидел Владимир Николаевич у столика и отдыхал за шахматами,— повторял стаунтоновский, раннего периода, королевский гамбит, помещенный еще в «Palamede» в семидесятых годах. На столе позади него пел медную пе*сенку хромой хозяйкин самовар.
Тогда за окном пушил декабрь, и белые снежные кони хорошей метели вихрем несли по городу синие санки сна.
И как будто кто-то играл на флейте, и, возможно, флейта игра*ла сама.
Эта партия, игранная в Авиньоне лет семьдесят тому назад, была, пожалуй, самой изящной у Стаунтона. Атака бе*лых коней, после внезапного нападения черного ферзя, была размеренной, четкой и строгой, как математическая формула, где знаки так хорошо и магически вплетаются друг в друга... А самая середина партии, когда черные выправляют свои смятые пешки и черная ладья, пользуясь замешательством неприятельского фланга, выплывает с b8 на b4 и уводит бе*лого коня,— это ли не вагнеровский лейтмотив, гневная медь которого расцветает над головой нечаянным звенящим цветком?
Самовар вздыхал начищенной своей грудью, стихал на минутку крошечную, и снова потом начинала сонно ползать по комнатке тихая песенка самоварной тоски. В таком пере*рыве Владимир Николаевич передвинул ладыо и задумался над ферзем. Стаунтон уходил здесь в неясные дебри конной атаки и с непонятно диким упорством бил конем с f3 на d4, а потом развивал прекрасную комбинацию на левом своем фланге... Владимир Николаевич ясно представлял себе другой вариант, а именно: королева идет с d5 на а5, как играл впоследствии Андерсен против Кизерицкого, а оттуда,— правда, рискуя катастрофой,— можно было прямо поставить угрозу белому центру... Владимир Николаевич решил разработать этот вариант и, закурив папиросу, устремил глаза за окно.
...Там неслышный лёт ветровых копыт пронизывал синюю ледяную глубь ночи. И уносились и набегали новые, и весь тот снежный поток как флейта был. И странно, что многие в го*роде бессознательно слышали ту смеющуюся флейту, кроме одного лишь Владимира Николаевича.
Внимание его было поглощено белой пешкой,— в ней до*жала причина некоторых осложнений и туманности, но уже и теперь становилось ясным: с4 било f7, a g7 черных...
Вот тут-то Владимир Николаевич пристальней вгляделся в ночь и лишь теперь нежданно услыхал тихий, влекущий в равнины декабря, свист метельной флейты. И случилось так, что это напомнило ему письма тоненькой девочки Марианночки, которая за год перед тем под лиловой шалью пробежала мимо его сердца. Владимиру Николаевичу живо вспомнились глаза и губы в особенности, которые на всю жизнь так и рас*творились в пенье снежной флейты.
Но тотчас же вслед за милыми губками Марианночки по*чему-то припомнился хитроумнейший вариант Морфи, и тогда Извеков одной насмешливой улыбкой смел всю эту розовую муть с души, как лужу метлой с тротуара, а Стаунтон, по со*вету непогрешимого Морфи, прыгнул конем вперед и угро*жающе поднялся на дыбы перед самым носом ошарашенного короля.
И снова запела флейта. И, покоряясь чему-то, что было прежде, а теперь ушло, Владимир Николаевич подошел к окну и стал смотреть.
Между домами,— в их низкие и вторые этажи погляды*вали заплывшие метелью желтые глаза,— неслись, разбрызги*вая синие хлопья по сторонам, снежные табуны, увлекая в ле*дяную муть беззвездной ночи весело кувыркающихся слонов... Потом проскользнула, кружась неистово, узорчатая вся, как клубок снежного кружева, башня под самым окном. И опять кто-то затерявшийся среди той метели повторил знакомую ме*лодию, устремляя бескровные губы к флейте.
Стало вдруг необычайно хорошо,— не потому ли вдруг оборвалось медное курлыканье самовара? И взамен его тихий женский смешок пробежал по комнате, вбежал в ухо Влади*мира Николаевича и спрятался у него в сердце самом. Ясно, что он обернулся,— но то, что он увидел, было не совсем ясно. Он заметил на шахматной доске, сразу разросшейся вовсю...
...А флейта все пела. Пробегала по ней белая рука вперед, убегала назад...
Он отчетливо приметил, как, перебежав на Ь7, передать хотела черная королева крошечную записку беленькую чужо*му офицеру, покуда за резной башенкой наклонял лысую, в короне, голову над рыженькой толстушкой, которых на шах*матной доске ровно восемь у него, черный король... Едва успел: тотчас закаменело все, и за шелковыми складками королевина платья испуганно спряталась тонкая ее точеная рука,— сдвинулось, вздрогнуло и замерло так.
...Взмахом белых рук за окном оборвалась флейта, и на некоторое время снова, унылый и одинокий, затянул прерван*ную песню самовар. Только две вещи и запомнил тогда Влади*мир Николаевич,— первое: глаза королевы своей — быстрые, глаза метели снежной, в которой столько всегда разных равно близких сердцу глаз, но среди них — одна... И второе: фигуры на доске оказались расставленными именно... Это было порази*тельней всего,— Владимир Николаевич ясно своими глазами видел то, о чем не мечтал Стейниц и не смел предполагать Андерсен. Это было неожиданней, чем самый искрящийся, вне*запный, как водопад, гамбит Эванса. То было неизвестное еще положение в игре офицера и королевы... Легко было запо*мнить: королева на d2 и с нею рядом, на одном ходе коня, чу*жой офицер. Неразрывные, как якорная цепь, пешки бегут в атаку, погибают две, и через три лишь хода тот же офицер, который прятал любовную записку, шахует растерявшемуся королю.
И опять флейты.
Недоверчивым взором ощупал Извеков и эти четыре круп*но разросшихся стены, и этот разбухший в медную гору само*вар. Да,— он сам теперь, Владимир Николаевич Извеков, стоял на шахматном поле, на ход коня от королевы, и та про*тягивала ему сложенную вчетверо записку. Он взял, подер*жал незаметно у сердца и, едва скрылась та в треугольном, с отворотом, кармане его камзола, полностью осознал всю непоправимость происшедшего превращенья. Было отчего прийти в ужас: он стал черным левофланговым офицером дере*вянного короля.
Еще мгновенье, и сознанье начало стынуть в нем, и лакированным деревом в уровень с глазами блеснула собственная его рука, приподымающая шляпу, вытереть испарину испуга. Последним бешеным скачком исчезающей воли вырвались у него четыре деревянных слова:
— Нет, не хочу, нет...
Теперь уж совсем недалеко пропела громкая, как охот ничья труба, метельная флейта. Потом что-то передвинулось, возникший было острый угол стал тупым и пропал, уничтожился на одной прямой в ничто. Нечто качнулось, как цветок, и снова треугольником стал нечаянный квадрат тот.
Самовар вернулся откуда-то и стал слышным, а сам Извеков оказался сидящим в трехногом, — а четвертою хозяйкино ведро,—кресле и как будто задремавшим даже. Он протер гла*за, припомнил, попытался улыбнуться витиевато проскользнувшему сну, но... на доске было то самое, из миллиарда единственное положение, когда черный ферзь и чужой слон во имя блистательнейшего из концов взаимно связываются тонкими нитями шахматной интриги.
Метель стихала, тикали на стенке часики. Остекленевшим, замороженным глазом глядел в спину Владимира Нико*лаевича фонарь с улицы сквозь затянутое легким ледяным кружевцем стекло. Метель стихала, но красный спирт на шка*ле за окном все ниже прятался в свой стеклянный шарик. А на полу, возле самых ног, упавшая оттуда, белела записка. И в ней, как признак свершившегося безумия,— слова:
«Освободите, хочу всегда с вами быть. Рвусь к вашему сердцу вся из моей деревянной клетки. Один вы у меня род*ной,— все они, кругом, деревянные...»

II
Борис Викторович Коломницкий был, во-первых, музы*кантом и еще страстным любителем всяких шахматных несо*образностей, а во-вторых, веселым и верным другом, хотя не*множко с язычком. Именно по долгу дружбы он и состоял дав*ним и терпеливым поверенным немногочисленных тайн Изве*кова.
Было уже поздно, Борис Викторович лежал в кровати и держал прямо перед носом у себя обрывок газеты, в ожидании, покуда вчерашний суп разогреется на керосинке.
Было поздно, близ двенадцати уже. Сквозь оловянное стек*ло непреодолимой дремоты старался Коломницкий проникнуть и таинственный смысл некоторых слов, стоящих на газетном том клочке: ...экстра файн... 22.10... фулли — гуд — фер... 19.10... Конечно,— если бы не дремота эта самая,— несомненно, сразу же сумел бы он понять, что это просто-напросто сводка хлопковых цен на июль. Но дремота удаляла типографские знаки далеко-далеко,— верст на двадцать, и потом начиналось их обратное непреодолимое наступленье, пока не заполняли всего сознанья, пока не падала оцепеневшая рука... А спать было еще рано.
Тут-то и вошел Владимир Николаевич, и побежденный, скомканный клочок газеты полетел в темный пыльный угол, где желто-красный живот свой выпятила виолончель.
— Я, Борьк, к тебе, вот.
— Эге, понимаю. Кто она и сколько?
— Да нет, деньги у меня самого есть: получил сегодня... Тут вот книжку, которую ты разыскивал, принес.
— Купил?
— Купил...
— А когда покупал,— Коломницкий сурово поглядел на Извекова, но за серьезным взглядом его прыгали озорные черти безудержного смеха,— не спрашивал ли тебя приказчик: не задумал ли, мол, Коломницкий жениться?
Извеков руками всплеснул:
— Вот что значит одного тебя оставлять. Да ты, отец, со*всем у меня свихнулся!
Тот сел на кровать и протер кулаками глаза:
— Угу, непотребно это, братик, одному быть! Каждый мо*лодой, правильно сделанный мужчина обязан, понимаешь ли, когда-нибудь полюбить. Что есть человек без любви? — Колом*ницкий отвел указательный перст правой руки в сторону. — Микроб двуногий или глупая зеленая водоросль.
Коломницкий опустил выпуклые свои смеющиеся глаза вниз и тяжело вздохнул:
— Ты вот что, Володьк,—ты знаешь, какой слух ребята в консерватории про меня пустили?., будто я с виолончелью живу, понял? А тут девушка, умная, очень даже ничего себе, но ты не беспокойся: до свадьбы не познакомлю!
Владимир Николаевич заугрюмился:
— Шахматы где у тебя, тарантул?
— Вон, в углу. Столик вчера опрокинула хозяйка, — разбежались, как тараканы... Поищи, коли нужда есть!
Владимир Николаевич заползал по полу, пошарил рукой под кушеткой, вытащил коня, стал расставлять фигуры.
— Борьк, тут пешки одной нет!
— Белой?
— Белой.
— В постоянном и безвестном отсутствии. Не огорчайся, замени пробкой... пустяки!
Владимир Николаевич начал с муциевского гамбита, вы*бросил слона, отдал коня и рокирнул... Коломницкий помычал, взглядом проскользнул зорко по доске и вот подошел, стал гля*деть.
Извеков вел умело. Трах — ладья перескочила за борт, прямо в лужу вчера разлитого чая. Раз-два-три — белые слоны топчут правый фланг черных, король с d7 снова возвращается на d8 и опять выплясывает там свой убогий королевский танец на месте под кривыми кнутьями враждебных коней. Еще два хода — е4 бьет g5,— слон растаптывает пешку на пути ферзя, и вот...
Коломницкий был изумлен. Больше того,— он был подав*лен и как-то по-собачьи ласково заглянул Извекову в глаза.
— Слушай, но ведь это же невозможно! Постой, слон бьет g5... Да ведь пойми ты, сам Филидор взлетел тут на воздух со чадами и домочадцами своими!.. Ведь это все равно что живую Венеру найти... паровоз изобрести! — Коломницкий был вне себя, восхищение как-то придавило его.
...Тихая начинала журчать поземка в улицах, разливалась луна, безбрежно и широко,— и, как острова в ледяном лунном половодье, торчали в черном небе метельные облака.
— Вот что, Извеков! Я четыре месяца добивался вот этой самой раскладки фигур. Мне давно уж казалось, что должно же и в шахматах быть такое положение, когда женщина изме*няет только ради самой измены, в которой тайна и разная там магия... Да нет,— ты что, сон, что ли, видел шальной?.. ты, по крайней мере, понять-то меня способен?
Можно было бы рассказать все ясно и просто, утаив про записку,— и ничего бы не случилось тогда, но Владимир Ни*колаевич предпочел показать ту самую записку, из другого плана, из деревянной шахматной клетки. Он протянул прияте*лю руку открыто, как протягивал сердце свое в течение долгих лет, и тот взял нерешительно.
Тут побледнел весь Коломницкий, и задрожала у него нижняя почему-то губа, и спросил, досадно и враждебно усмехнувшись:
— И ты с ней давно знаком?
— С кем?
— С Анкой...
— Кто?
— Ты.
— Да я совсем никакой Анки не знаю... Ты с чего нахмурился-то?
Тот перебил Извекова, и в голосе вздрогнуло нехорошо:
— Ты-то, конечно, ни при чем тут! Все дело в том, что записку эту писала невеста моя... вот про которую я тебе рас*писывал давеча. Здесь и буквы ее внизу: А. и Р., и почерк ее. Для меня это удар, признаюсь...
Извеков тупо глядел на приятеля, плохо понимая проис*ходившее, но что-то уже начинало его раздражать. Потом до*гадался, покуда Коломницкий молча жевал папиросу, и при*нялся горячо, но сбивчиво рассказывать и объяснять приятелю и про то, как нежно пела флейта во вчерашней метели, и как записку уронила ему черная из шахматных полей королева, и еще подобную же чепуху... Говорил искренне, не скрывая ни слова, чуть не целых полчаса говорил. Но когда в котелке над керосинкой забурлило вдруг, Коломницкий встал, обрывая Владимир-Николаевичевой речи нестройный поток, зевнул и сказал:
— Я тебе не верю, потому что не верю ни в чох, ни в сон, ни в рыбий глаз, ни в какие чудеса не верю. И потом вот что: сейчас я буду ужинать, еды у меня на двоих не хватит, а по*том я спать залягу.
Владимир Николаевич был очень душевный человек.
Он постоял еще минутку для приличия, надел не спеша шубу, вздохнул поглубже и вышел, не прощаясь, вон.
...В переулке со снежных гор, будто на весело хрустящих полозьях, соскальзывали лунные тени вниз. Было очень свежо и приятно. Выходило, будто луна пробивалась сквозь мех и знобяще прилегала к спине,— это бодрило походку. Хорошо, когда скрипят шаги по целине и собственная тень, как верная собака, бежит впереди, головой нащупывая каждую в дороге выемку.
Но плохо чувствует себя человек, возвращаясь после обид*ной неприятности в свое пустое, неприютное жилье.

III
Еще не раз, в вечерах, все той же метелью отмеченных, видел Владимир Николаевич, как оживала черная королева, обозначавшая себя в записке тонкими, без нажима, буквами: А. и Р. И всякий раз, когда ходом коня становился он на шахматную клетку рядом, успевал поймать один лишь ее беглый и ставший милым взгляд. Но едва усилием воли пытался продлить свое деревянное счастье, молнийно делался треугольником неведомый квадрат, и распрямлялся некий угол иной математической яви, и выпадало тайное из цепи звено. Он просыпался из сна в наш, этот сон, и снова застревал в гуще житейских мелочей и воспоминаний неутоленной минуты.
И вот пришла тогда к Владимиру Николаевичу любовь, необыкновенная, как семибашенный дворец. И стала душа его жить в этом здании, и было ей очень хорошо.
...Днями бегал по урокам. Вечерами же иногда, если метель пушила, клал на раскрытую ладонь свою деревянную королеву и ждал, не расцветет ли дерево это под его горячими глазами цветами алыми или голубыми, подобно библейскому Ааронову жезлу.
Но чаще молчало все, не просыпалась в точеных изгибах вещи ее деревянная душа. Вечер проходил и записывался в памяти чернильным лиловым карандашом — пустота.
С Коломницким порвалось все само собой, раз не верил тот ни в чох, ни в рыбий глаз, а Извеков, выходило, верил. Из десятых уст слышно было, что тот пьет, из восьмых — разрабатывает какое-то невероятное шахматное контрположение, из четвертых — что сильно обтрепался и еще больше порыжел... Потом все стихло.
Покуда распевал то глуховатым баритоном, то медным тенорком самовар на столе, по-прежнему садился у окна и, когда начинали разбрызгивать снежную муть тени белых, в синих яблоках, коней метельных, а флейта — петь, караулил минутку, когда возникнет вдруг из ничего тот тайный, радости пресветлой угол, который Коломницкий чоху и рыбьему глазу приравнял,— не вплетется ли в цепь знакомых и адски надоевших колец королевиного пробуждения звено.
И в один из вечеров случилось большое горе: королева пропала. Ее не стало нигде — ни здесь, ни там, ни вот там... В тот, вечер бомбой вылетел Владимир Николаевич на кухню, где стирала белье толстая ведьма Наталья.
— Она выходила отсюда, ты видела? — допрашивал Владимир Николаевич, стараясь заглянуть в глаза.
Ведьма ниже наклонилась к корыту и сумела только про*мычать:
— Да не-ет... никто вроде не выходил, не замечала.
Владимир Николаевич знал, как нужно с ведьмами разго*варивать.
— Заходил ко мне кто-нибудь? — Чуть руку ей не вывих*нул Извеков.
— Тот рыжий, товарищ твой, был. Потом ушел, письмо тебе к стенке наколол.
— Долго пробыл?
— А кто ж его считал? Не раздевался...
— Купил он тебя, ведьма!
— А ты подсматривал?
Ну конечно, это был Коломницкий,— он и унес крошеч*ный кусочек дерева, где спала королевина душа. Извеков за*стонал тут особым проникновенным манером и, согнувшись, бросился в комнату искать записку. Она висела на стенке, при*колотая к обоям ржавым пером:
«Ухожу вместе с ней. Нужно было на f6, конем, чудило! Ты меня не разыскивай,— не вводи меня во искушение».
Владимир Николаевич раза четыре схватывался за голову, потом два раза за одну мысль дурную, которую родило от*чаянье, потом за шапку и вылетел на улицу, оставляя за собой дребезг опрокинутого стакана, хлопок, откинутой наотмашь двери, на которой остался, вероятно, добрый след извековского локтя, и жалобный взвизг подвернувшегося по дороге пса.
...Влажные, слегка оттепельные сумерки действовали на него благотворно, хотя и медленно. Часа полтора он рассеянно скользил по переулкам, погруженный в разрешение какой-то задачи — шахматной, конечно,-— смысл которой представлялся ему теперь смыслом всего его пребывания на земле. Эта убий*ственная растерянность не покидала Владимира Николаевича вплоть до той минуты, пока он не столкнулся с фонарным столбом. Плохо соображая действительность, он приподнял с извинением фуражку и направился домой.
Ночь подкрадывалась, как черная кошка, невидная, не*слышная и близкая совсем. По небу разлеглись низкие облака, похожие на кошачьи хвосты. На душе скребли кошки... У са*мого подъезда тощая черная кошачья тень скользнула через дорогу. Владимир Николаевич плюнул ей вдогонку,— снова та кая гнусная тоска заполнила душу, впору хоть шахматную доску сгрызть.
Вошел в комнату,— Наталья неодобрительно и обидчиво выпятила губу,— бросился в кровать, схватил зубами подушку и продырявил новую наволочку насквозь. Горю его не было предела, а зубы были молодые и вострые.
IV
И вот началось...
Добрая старушка, которая в письмах своих ласкала доро*гого и единственного Володеньку своего старческими несклад*ными словами, как умела, не опознала бы его теперь: осуну*лось лицо, а нос заострился, а глаза стали подозрительными и острыми, и щетка волос на подбородке придала всему облику его какой-то серый, бродяжий налет.
Вечера напролет упорно бродил он по сумеркам, перебегал улицу, заглядывал в темные лица встречных, подглядывал в чужие окна,— искал. Не сомневался, что это совсем рядом, так что, если чуть волю поднапрячь, как при утерянном ключе вскрывают дверной замок, он сразу ворвется к ней в ту мни*мую математическую даль.
Еще совсем недавно, четыре дня назад, встретил Владимир Николаевич ту, кого искал. Снова клубилась метель, самая большая в той метельной зиме, белые столбы шли очередями, и в каждом столбе глаза — выбирай! Вдруг она прошла мимо, а с нею два офицера, вплотную, как конвой, шли по сторонам. Один, конечно, Коломницкий, другой — тот шахматный, стро*гий, как секундант, потерявшийся у Извекова недели еще три назад.
Они шли, как плыли. Прижавшись к стене, проводил их Владимир Николаевич глазами, услышал, как звонкие хлопья смеха королевина прореяли над его сердцем и растаяли в кру*тящемся столбе; деревянное лицо крайнего обернулось на мгновенье и исчезло во мгле... И вот далекая, из серых, зыбя*щихся круч, опершихся в дрожащие крыши, донеслась пою*щая флейта.
Когда услышал, бросился вдогонку, но колючий вал мок*рых, исступленно сомкнувшихся в призрачную лавину хлопьев залепил глаза и уши... Очнулся и опять ринулся было вперед, но синее и визжащее встало перед самыми его глазами на дыбы, простирая высоко над домами снежные когтистые лапы. Владимира Николаевича, по счастью невредимого, вытащили из-под колеса...
В другой раз видел ее на улице. У магазинной витрины, призрачным силуэтом отразясь в зеркальном стекле, поправ*ляла шляпу.
...Потом однажды, поздно, она переходила улицу, близкая до боли, под руку с высоким стариком, а смех ее был как фар*форовый шарик на веселом серебре.
Тогда, сиплые от морозца, попугивали запоздавших ста*рушек автомобили на перекрестках и оглушительно звонили трамваи. Мучила навязчивая мысль, почему каким-то пятиде*сяти разнокалиберным людям потребовалось именно в этом трамвае именно в этот час ехать в одну и ту же сторону... Тогда зажигались па большой улице среди клубящихся ме*тельных валов — дуговых фонарей молочные шары. И непо*нятно было, где была записана их идея до того, как они по*висли в этой снежной высоте. Так потихоньку Владимир Ни*колаевич сходил с ума.
V
В тот именно вечер пришла Извекову новая мысль. Он в подробностях представил себе шахматную расстановку, ко*гда королева, играя с ближним офицером, Коломницким, не замечает угрозы от другого, тоже на ходе коня. И тут прояс*нилась наконец полная позиционная уязвимость его сопер*ника.
...Извеков бежал домой, натыкаясь на прохожих, на встречного ветра живые валы,— размахивал руками... Лишь в самых дверях остановился, вытер лоб рукавом, не раздеваясь присел к шахматам.
Вместо отсутствующего ферзя в клетку королевы встала притертая от графина пробка, вместо Коломницкого — огарок стеариновой свечи... дуэлянты встали по местам. Извеков криво усмехнулся кому-то, невидно стоявшему у стены, подмигнул и кашлянул, игра началась.
Опять метелило в переулке. Заволокло окно морозной за*навеской с той стороны, но смахивалась наотмашь от легчай*шего прикосновенья торопившихся мимо теней. Иные прини*кали на мгновенье к самому стеклу в намерении заглянуть вовнутрь и, как-то так получалося, все теперь, не только один успех любовный, зависело от того, как растасуются фигуры на доске.
Белый конь вышел вперед. Стеариновый огарок отступил и телом своим прикрыл притертую стеклянную пробку. А8 сде*лала набег на а5, заворочались белые слоны... Королева уводит пешку с доски прочь. Конь убивает вторую пешку, и потом еще одну, и еще.
Владимир Николаевич не выдержал,— тому, кто незримо стоял у стенки, прислонясь к дверному косяку, просмеялся он тихо:
— Что же вы меня на простака-то ловите? Не раскаять*ся бы...
...Стало очевидным: нужно было изолировать королеву, удалить метким ударом Коломницкого с доски.
Извеков разогрелся и сбросил шубу с плеча, а голова ра*ботала все отчетливей. Противник отступал, метался, и — странное ощущенье — с каждой мельчайшей передвижкой на доске менялись сочетанья каких-то более значительных узлов, перемещались где-то вдалеке глыбы времени и враждебных воль, и вот уже судьбой становилась пустяшная, казалось бы, игра.
Тут всклокоченный, над доскою, человек напрягся до по*следнего предела,— что-то грозило лопнуть... двадцать два, двадцать три. На двадцать четвертом ходу белый конь безоши*бочно шагнул на d6, а двадцать пятым ходом черная шахмат*ная ладья, угрожая спрятавшемуся королю, опрокинула Ко*ломницкого и... Все было кончено, трехходный мат был ясен,— филидоровская развязка!
...Вяло склонился в кресле, и сразу стала душа его как пустая зеленая бутылка, а глаза сомкнулись, будто стопудовая усталость опустилась на веки ему. Потом сдвинулись два раз*ных пути, и обозначился угол... а возле самого уха заколебался близкой флейты свист. Потом все переместилось, и в тишине прорисовался только что выявленный оттуда женский тихий смешок...
Он повернулся так, что скрипнули все три кресловых но*ги, раскрыл все свои сто тысяч глаз, и нестерпимая сладость вновь отвоеванной близости облила его холодным потом с го*ловы до ног.
Она стояла возле, в черном вся — столько раз желанная, вы*игранная и не достигнутая никогда, метельные глаза остановив на нем. Сердце его потянулось к ней,—он рванулся, он схватил ее руку, гладил точеную милую ее ладонь и пальцы, Глядел в глаза, в уме повторяя всю свою блистательную пар*тию наизусть, бормотал ее,— одинаковое с начала и конца,— Анна, родное имя,— и еще какой-то причудливый любовный вздор, чудесно вплетавшийся в пенье флейт над головою. Пар*тия была закончена, дальше начиналось счастье.
Почтительно раздавшись, взирали на них остальные фигу*ры с доски, немые от волненья, тронутые длительностью пое*динка, глубиной верности и чувства, заслуженно увенчанного победой. Для полного блаженства нужно было теперь только остаться навсегда в их кругу и все глядеться в очи любимой, покамест пальцы иной судьбы не разведут их, бедных деревя*шек, для новой игры.
Едва подумал, тотчас же закостенело все кругом, прежде всего — остановленное блаженством время, и вот еще не изве*данная немота стала вливаться в его затекшее тело. Живыми пока глазами смотрел он на свою, достигнутую, из облекавшей его тело древесины,— скованная рука уже не тянулась к ней...
Тут рывком потухающего сознанья он раздвинул смыкав*шийся угол, и тот послушно исчез на прямой. Деревянным смехом рассмеялись где-то за обозначившейся вдруг стеной уходящие флейты. И ничего не стало.
Владимир Николаевич раскрыл глаза, пощурился на окно, прислушался к самоварной песенке, в раздумье и не без сожа*ленья разжал ладонь — там лежал шахматный, деревянный, согретый его теплотою ферзь.
Зима еще пушилась снежным навесом в окне, но что-то успело измениться вокруг, и, если вглядеться попристальней, сквозь округлые сугробы внизу просматривались рябые от вет*ра талые лужи.
Вошла в комнату толстая ведьма Наталья:
— Там к тебе тот, рыжий, пришел...
Июль - август 1922 г.

Содержание:

• Старая гвардия
  • Эрик Фрэнк Рассел. Абракадабра (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 3-17
  • Г. Л. Лэк. Упрямый робот (рассказ, перевод Э. Башиловой), с. 18-24
  • Роберт Хайнлайн. Дом, который построил Тил (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 24-44
  • Рэй Брэдбери. Ветер Геттисберга (рассказ, перевод А. Бурмистенко), с. 44-58
  • Генри Каттнер. Пчхи-хологическая война (рассказ, перевод В. Баканова), с. 58-75
  • Теодор Старджон. Бизнес на страхе (рассказ, перевод Ю. Эстрина), с. 75-90
• Золотой век
  • Роберт Блох. Поезд в ад (рассказ, перевод Д. Горфинкеля), с. 91-103
  • Пол Андерсон. Бесконечная игра (рассказ, перевод Б. Антонова), с. 103-114
  • Джек Финней. О пропавших без вести (рассказ, перевод З. Бобырь), с. 114-128
  • Роберт Абернати. Человек против города (рассказ, перевод А. Григорьева), с. 128-138
  • Деймон Найт. Кукловод (рассказ, перевод С. Васильевой), с. 138-142
  • Ллойд Биггл-младший. Музыкодел (рассказ, перевод Г. Усовой), с. 142-180
  • Уаймен Гвин. Планерята (рассказ, перевод Н. Галь), с. 180-199
  • Курт Воннегут. Гаррисон Бержерон (рассказ, перевод М. Загота), с. 200-206
• Новая волна
  • Майкл Коуни. Р/26/5/ПСИ и я (рассказ, перевод Е. Вансловой), с. 207-223
  • Стивен Кинг. Сражение (рассказ, перевод Л. Володарского), с. 223-230
  • Роберт Силверберг. Конец света (рассказ, перевод В. Баканова), с. 230-236
  • Ларри Нивен. Прохожий (рассказ, перевод О. Битова), с. 237-250
  • Филип Дик. Военная игра (рассказ, перевод В. Баканова), с. 251-266
• Вл. Гаков. Бесконечная фантастика (вместо послесловия), с. 267-269

Примечание:
Лучшее из зарубежной научной фантастики, опубликованной в издательстве «Знание» за 20 лет.

Невинней Томова никого не было. Думается, что именно это обстоятельство и вызвало переполох, бросило (пусть всего лишь на миг) вызов самому ходу истории и в итоге повлекло за собой смерть Томова. Но сам Томов, какую бы роль он ни играл, живой или мертвый, не столь уж и важен для нас, поскольку был он из плоти и крови. Наши же герои — из дерева; искусно вырезанные, с беспредельным старанием расписанные. Каждый из них — дитя многих месяцев и сомнений, мучительных терзаний и неустанных поисков. А создал их Томов.
После долгого рабочего дня на шерстяной фабрике в Рыбинске, где он имел дело с кубовыми красителями, для Томова было радостью спешить домой к верстаку у раковины и в уединении проводить вечера с гладким теплым деревом. На это ушел целый год, но оно стоило того. Тем более если есть возможность — как она ни мала — одержать победу на конкурсе и быть премированным поездкой в Москву, где вас ждут священные места, рукопожатия сильных мира сего и, разумеется, добавочные купоны на продукты. Можно даже увидеть товарища Сталина, а то и, по возвращении, обнаружить, что для вас приготовлено местечко получше.
Поэтому Томов прежде всего взялся за учебу. Он стал ходить в библиотеку и, как говорится, от корки до корки просмотрел там сотню, а быть может и тысячу книг. Даже те, что стояли на задних полках и напоминали бомбу с часовым механизмом, были пролистаны им страница за страницей. И как раз-то здесь Томов обнаружил то, что искал. Королеву, само одеяние которой поведало ему о ее вероломстве и плотских утехах. (Глядя на роскошные и изысканные одежды этой дамы, Томов ощутил приступ дурноты.) Церковника, помпезного, напыщенного, такого же распутного как и королева Корля… Ах, вот что было нужно Томову. Зачем напрягать заляпанные краской пальцы и делать наброски? Томов и так будет помнить все до единой порочные черты до тех пор, пока они не найдут свое отражение в твердом дубе.
После библиотеки настала очередь тех самых вечеров, о которых говорилось ранее. Маленькие фигуры, поскольку они давались легче, Томов сделал первыми: восемь закованных в цепи рабов и восемь сильных, размахивающих серпами товарищей (подобных им он видел в колхозе). С каждой законченной фигуркой руки Томова быстро набирались опыта для резьбы новой, получавшейся еще лучше, еще совершенней, чем предыдущая.
Затем он вырезал две ладьи[1], рушащимися башнями символизирующие упадок своего существования. От них Томов, чуть ли не с содроганием, перешел к воссозданию точных крошечных копий нового жилого многоквартирного дома, только что воздвигнутого в Рыбинске для правоверных Народной Республики. Следующими были кони. Их оказалось легче продумать и спланировать, нежели вырезать. Хуже всего выходили изнеженные, слабые, скучные. Но гнев Томова вызывали даже два широкогрудых русских генерала. Когда он вырезал их, то ощущал привкус грязи со снегом во рту, заставлявший ныть незаживающую рану в бедре. И стыд, который якобы должен был бы испытывать солдат Красной Армии при воспоминании об этом подвиге, переживался с трудом.
Та же заковыка вышла с двумя толстыми слонами, ибо память Томова сохранила, как он, держа маму за руку, прошествовал по длинному мозаичному проходу в церкви, чтобы поцеловать перстень на руке у доброго и нежного дяденьки. Но все услышанное и прочитанное Томовым впоследствии помогло ему создать глаза-бусинки, тучные лоснящиеся щеки и подбородки. Хотя пришлось изрядно попотеть, прежде чем удалось убрать нежелательную усмешку с лиц обоих, Со вздохом облегчения он поставил эти фигуры рядом с остальными и принялся за комиссаров. Когда и с ними было покончено, настала очередь «королевских особ». Вырезая оттороченную мехом горностая фигуру и коронованный золотом череп капиталистического короля, он руководствовался лишь хорошо усвоенными представлениями. При создании же пышущих здоровьем крестьянских парня и девушки в царских регалиях, ориентиром Томову служили идеалы, столь дорогие сердцу каждого русского. Теперь оставалась только одна задача, доставившая Томову величайшее удовольствие. Не было ничего сколько-нибудь личного, ничего такого, что помешало бы ему в работе над распутной королевой…
До начала конкурса оставался всего месяц, и Томов проводил каждый вечер, раскрашивая украденной с фабрики краской фигуры, дабы придать им окончательное жизнеподобие. И вот он уже аккуратно упаковал их и отправил в Министерство культуры в Москву. Не нашлось даже времени попросить Столовкина заскочить и сыграть в шахматы. Томов сожалел об этом, особенно впоследствии (если только можно назвать сожалением ту растерянность, которую пришлось испытать Томову в последние минуты своей жизни). Ах, если бы они со Столовкиным сыграли хоть одну партию!.. Тогда, возможно, Томов задумался бы и не отправил свой экспонат, свою гордость, на конкурс. Однако времени не было.
Смирился Томов и с тем фактом, что шахматы ему не вернут, что никто уже не увидит работу рук его законченной. Никто, кроме одного нищего, постучавшего в дверь Томова. В ожидании подаяния он повертел в руках слона, безусловно восхищаясь мастерством резьбы. Жест, сделанный попрошайкой, возвращающего фигуру на место, показался Томов у странным. Он напомнил ему о знамении, которое, бывало, благословляя, совершал священник в те далекие времена, когда в Рыбинске еще был священник. Ну что ж, хорошо хоть нищий увидел и оценил шахматные фигуры Томова. Все-таки лучше, чем если бы этого нищего вовсе не было.
Из-за бюрократических проволочек решения обычно откладывались на несколько месяцев, победители оставались неизвестными; однако даже в это, казалось бы, сонное время над Томовым чуть ли не сразу же нависла опасность.
Досьева, второго человека в Министерстве культуры в Москве, сразу же поразили мастерство, тщательность исполнения и необычные цвета экспоната, зарегистрированного под номером К-2726. Он положил коробку вместе с другими, между картиной одного ленинградского мальчика и мостом, сделанным из палок и веток, и сразу же в голове Досьева полуоформилась одна мыслишка — если в соответствующее время Андреевич окажется у себя, то они могли бы вернуться в кабинет вечером и сыграть этими интересными фигурами. В шахматах Андреевич был идеальным партнером, побить его было сравнительно легко, однако порой он умудрялся создавать трудное положение на доске. То-то и хорошо, считал Досьев: тебе бросают вызов, но одновременно ты знаешь почти наверняка, что победа достанется тебе. Он усмехнулся представляя, как Андреевич станет манипулировать своими королем и королевой, когда он, Досьев, игрок классом повыше, безжалостно и неумолимо будет вести дело к мату, двигая свои народные фигуры. Это уже будет идеологическая, а не просто личная победа.
Пришел вечер, а с ним и Андреевич. Полюбовавшись отделкой фигур и поколебавшись относительно того, что он будет представлять врага, Андреевич все же согласился играть капиталистическими фигурами. То, что он выиграл, особой тревоги не вызвало. Из двадцати с лишним партий, которые они прежде сыграли, он побеждал Досьева раза два, не больше. Кроме того, Досьев потом вспомнил, что он в тот вечер испытывал непонятную сонливость. И поэтому Досьев ощутил настоятельную необходимость сыграть с Андреевичем теми же самыми фигурами еще раз.
При второй встрече в кабинете Андреевич настаивал на своем праве играть крестьянскими фигурами. Досьев, однако, убедил его сыграть прежними, подчеркнув, что его (Досьева) победа не только уравняет счет между ними, но и восстановит справедливость между фигурами.
Досьев не признался Андреевичу, что испытывает из-за всего этого какую-то напряженность. Именно она, посчитал впоследствии Досьев, и явилась причиной того, что Андреевич выиграл снова.
Третью встречу Досьев устроил иначе. Он украдкой унес шахматную доску с фигурами домой, чтобы можно было сыграть утром в выходной день. Теперь уж сонливость или усталость, наступающие в конце рабочего дня, не скажутся на его игре. К тому же Досьев улегся на покой рано и хорошо выспался. На этот раз вопрос о том, какими фигурами играть, не стоял перед Андреевичем. Дважды выиграв разухабисто мерзкими членами королевской семьи, он был только рад играть ими снова. Собственно говоря, расставляя закованные в цепи пешки, толстых слонов, рушащиеся ладьи, слабаков-коней, распутную королеву и короля, походившего на живые мощи, Андреевич, бросив взгляд на Досьева, ощутил непривычное для себя чувство уверенности. Он выиграл и в третий раз. Да еще как выиграл, со множеством оставшихся фигур, а Досьев был вконец разбит и беспомощен. Однако, глянув на Досьева, Андреевич решил не смеяться вслух, как ему этого ни хотелось. Он скромно попрощался и ушел.
Утром Досьев, жалкий после проведенной в мучительных раздумьях ночи, решил вернуть шахматы на место и больше не вспоминать об этом деле. Участвовать в заседаниях конкурсной комиссии ему не к чему, — его обязанности состояли лишь в том, чтобы допускать присланные работы к конкурсу, отсеивая ненужное. Непосредственно победителей выбирали товарищ Донович и один человек из культотдела Кремля. У Досьева даже мелькнула мысль, а не выбросить ли шахматные фигуры вместе с плохими набросками, грубо сработанными скульптурами и другими беспомощными поделками. Но нет, слишком уж он был щепетилен.
На улице Досьев повстречался с Андреевичем. Неужто осанка его друга действительно стала прямее (грудь он выпятил, а голову держал выше), или Досьеву это только показалось? Вздор, сказал Досьев самому себе. Даже широкая улыбка Андреевича, его «доброе утро» вызвали лишь легкое возмущение Досьева. И все же эта улыбка уже нечто новое. В тот же вечер, увидев, что Андреевич просматривает полки с книгами в задней части библиотеки, Досьев принял решение. Надо каким-то образом довести это дело до сведения товарища Доновича. Завтра же.
Сначала товарищ Донович проявлял нетерпение, затем стал надменным, затем явно недовольным.
— Чертов дурак! Только потому, что ваш друг повысил свое мастерство, а сами вы проявили небрежность, вы ворочаетесь всю ночь в постели и смеете беспокоить меня из-за формы каких-то там деревяшек! Фу! Принесите-ка сюда эти шахматные фигуры. Хочу посмотреть на эти карликовые памятники, от которых вас бросает в дрожь.
Хотя Донович и не имел художественного образования ни в какой области, если не считать разработки методов, как добиться более высокой производительности труда заключенных одного из северных лагерей, в своей реакции на шахматные фигуры Томова он в некотором роде оправдал свое назначение в качестве директора Московского культурного центра.
— Ага! Интересно! Приятный цвет. Искусная резьба. Богатое воображение. Досьев! Я рад, что вы показали мне эти фигуры. Я возьму их домой и развею ваши страхи. Да, они мне нравятся. Вот этот толстяк, этот церковник, он прямо как живой. Вы будто старая женщина, Досьев. Завтра же я велю вам перестать видеть привидения в кусках дерева.
На следующее утро бледный товарищ Донович встревоженно вошел в свой кабинет, что-то бормоча себе под нос. Он сразу же позвонил коллеге в Кремлевский центр культуры, чтобы попроситься на прием как можно раньше. Ему велели зайти немедленно.
Краков внимательно слушал, пока Донович не кончил мямлить и расхаживать по кабинету. Когда же он без сил опустился в кресло, Краков подвел итог:
— Ваша жена, говорите? Три партии — четыре? И каждый раз она играла… как вы их назвали? — растленными фигурами? А потом и ваш сын, который до этого сроду не играл и его приходилось учить ходить? Он тоже выиграл? Неудивительно, товарищ, что вы такой бледный — ведь вы просидели всю ночь, играя в шахматы, причем учили играть ребенка! Какие там враждебные державы, какие еще происки магии — все это дурь, наверняка вы шутите! Но нет, я вижу, что не шутите. А как у вас со здоровьем, товарищ?
После того как Донович запротестовал, что до вечера накануне чувствовал себя совершенно здоровым, Краков решил, сделать какой-нибудь жест, чтобы человеку стало легче.
— Вы принесли доску с фигурами? Ну что ж. Сам я в шахматы не играю, но у меня есть друзья, знающие шахматы. А некоторые, по-моему, исключительно хорошо играют.
Неделю спустя Дановича вызвали к Кракову.
Директор Московского культурного центра, прихватив с собой Досьева, вошел в кабинет и предстал перед Кряковым и двумя неулыбчивыми членами Политбюро — все трое стояли за письменным столом.
— Донович!
— Да, товарищ Краков?
— Эти шахматные фигуры!
— Товарищ! Вы их опробовали?
— Донович, как экспонат, присланный на конкурс, этот ящик обозначен только под номером К-2726. Как фамилия сделавшего эти фигуры? Адрес?
— Да-да. Они у Досьева. Перестаньте дрожать, человече, дайте мне карточку с именем. Пожалуйста, товарищи. Некто Алексович Томов, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Вы… мои чувства подтвердились?
— Томов, Алексович, шерстяная Фабрика, Рыбинск. Товарищ Донович, в эти шахматы сыграли ровно шестьдесят семь раз. Пять лучших шахматистов Москвы менялись народными и вражескими фигурами.
— И каковы же результаты, товарищ Краков?
— Как вы и предполагаете, товарищ.
— А причина, вы узнали причину?
— А как же! Во всяком случае, у нас есть сильные подозрения. Играя пролетарскими фигурами, каждый игрок испытывал сонливость. Есть предположения, что фигуры обработаны каким-то особым способом, скорее всего, с помощью краски или красителя, с тем чтобы вызвать этот эффект при обращении с ними. Весьма вероятно, что эти шахматные фигуры — происки империалистов с целью породить неуверенность и страх в нашей славной Народной Республике.
Мы отыщем этого предателя Томова, если он вообще существует. Его доставят из Рыбинска. Тем временем из Сталинграда прибудет Петроев. Петроев, который побеждал самых именитых иностранцев на турнирах в Лондоне и Париже, опробует ваши шахматы. Его мастерство настолько высоко, что его не одолеет никакая сонливость, как бы злодейски ее не напустили на него. Он непременно победит, играя крестьянскими фигурами.
Дома в Рыбинске, Томов нисколько не удивился, что поедет в Москву. Правда, ему показалось странным, что послание ему привезли два представителя тайной полиции и что отправляться надо немедленно, в тот же самый вечер. Озабоченность, вызванная этим фактом, лишила его большей части радости от победы на конкурсе. (В том, что он победил, он нисколько не сомневался, иначе бы зачем эта поездка в Москву?) Томов не удивился даже на суде, где узнал, что он — предатель и шпион, и что все это каким-то образом связано с его шахматным набором, хотя никто и не подумал сообщить ему, например, о «яде» в краске, которой были окрашены пролетарские фигуры. Между попытками понять, что же такое происходит, для удивления просто не оставалось места. Однако, когда служители унесли его тело от пробитой пулями стены, на мертвом лице Томова отразилось-таки выражение удивления.
На другой день в Москву прибыл Петроев, чемпион по шахматам. Когда Петроев и крестьянские фигуры, играя в присутствии нескольких членов политбюро, проиграли поочередно всем до единого из пяти местных экспертов (Доновичу, Досьеву и десятилетнему сыну Доновича), пришлось прибегнуть к поискам окончательного подтверждения. А искать его надо было хотя бы потому, что по городу уже поползли всевозможные слухи. Тихо, но довольно широко, в магазинах, в гаражах, на улицах люди сдержанно задавали осмотрительные вопросы о проигрывающих пролетарских шахматных фигурах. Казалось, дело уже получило настолько широкую огласку, что его не уладишь, предприняв несколько быстрых решительных шагов с наступлением темноты. Столкнувшись с перспективой чистки по всей Москве, а то и за ее пределами, руководство понимало, что нужны какие-то другие меры.
Из химлаборатории поступили данные анализа:
«Кроме обычных химических элементов, содержащихся в красителях (вне всякого сомнения украденных с шерстяной Фабрики в Рыбинске), никаких других в этих деревянных фигурках не обнаружено. Одни и те же красители, в идентичной комбинации расцветок, применялись для фигур обеих сторон. Несколько отличный внешний вид одной фигуры не объясняется каким-либо добавочным материалом, использованным при ее производстве, к тому же эта фигура не из тех, что подозреваются в отравлении».
На докладе химлаборатории стоял гриф «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», его немедленно доставили на экстренное заседание Политбюро, чтобы представить товарищу Сталину и его ближайшим помощникам. Поскольку товарищу Сталину два дня нездоровилось, заседание пришлось отложить.
Товарищ Сталин выздоровел. Заседание состоялось. Пригласили Петроева. Кракову и Доновичу разрешили подождать за дверью, когда их вызовут дать показания. Поставили стол и два стула. Шахматные фигуры были расставлены на доске. Товарищ Сталин бросил вызов злу и сам уселся позади крестьянского короля. Другой стул занял единственный человек в Политбюро, искусный в военных маневрах, проштудировавший сражения Бонапарта, Цезаря и фон Клаузевица, из всех помощников лучше всех разбирающийся в шахматах. Его поспешно отозвали с одного зарубежного поста, поскольку он стал выказывать предпочтение западному образу жизни, что делало игру более пикантной и интересной.
Сталин двинул размахивающую серпом пешку. Мастер по шахматам? Только не он. Зато вождь с непоколебимой верой в крестьянский народ, представленный его шахматными фигурами, вождь с верой в принципы, ради которых он жил и за которые боролся, вождь, верящий, что он сильнее играющего против него помощника.
Какие бы музы, судьбы или боги ни наблюдали за шахматными партиями, в тот день они были глубоко оскорблены и наверняка содрогаются до сих пор. Возможно, за этой игрой наблюдал и дух Томова. Богиня правосудия, будучи не из тех, кто признает особую необходимость, вскоре отвела взор и притушила свою лампу, ибо вера вождя была непоколебима. Помощник, как он ни старался, не мог сделать ни одного мало-мальски приличного хода. Мальчишка Доновича завизжал бы от восторга при виде такой неумелости, но стол окружали только серьезные лица членов Политбюро. Через какой-нибудь десяток ходов погибла расфуфыренная королева, рядом с доской легли тщедушные кони-рыцари и претенциозные ладьи. На доске оставались только король, слоны и несколько разрозненных пешек.
Однако же это произошло. Все наблюдавшие и оба игрока затаили дыхание. Не сделать этот ход было бы невозможно. И вот слон переместился на одну клетку и по открытому проходу стал угрожать крестьянскому королю.
— Шах.
Возможно, это слово даже не произнесли вслух, до того был тих шепот. Однако же он долетел до каждого уха. И в наступившей затем тишине для каждого уха нашлось время расслышать тихие вопросы горожан.
Именно Сталин, вождь, взял на себя смелость пойти вперед, нарушить тишину. Слова вышли тихо, на долго сдерживаемом выдохе:
— Не мат.
Его кулак с грохотом опустился на доску, фигуры разлетелись во все стороны. Голос его зазвучал напыщенно, сильно и одновременно тихо:
— Шах, да. Но не мат!
Затем, по-прежнему оставаясь вождем, по-прежнему оставаясь человеком, который не лишился способности действовать, Сталин по одной собрал фигуры с пола, со стола, с доски. Подошел к камину, бросил их в огонь, подождал, пока они сгорят. С минуту или две он смотрел на дымок. Потом повернулся и снова заговорил, так же тихо:
— Выход всегда есть: сначала уменьем, потом хитростью, потом силой.
Одни поспешно вышли из комнаты, чтобы возвестить горожанам об очередной победе Сталина. Другие, уходившие последними, считали по-другому. Они видели, что в кулаке вождя по-прежнему зажат деревянный слон. Видели, как кулак сжимался все сильнее, пока не проступили вены и не побелела кожа. Они — те, что уходили последними, — видели, как суровая слеза скатилась по щеке вождя и зашипела в очаге.
Они видели то, о чем не расскажут: не обладая ни умением, ни хитростью, ни силой, шахматные фигуры, тем не менее, выиграли.
Примечания
1
Названия шахматных фигур на английском языке несколько отличны от русских названий. Так, ладья на английском — «замок», конь — «рыцарь», «солдат», слон — «епископ». Отсюда аллюзии в тексте рассказа (Прим. перев.).

Источник

1492 год, эпохальный для Изабеллы, был ознаменован крупнейшими историческими событиями: взятием Гранады, обозначившим конец Реконкисты, покровительство Колумбу и открытие им Америки. В это год произошло еще одно событие, которое и есть причина тому, что сегодня мы упоминаем Изабеллу.
Томас де Торкемада - родившийся в 1420 году монах ордена доминиканцев, основанного в 1215 г. испанским монахом Доминго де Гусманом и утверждённый папской буллой 22 декабря 1216 г. Этот Орден был главной опорой в борьбе с ересью. Изабелла пожелала иметь Торкемаду своим духовником, а Торкемада посчитал это за великую честь. Он заразил королеву своим религиозным фанатизмом, получил титул Великого инквизитора и возглавил испанский католический трибунал.

В Испании Торкемада намного чаще, чем инквизиторы других стран, прибегал к аутодафе : за 15 лет по его приказу сожжено 10 200 человек. Жертвами Торкемады можно считать и 6800 человек, приговорённых к смерти заочно.
Различным наказаниям подверглись более 97 000 человек. Преследовались в первую очередь крещёные евреи - марраны, обвиняемые в приверженности к иудаизму, а также мусульмане, принявшие христианство, - мориски, подозревавшиеся в тайном исповедании ислама.
В 1492 г. Торкемада склонил Изабеллу к высылке из страны всех евреев. Кстати, в католическая Церковь считает, что у Изабеллы перед Церковью немалые заслуги.

"Знаменитая королева Изабелла Кастильская, которая отправила Христофора Колумба в ''Индию'', послужила ''моделью'' для создания шахматной фигуры ферзя. Шахматы попали в Испанию VIII веке нашей эры вместе с сарацинами, однако до XV века, времени правления Изабеллы, ферзь был ''мужской'' фигурой. Его называли ''аль-ферза'', что в переводе с персидского означает ''помощник'' или ''посетитель''. В то время аль-ферза был слабой фигурой, мог ходить всего на одну клетку, как король. Однако с приходом к власти королевы в 1475 году испанцы ''изменили'' пол фигуры. Она стала женщиной, однако продолжала ''ходить'' всего на одну клетку. Это продолжалось двадцать лет. Примерно в 1495 году, когда Изабелла стала одной из самых влиятельных королев Европы, ее шахматная фигура получила возможность двигаться по всей доске. В то время шахматы и стали самой популярной игрой на континенте. Как считают ученые, для европейцев они символизировали борьбу христианских государств с сарацинами, захватившими юго-запад материка. По мнению ученых, тактика ферзя вполне отражала силу влиятельной королевы Изабеллы. Ферзь сочетал в себе достоинства ладьи, которая символизировала церковную власть, и армии, которую в шахматах представляли слоны, пешки и кони. При этом, хотя король, как и муж Изабеллы Фердинанд Арагонский, был фигурой малозначительной, сила и влияние ферзя-королевы кончались вместе с ним."

Шахматы тоже могут ранить. Особенно когда по ту сторону доски – жестокий враг. Книга «Милый Каин» – о двух шахматных игроках. Один – по сути, ребенок, не знавший другого соперника, кроме компьютера, а второй – опытный игрок высокого класса. Как вы думаете, кто из двоих окажется коварным и злым? Кто является прямым потомком предателя Каина? Читайте, в этом и состоит интрига.

Автор произведения «Милый Каин», Игнасио Гарсиа-Валиньо, умеет держать в напряжении, он большой выдумщик и, возможно, хороший психолог. Книга без особых «спецэффектов», но покоряет с первых страниц.

Польстилась, как всегда, на серию "Интеллектуальный бестселлер"... Поначалу вообще не шло в силу примитивизма изложения- усеченные до простоты предложения как-то не вяжуться у меня со словом "интеллектуальный". Мне хотелось тонкой игры слов, изящества стиля и каверзного подтекста. Ничего подобного в книге нет.

Прониклась я где-то на середине, совершенно неожиданно поймав себя на том, что я отключаюсь от происходящего вокруг, все усерднее листая страницы. Не, стиль изложения не изменился, а вот сюжет... сюжет понесло в совершенно непредсказуемую для меня сторону.

Сравнить ни с чем не могу, так как ничего подобного мне ранее не попадалось. Порекомендую любителям некровавых интриг, и воздержусь от более детальных комментариев, ибо тема совсем не о них.

Шахмат и о шахматах в книге много- в них играют, обсуждают, спорят, побеждают и проигрывают.

Когда растянувшаяся на сотни метров колонна заключенных доползла, наконец, до лагеря, он отделился от нее и торопливо пошел в сторону домов, где с максимально возможными удобствами работало начальство. Его не окликнули ни зэка, ни конвойные – привыкли. Чуть не каждый вечер, возвращаясь с лесоповала, он уходил играть в шахматы с Хозяином, и даже самые подозрительные заключенные давно поняли, что он именно играет в шахматы, а не стучит. Да и о чем он мог бы стучать каждый Божий день по нескольку часов? Так что торопился он не из страха, что его остановят или, чего похуже – выстрелят в спину: просто хотелось как можно быстрее оказаться в тепле.
Он ворвался в кабинет Хозяина с такой скоростью, что со стороны это могло показаться попыткой теракта, хотя на кого-кого, а на террориста этот остроносый лысый мужчина лет шестидесяти никак не походил. А, с другой стороны, так ли уж походили на террористов все, кто были осуждены по этой статье...
В кабинете его встретила огромная чашка крепкого горячего чая прямо из рук Хозяина.
- Грейтесь, грейтесь, – как всегда, вместо приветствия сказал Хозяин. – Вон там, у самовара, сушки, варенье. Перекусите до ужина.
Сушки. Варенье. Сколько угодно горячего чая из самовара. Это было счастьем. Это укладывало лучший номер в "Ритце", в котором ему доводилось останавливаться, в жилетный карман для часов. А впереди был еще ужин. "Суровый холостяцкий ужин", как называл его Хозяин: огромные бутерброды белого хлеба с маслом и колбасой, вареная картошка, сочно хрустящий на зубах лук, жестоко вскрытая Хозяином банка с тушенкой, а под настроение – и рюмка-другая водки из бутылки, хранящейся между окнами надежнее, чем в холодильнике.
Но все это требовалось заслужить шахматным анализом. И он уселся в углу кабинета, где между двумя удобными креслами стоял столик с доской и расставленной на ней позицией.
- Вот вы весь день дурака валяли, – Хозяин любил начинать анализ этой фразой, – а я размышлял. И пришел к выводу, что перевод коня с ферзевого фланга на королевский черным не понравится.
"Размышляй, дурашка, размышляй, – думал он с озорством, не приличествующим ни возрасту, ни ситуации, – я все эти позиции додумал до эндшпиля уже лет тридцать тому назад. Но раскрой я их тебе – и закончатся наши посиделки. А без них я тут окунусь в мерзлую землю меньше, чем за месяц. Так что ты размышляй. Долго размышляй, тщательно!"
- Извольте сделать ход, – усаживаясь в кресло, изысканно вежливо говорил он, зная, что эта формулировка очень веселит Хозяина и поднимает ему настроение.
Здоровенный усатый мужчина в военной форме, походивший видом скорее на громилу, чем на страстного шахматиста, с силой опускал огромное тело в жалобно взвизгнувшее кресло и передвигал злополучного коня поближе к центру доски.
"Как замыкается круг, – размякая в тепле, лениво думал он, – похожие позиции я разыгрывал вслепую с Фимкой в немецкой тюрьме. Когда это было? В четырнадцатом году или в пятнадцатом? И было ли вообще?"
- Я так понимаю, что ход ладья е-восемь за черных вы смотрели, – обращался он к Хозяину.
- И смотрел, и заготовил на него конь жэ-три.
- Ну, тогда, запишите следующим ходом а-пять, если ферзевый фланг вас интересует не более, чем урожай риса в Китае.
Хозяин осуществил на доске эти ходы, и его лицо побагровело.
"Можно подремать, – понял он, изучив своего соперника не хуже, чем шахматные фигуры, – это надолго".
Потом был ужин, и еще ходы. И недовольное сопение Хозяина, осознавшего, что поход коня ничего не дал королевскому флангу и обрек на уничтожение ферзевый. И запись всех ходов, и возвращение фигур на исходные позиции, и сакраментальное "Ну, а как бы вы тут пошли за белых?" – все как всегда. И когда до отбоя оставалось десять минут, он осторожно покашлял. Обычно Хозяин, не отрываясь от доски, только кивал головой, и он торопился в холодный барак, провожаемый заботливым "Запахнитесь как следует, а то простудитесь", но сегодня Хозяин только поднял указательный палец: не мешайте!
- Ээээ, маэстро, – вполголоса, чтоб не отвлекать, сказал он, – за нахождение вне барака после отбоя можно огрести.
Хозяин досадливо поморщился.
- Это вы мне напоминаете правила лагерного распорядка? – слегка раздраженно спросил он. – Как ребенок, честное слово. Не нужно вам в барак. На следующей неделе у нас Вселагерный чемпионат по шахматам. Я улетаю в пятницу, а с завтрашнего дня взял трехдневный отпуск для интенсивной подготовки. Будете меня гонять с восьми утра и до полуночи. Я распорядился снять вас с лесозаготовок.
Три дня не выходить на работу, а играть в тепле в шахматы? Такое бывает? Номер в "Ритце" съежился до крохотного комочка, незаметного невооруженным глазом. Он боялся поверить своему счастью, и тут его больно уколола мысль: Хозяин улетает. На неделю, на две? А как же...
- Вы не беспокойтесь, – оказывается, Хозяин тоже изучил его неплохо, – пока меня не будет, вас тут будет обхаживать мой заместитель. В шахматы он, правда, не играет, но почесать язык любит. Вам даже поддакивать не придется, ему собеседник не нужен, ему зритель важнее. Самовар, ужин – это все к вашим услугам, я уже распорядился. Еще поскрипим, а?
- Ино еще побредем, – облегченно улыбаясь, ответил он и испуганно осекся: а ну, как схлопочет за неуместное цитирование?
- Побредем, побредем, – подхватил Хозяин, то ли не узнав, то ли не придавая цитате антисоветского значения, – да, вот, кстати: я ж только сегодня получил для вас посылку с сердечным лекарством.
Он без усилия вытянул тело из кресла, достал из кармана пузырек с таблетками и протянул их шахматисту.
- Все, котелок не варит, – потягиваясь, объявил начальник. – Пойдемте, покажу вам, где спать.
Они вышли из кабинета и спустились на первый этаж.
- Тут у нас есть пустая комната для дежурного, – по дороге пояснил Хозяин. – Ничего особенного, конечно, но кровать, матрац, подушка, одеяло, напротив туалет с умывальником. В восемь утра я вам постучу, продолжим, где остановились.
В восемь? Не в четыре? После ночи под одеялом в тепле? "Ритц" от возмущения и зависти взорвался, разметав постояльцев по спящему Парижу.
- Спокойной ночи, маэстро, – и Хозяин удалился.
Он улегся, по лагерной привычке забыв раздеться, закрыл глаза, и перед ним опять поплыли картины далекого сорок шестого года. Лондонский матч с Ботвинником, которого он разделал под орех, несмотря на девятнадцатилетнюю разницу в возрасте и отсутствие должной подготовки. Разгромил так, что тот, по слухам, от позора бросил шахматы и вернулся к инженерной деятельности. Вкус победы был тем слаще, что уж очень он не любил семитское племя, и вид курчавого очкарика, сдающего партию за партией, доставлял ему особое удовольствие. А потом был банкет в советском посольстве – по-купечески богатый, и посол, пригласив его в свой кабинет, уговаривал вернуться. Показывал советские газеты с заголовками "Победа отечественной шахматной школы" и "Чемпион остается русским" – как можно было догадаться, что газеты были отпечатаны в единственном экземпляре специально для него, а миллионы советских людей даже не подозревали о самом факте проведенного матча? А потом посол показал ему уже заготовленный советский паспорт с его фамилией и снова и снова чуть не умолял вернуться на Родину, простившую своего непутевого сына и ждущую его. Играть дома, читать лекции шахматистам, жить на Арбате, может быть, даже там, где снимали жилье его покойные родители... Ах, как было заманчиво! И не устоял, взял из рук посла паспорт и билет на самолет – пока просто приехать повидать Москву. И повидал, пока ехал в "воронке" из аэропорта: его взяли прямо у трапа. Окунули на несколько дней в Лефортово, без допросов, без объяснений. Хотя, что там объяснять – он сам понимал, что статей на него в советском уголовном кодексе хватает на три расстрела. Потом вызвали к какому-то офицеру, представившемуся капитаном Ивановым. Тот показал ему газеты с его портретом и некрологом. "Остановилось сердце великого шахматиста, не вынесшее свидания с Родиной после долгой разлуки". Показал фотографии его могилы и памятника. Помнится, он тогда подумал, как быстро они все это сварганили. Потом капитан Иванов попросил его подписать протокол об ознакомлении с предъявленными газетами и фотографиями. Еще год в одиночке без допросов (вот где пригодилось умение играть вслепую!) – и сюда. Счастье, что тутошний Хозяин оказался шахматистом, а то бы лежать ему в земле давным-давно. А, может, не счастье, а последняя милость Родины?
"Лучше бы я умер в Эшториле перед матчем", – как всегда, подумал он перед тем, как провалиться в забытье.

Мини-предисловие
Жены шахматных королей
Два брака и… ни гроша в кармане
Инструкции фрау Марты
Роман с княгиней
По свету в поисках счастья
Супруга на сцене
Исчерпывающая оценка
Глубокое понимание
Утонуть ради любимой
Жена вместо команды
Брак благословил генсек
Тюремный роман
Чемпион устал по жизни
Щедрый парень
Брак на небесах
Шахматы и любовь
Две морские истории с финалом на суше
Утешение драматурга
Неравные условия
Ошибка бойфренда
Записки женского тренера
Великая любовь
Ночь втроем
Выгодная невеста
Футбольная вдова
На крыше товарного вагона
Телеграмма
Насильница
Спасение
Задавайте вопросы
Ночное рандеву
Счастливый сеанс
Гость в окне
Лучшая партия актера
Новогодний сюрприз
Дырка в стене
Прекрасная незнакомка и две решающие партии
Комплимент
Бесподобная Юдит
Счастливое детство
Хроника текущих событий
В компании дам
Коллекция наград
Личная жизнь
После вундеркиндства
Сексуальные шахматы
Он и она в интимной обстановке
Фотогалерея Иллюстрации Евгения Гика, Бориса Долматовского, Дашберта Кольмайера, из архива автора
Жены шахматных королей
Шахматы и любовь
Бесподобная Юдит
Сексуальные шахматы

Может быть, с моей стороны было неловко делать такое утверждение после того, как я уже несколько лет трачу по 3 часа в день на шахматную игру…
Я давно изучил эту прокопченную табачным дымом, мрачную и самую дальнюю комнату большой кондитерской и все лица, изо дня в день торчавшие здесь за шахматными досками.
В особенности мне примелькалась физиономия господина, сидевшего в настоящую минуту около нас в роли безучастного зрителя.
Я изучил каждую морщинку его изможденного, угрюмого лица, его нескладный, хотя дорогой, костюм и его манеру, ни с кем не играя, часами созерцать чужие ходы, молча, без единого жеста, слова… Я знал, что он никогда не уходил ранее закрытия кондитерской, но этим человеком мало кто интересовался.
Сегодня он «состоял при нас», но мы начали свою беседу, даже не поворачивая из вежливости головы в его сторону, будто перед нами был пустой стул.
— Шахматы — это вздор!!
Мой партнер мягко положил свою руку на мою и сказал примирительным тоном:
— Ведь то, что мы говорим, не спор… Хотите, я сначала докажу, что шахматы — это жизнь, а потом вы можете доказывать противное.
— Ладно! — сказал я упрямо. — Посмотрим!
Газ еще не был зажжен, и ласковый сумрак осеннего дня окутывал нас, смягчая и неясные тени на стенах, и резкие слова.
— Шахматы — это сама жизнь! Вы скажете, что я — поэт, фантазер, но взгляните на дело глубже… Вот мы поставили фигуры в первоначальном порядке. Это — начало жизни. Все стройно, величаво. Королева любовно стоит возле своего супруга. Помните, в Писании: «Жена да прилепится к своему мужу!» Здесь же и весь королевский штат: два щеголеватых офицера-адъютанта, дальше королевская конюшня, а в самом углу скромно поместились ладьи-фрейлины. Но скромны они и незаметны только в начале игры. Потом, как мы увидим, события возводят их на головокружительную высоту… Ну-с, и вот начинается игра! Вы знаете, конечно, что первый обычный ход — это два шага королевской пешки… Первые шаги королевского первенца — дитяти любви королевской четы! Увы! Только этот первенец и называется пешкой короля, потому что другие младенцы этого сорта бывают и от офицеров… Не сама ли это жизнь?
И вот игра развивается: на первенца нападает враждебный конь, но его как принца крови защищает конь собственной конюшни, а следующим ходом и офицер. Теперь у короля с одной стороны стоит супруга, а с другой — скромненькая блондиночка-фрейлина. Король не долго раздумывает… если он умный король… Несмотря на силу и титул его супруги, надежда на нее плоха. Она любительница всяких авантюр и уже с пятого хода приготовила себе выход, двинув на один шаг второго своего младенца, тоже принца, но уже не чистой крови, потому что он выдвинут от офицера. Ясно, что эта легкомысленная женщина намерена сейчас выступить на поиски новых приключений! Король в тоске и раздумье. Такое гнусное предательство и ветренность его потрясают. Он стар, и его подагра не позволяет ему сделать более одного шага, а тем более гоняться, сломя голову, за неутомимой королевой. Что необходимо старому королю — это тихая, семейная пристань да покой и защита со стороны преданного существа.
Взор его обращается вправо и падает на скромную пухленькую блондиночку-ладью. Король, не раздумывая дальше, приближает фрейлину к себе, потом шагает через нее в угол и думает, что убил сразу двух зайцев: «И мне здесь за этим миленочком спокойнее, да и она будет поближе к супруге. Все-таки, не как-нибудь — фрейлина! Хе-хе-хе.»! Смеется старый и не видит, что его ветреная подруга жизни уже выскользнула на простор и только знай поеживается от заигрываний чужих младенцев и офицеров, черных, как жук. Один из них в особенности нахален. Избалованный своей собственной властительницей, высокой, пикантной брюнеткой, он сразу возымел коварные виды и на недальновидную блондинку. По первому абцугу он предлагает ей в подарок вороного коня, но ставит его так неудачно, что королева должна посторониться от удара. Глядь, а другой конь, под пару первому, уже стоит перед ней, раздувая ноздри! Хитрости у ее величества больше, чем ума. Она хочет и коня присвоить, и своего пылкого поклонника-офицера оставить с носом. Ей кажется это простым: стать бок о бок с обоими конями. «Здесь, — думает она, — брюнету не до амуров, нужно одного из коней спасать!» Но лукавый царедворец делает вид, что жертва одного коня для такой обольстительной женщины — плевое дело. Он уступает ей одного и, становясь за спину другого, начинает нашептывать разный любовный вздор.
Принявши незаслуженный дар, королева чувствует себя не совсем хорошо. Конь-то принят, но что скажет супруг, княгиня Марья Алексеевна, да и сам обожатель, который едва ли бы сделал такой царский подарок из-за одних прекрасных глаз королевы. В предчувствии чего-то опасного и в смятении королева растерянно приближает к себе одного из младенцев пешек, неизвестно от кого появившегося на доске: так все перепутано! Увы! Это ее губит… Единственный вражеский конь, оставшийся на доске и отделявший ее от пылкого обожателя, вдруг делает нелепый скачок в сторону и объявляет шах королю! Старичок, сумрачно ворча, неохотно отодвигается в самый угол. А его дражайшая половина поднимает взор и вся вспыхивает: перед ней стоит черномазый воин, уже не заставленный вороными конями… Боже!!! Она открыта! «Один его шаг — и я попаду в его объятья! Он очутится в моей клетке! Стыд! Позор!! Ведь это измена мужу… А впрочем, этот сосед такой милый брюнетик… Тем хуже для мужа!» Она ждет, простирая белые руки, но чужестранец, достигши своего, грубо, без церемоний сбрасывает ее за доску и сам нагло становится на ее место. Битва кипит на всем протяжении, а старый вдовец, забывши о государственных делах, рядом с ладьей предается изнеженности нравов… Он не видит, что от вражеской королевы его отделяет только пешка, что на эту пешку косится другой вражеский офицер, он не слышит последнего хрипа его слуг, жертвующих собою, чтобы отстоять своего короля от мата… Все напрасно. Белая пешка тихонько снимается, исчезает, и король в ужасе видит перед собою какое-то чуждое, зловещее существо. «Шах королю!» — звучит как погребальный колокол. Король выдвигается из угла и помещается против чужеземного офицера, уклоняясь от его косого удара. Тот, исполнив чужое поручение, до смысла которого ему нет дела, отходит.
Король облегченно вздыхает. Но что это!! Безумие! Громы небесные!! Против него стоит чужая королева, и звучит в его ушах еще более похоронное: «Мат королю!!» Старец беспомощно оглядывается на свою подругу-ладью, в бессмысленной растерянности полагая, что она защитит его по косой линии, но та, как истая помпадурша, видя, что ее повелителю мат, смотрит прямо перед собой, и ее безмятежный взор будто бы с интересом рассматривает фигуру давно знакомой пешки. «Эх, не вовремя и не в ту сторону я рокировался!» — вздыхает король, и с этим последним вздохом отлетает царственная душа от дряхлого, старческого тела… Игра кончена. И побежденные, и победители без церемонии сгребаются властной рукой с доски. Это конец жизни — смерть, которая не щадит ни правых, ни виноватых… Шахматы — это жизнь!..
В комнате зажгли газ.
Улица потухла, шум экипажей стал затихать, и мы молчали несколько минут под впечатлением курьезной импровизация…
— Вы со мной согласны? — неожиданно обратился мой партнер к человеку с измученным лицом, третьему в нашей компании.
Неизвестный поднял свои голубые выцветшие глаза и с какой-то мучительной тоской прошептал:
— Ваша история, вероятно, очень забавна… Но я, простите… ничего не понимаю в шахматах!
Мы оба раскрыли рты и посмотрели на него с удивлением и страхом, как на помешанного.
— Как же так! — возразил, немного оправившись, партнер. — Я вас вижу несколько лет изо дня в день около чужих шахматных досок, внимательно созерцающим игру посетителей, и вы говорите, что решительно ничего не понимаете?! Как хотите, это непостижимо!!
Глаза странного господина наполнились слезами. Он встал и, вынимая из кармана платок, сдавленно прошептал:
— Я здесь бываю уже восемь лет!..
— Но причина?..
— Можете же себе вообразить, какая дрянь моя жена, если я, только чтобы не быть с ней, предпочитаю убивать годы на созерцание игры, совершенно для меня бессмысленной.
Он истерически всхлипнул и, схвативши с подоконника свою шляпу, поспешно вышел на улицу.
Мы помолчали.
Я допил остатки холодного чая и сказал, сладко потянувшись:
— Вот человек, который забыл вовремя рокироваться.
Мой партнер рассеянно обвел глазами пустые столики и равнодушно добавил:
— Или рокировался не в ту сторону.

Тигран был невысокого роста, довольно хрупкого телосложения, с кругленьким животиком, на котором он уютно складывал свои небольшие руки. Даже прогуливаясь или стоя и беседуя с кем-либо, он уютно перебирал пальчиками сложенных на животе рук.
Носил он модные и удобные туфли, аккуратненькие брюки темно-синего или серого цвета с подтяжками, красивые мягкие рубашки и элегантные пиджаки. Летом – легкую бежевую курточку, зимой – уютный толстый вязаный свитер. Любил шляпы и плащи с пелеринкой.
У него было смуглое лицо с большим кавказским носом и оттопыренными ушами, темно-карие, немного печальные, мудрые глаза посверкивали в глубоких глазницах. Во время игры в шахматы он морщил лоб... Мне он казался воплощением уюта и достоинства. Находясь рядом с ним, я невольно вспоминал снежные вершины Арарата – символа и боли армянского народа, слышал чарующие грустные звуки дудука, вспоминал о розовом весеннем цвете персика и сапфировом Севане…
Петросян купил дом в Барвихе и прожил там 16 лет, почти не выезжая в московскую квартиру.
Это был красивый просторный, деревянно-каменный особняк с огромной столовой на первом этаже. Дворец. Как и почти все другие советские знаменитости, Тигран любил не просто комфорт, а комфорт на американский лад. У него был огромный американский телевизор, американская стиральная машина, холодильник «дженерал электрик», большой американский автомобиль. То ли «кадиллак», то ли «олдсмобиль». Водила машину его миниатюрная жена Рона. Подкладывала под себя три подушки, связанные ремнем. Сам Тигран за руль не садился…
Он и по обочине дороги никогда не ходил, боялся свалиться в кювет…
Рона Яковлевна, несмотря на свой малый рост, обладала энергией ракетоносителя. Они с Тиграном часто вспоминали, как Рона тащила его на матч с Ботвинником за корону. Тигран кричал: «Не хочу, не пойду, устал!». Рона же пихала его руками в спину и шипела: «Нет, пойдешь, лентяй, нет, пойдешь, осел». Кинула его в машину и увезла на игру. Тигран кивал головой, стыдливо улыбался и бормотал: «Ну Роноцька, Роноцька, перестань выдавать секреты фирмы».



Тигран часто ходил в гости к Алхимовым (Владимир Алхимов - председатель правления Госбанка СССР тех лет, Герой Советского Союза, член ЦК КПСС. Гаврилов был женат на его дочери Наталье, с которой и перебрался в Лондон в 1985 году – Е.Г.). Жители Барвихи вообще ходили друг к другу в гости регулярно. О политике говорили редко. Обменивались светскими сплетнями («слышали, Ростропович отравился?»), судачили о своих коттеджах, обсуждали кто из соседей что купил, хвастались друг другу удачными покупками для своих домов, даже если эта была только золоченая ручка для двери в туалет… Разговаривали почти всегда шепотом, потихоньку. Даже в саду или в лесу. Сталинский страх все еще жил в душе брежневской элиты, так же как сталинские цензоры еще правили бал в брежневских газетах, журналах и на телевидении. Уши были тогда и у деревьев, и у цветов… Тигран говорил нормально, не шептал, но о покупках тоже любил поболтать.
У Алхимовых была злая немецкая овчарка по кличке Юпитер. Страшный болван. Он был похож на того советского милиционера, который меня расстреливал у японского консульского дома на Вавилова (Действительно был такой случай, но Андрею удалось увернуться и убежать – Е.Г.). Можно было сто раз пройти мимо Юпитера, но на сто первый он обязательно кусался. Тигран был знаком с Юпитером много лет, но однажды эта сумасшедшая собака внезапно ощерилась и молниеносно укусила беззащитного Тиграна. Хотя укус был незначителен, Тигран впал в ужасное волнение, позеленел от страха. Он был убежден, что в самом ближайшем будущем у него проявится бешенство, которым, «конечно», Юпитер его заразил. Алхимовы запаниковали, так как знали о безумной мнительности Тиграна Вартановича. Тигран страшно боялся уколов, но в тот раз, кажется, даже попросил, чтобы ему вкололи двойную порцию лекарства против бешенства, терпеливо снес все мучения. Несмотря на то, что Алхимовы вывалили на стол для Тиграна целую гору справок о здоровье Юпитера, Тигран продолжал колоться. И потом еще долгое время с опаской смотрел на воду и в зеркало во время бритья, опасался появления пены изо рта…
Тигран Вартанович страстно любил музыку – классику, джаз, поп. У него дома хранилась замечательная фонотека с редкими записями, которые он всю жизнь собирал. За границей Тигран покупал дорогие проигрыватели, магнитофоны, усилители и колонки…
Тигран плохо слышал, за ухом у него всегда висел большой слуховой аппарат кремового цвета. Он не стеснялся своего слухового аппарата, постоянно его настраивал, не вынимая из-за уха, аппарат издавал при этом ужасные звуки, пищал и мяукал, а невозмутимый гроссмейстер продолжал спокойно вести беседу.
Тигран любил уединяться на втором этаже в своем огромном кабинете, где на полках хранились золотые и палисандровые шахматы, серебряные чеканные блюда и кувшины – дары армян со всего мира, а на стенах висело декоративное оружие с инкрустациями и камнями. Сняв слуховой аппарат, Тигран врубал на полную мощность свои полукиловаттные колонки и наслаждался музыкой. Дом трясся так, что Рона боялась, что он развалится. В эти моменты никто не имел права его потревожить. Только одному человеку Тигран позволял все – тете Дусе, Дуке, как он ее называл, большой, неутомимой деревенской женщине-домработнице, жившей всю жизнь с Петросянами и преданной Тиграну, как пушкинский Савельич Петруше.
Тигран любил кино, особенно комедии. Помню, как радостно, солнечно он смеялся, просматривая подаренную мной видеокассету с блистательным музыкальным фильмом «Blues Brothers» с участием гениального Джона Белуши и многих великих джазменов Америки – Рэя Чарльза, Ареты Франклин, Джона Ли Хукера, Кэба Кэллоуэя и других. Он смотрел эту кассету почти каждый день.
С Тиграном я познакомился еще в середине семидесятых, когда судьба столкнула меня со многими московскими знаменитостями. Но подружились мы по-настоящему, только когда я купил дом в Одинцово осенью 1983 года. Тигран любил мою исполнительскую манеру, он был хорошо осведомлен о репрессиях против меня, его доброе сердце не выносило несправедливости, он сочувствовал мне и помогал, как мог. Радовался даже самой маленькой моей победе, негодовал, когда узнавал об очередной позорной акции против меня нашего всемогущего государства…
Когда я купил дом, Тигран вдруг загорелся – он давно мечтал о настоящем бильярде. В его доме, несмотря на солидные размеры, не было места для огромного русского бильярдного стола.
Тигран часто приезжал ко мне, давал советы по строительной части, рассказывал о былом. Со мной он как бы снова переживал свою молодость. Этот рано осиротевший сын дворника выиграл титул чемпиона мира в тяжелейшей борьбе и превратился из бедного провинциального армянина в мировую знаменитость, в шахматную легенду. Чем-то наши жизненные пути и творческие судьбы схожи…
Тигран любил делиться с друзьями радостными, добрыми новостями и увлекать их какими-нибудь веселыми делами. Приехав ко мне с утра пораньше, обсудив в сотый раз место, где будет стоять бильярд, и вдоволь покалякав о бойлерах, катодах и диодах, о системе отопления, термовентилях и прочем хозяйстве, он тащил меня в какой-нибудь отдаленный магазин покупать что-то для дома. От своих верных агентов Тигран получал бесценные сведения о том, что где «дают», и тут же делился секретами со мной: «Андрюш, сегодня в Химках выкинули шведскую кожаную мебель – диваны (он говорил – диванцики), кресла (креслица), замечательные шкафы (шкафцики) и гардеробы (гардеробцики), немедленно едем!».
У Тиграна вообще-то не было дефектов речи, обычно он говорил тихо, спокойно и ясно, но, когда его охватывал азарт покупки, он радостно возбуждался и смешно искажал слова. Появление таких уменьшительных-сюсюкающих означало, что Тигран пребывает в самом лучшем расположении духа. Мы садились в машину и перли через весь город за диванциками и креслицами. Приехав, немедленно оформляли покупку. Если у меня не хватало денег, Тигран добавлял свои (когда разбогатеешь – отдашь). Так, благодаря тиграновской разведке, Барвиха пополнялась экзотическими импортными товарами. Единственное, что омрачало подобные триумфы, это то, что все дома наполнялись хоть и красивой, но одинаковой мебелью. Это правило распространялось и на другие товары народного потребления. Газовые плиты Бош, кухонные комбайны АЕГ, итальянские ледогенераторы, стиральные машины с вертикальным барабаном.
Шел 1984 год. Бильярдная у меня еще не была построена, но дом был почти готов. Мы с Тиграном каждый день гуляли в лесу и обсуждали мои дела в деталях. Тигран поддерживал меня и напутствовал перед каждым походом к начальству: «Не медли, но и не торопись, самое главное – это правильный порядок ходов». Это было его любимое выражение.



Я и представить себе не мог, что спокойный, уравновешенный, гармоничный, следящий за своим здоровьем, наслаждающийся жизнью Тигран стоял на самом деле на краю могилы…
На Тиграна как будто лавина упала. Вначале – боли в животе, потом рвота, госпитализация, анализы, диагноз. Рак поджелудочной железы. Его смотрели лучшие врачи, но надежды не было. Бедному Тиграну ничего не сказали, он бы тут же умер от страха. Тигран поверил в «легкое отравление», говорил: «и цего я такого скусал, надо быть осторознее».
После того, как в ноябре 1983 года умер наш любимец Арно Бабаджанян, Тигран сказал: «Снаряды рвутся все ближе». Это было в моем саду в Одинцово, Тигран проговорил это, не снимая рук с живота…
Все, кроме самого Петросяна, знали, что он умирает. Все лгали ему в лицо, а он ничего не подозревал.
В июне 1984 года, за два месяца до смерти, в его доме собрались многие знаменитости Москвы – врачи, ученые, шахматисты, музыканты. Отмечали 55-летие Петросяна. Были там и мы с Наташей. Все знали, что дни Тиграна сочтены, но произносили тосты за крепкое здоровье, желали долгих лет. Стол ломился от яств. Тигран сидел бледный, худой и печальный…
Тигран не дожил до окончания постройки бильярдной, но дожил до моей первой после долгого перерыва поездки в Англию, которую ждал с нетерпением.
Незадолго до смерти, в больнице, умирающий Тигран спросил жену: «Как у Андрюши все прошло в Лондоне?»
Рона ответила: «Потрясающе!»
Тигран вздохнул, положил голову на руки Роне и заплакал. Его похоронили на армянском кладбище в Москве.

Юноша задумчиво стал складывать газету. В последнее время ему не часто доводилось играть в шахматы: некогда да и не с кем. Единственных своих двух партнёров из банкирской конторы он легко обыгрывает. Имя Чигорина заставило юношу встрепенуться. В следующий момент, нахмурившись, он подумал о своём лоснящемся на локтях пиджаке, о брюках с бахромою; затем решительно махнул рукой: «Э, все равно!» Сунув в карман газету, он быстро, с видом человека, имеющего перед собой определённую цель, зашагал по шумной улице. Безмятежно выдержав презрительный взгляд раздевавшего его швейцара, он вошёл в зал.



Посредине стоял столик, окружённый плотным кольцом сидевших и стоявших зрителей. Игра уже давно началась. По напряжённому выражению лиц наблюдавших, по их застывшим, иногда в самых неудобных позах, фигурам юноша понял, что происходит нечто очень интересное. Он стал осторожно пробираться вперёд и вскоре протиснулся в первый ряд.
Едва взглянув на игроков, он сразу же понял, кто из двоих — Чигорин. Это был человек лет пятидесяти—пятидесяти пяти, среднего или даже ниже среднего роста, с красноватым лицом и слегка заостренным косом. Он носил усы и полукруглую бородку; когда-то, видимо, была у него пышная шевелюра, но теперь она сильно поредела. Одет он был старомодно: в засаленный, застёгнутый на все пуговицы сюртук, под которым виднелась белая сорочка с отложным крахмальным воротничком и чёрным галстуком. Но все эти детали воспринимались мимоходом. Главное заключалось в его глазах, прикованных к доске и словно сверлящих её, и во всём его виде жреца, совершающего таинство обряда.
Чигорин прочно, неподвижно сидел на стуле, лишь иногда нервно покачивая ногой или раздражённо разгоняя голубоватый дым от сигары, которую курил его противник.
— Ферзя жертвует!—взволнованно шептались зрители. — Может, просмотр? Ведь ничего взамен не получает.
— Ну. ещё бы. просмотр! Он...
— Тише! Он что-то говорит...
Чигорин откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул, как человек, завершивший большую и трудную работу, и явственно произнёс:
— Мат в восемь ходов.
Всё вокруг зашевелилось, как а потревоженном муравейнике:
— Где? Каким образам? Покажите! Противник Чигорина, роняя сигарный пепел себе на колени, недоуменно глядел на доску.
Чигорин, улыбаясь, стал передвигать фигуры. Кольцо зрителей сплотилось ещё теснее. Иногда кто-нибудь, не сдержавшись, громко высказывал своё замечание, и тогда Чигорин, лукаво сощурясь. делал несколько быстрых ходов, ловко зажимая снятые фигуры между пальцами рук, а потом со словом: «Ясно?»— ставил фигуры в прежнее положение.
— Маг и волшебник!—сказал кто-то и зааплодировал.
Десятки рук поднялись, аплодисменты лёгкой стайкой взвились в воздухе. Чигорин с блуждающей на губах улыбкой поднялся и поклонился приветствовавшим его зрителям.
— Господа!—произнёс он. — Позвольте сказать вам несколько слов.
— Просим! Просим!—вокруг зашумели и сдвинулись поближе.
Столик был окружён плотным кольцом зрителей.
— Я не люблю, да и не умею много говорить,— тихо сказал Чигорин, — но сейчас, видя наш живой интерес к шахматам, мне захотелось поделиться с вами некоторыми моими мыслями. Господа! Мне хотелось бы передать вам частицу того отношения к шахматам, которое испытываю я сам, посвятивший им жизнь.
Он закашлялся, и кто-то из задних рядов крикнул:
— Прекратите курить в зале!
Чигорин благодарно кивнул головой и продолжал:
— Некоторые из присутствующих здесь, быть может, представляют себе шахматы... ну. скажем, вроде карт: немножко уменья, немножко удачи, немножко азарта. Нет! — он взмахнул рукой, словно разрубил что-то: — На шахматы нужно смотреть иначе: это больше чем игра, это — искусство, и, как всякое искусство, оно требует выработки своеобразных научных приёмов. Это прекрасный, благородный учитель...
— Чему же они учат?—насмешливо спросил полный господин в золотых очках. — Я согласен: полезная гимнастика ума. Но что же ещё?
— Что ещё? — медленно повторил Чигорин.— Я скажу вам, сударь. Шахматы учат настойчивой последовательности, в действиях, вниманию к деталям, потому что иногда одна жалкая пешка решает судьбу партии; учат способности быстро ориентироваться, наконец, чувству ответственности, ибо опыт убеждает играющего, что один плохой ход может свести на-нет сорок хороших. Вы согласны с этим?
— Пожалуй...
— Отлично! Однако это — ещё но всё. Шахматы приучают не страшиться риска и в то же время всегда подумать, прежде чем принять решение. Даже если это решение кажется очевидным... Увы! Как редко соблюдается это правило в практической жизни! Далее, шахматы научают немедленно принимать важные решения. Ведь тут... — он оглянулся, точно ища слов; глаза его сверкали, голос окреп, невольно для себя он говорил всё быстрее, как бы уносимый потоком своих мыслей. — Ведь тут не отложишь до завтра, чтобы пообдумать да посоветоваться. Ход надо сделать немедленно и полагаясь только на свои силы. Это особенно важно для военных, — добавил он рассмеявшись.
Мужчина в золотых очках с видимым раздражением оказал:
— Вы очень красноречиво и... э-э... убедительно говорите обо всём этом. Но я позволю себе задать ещё один вопрос: всякий ли человек может стать хорошим — я подразумеваю, первооклассным — шахматистом? Или это своего рода каста? Хорошим инженером можно сделать всякого, а шахматистом...
— А шахматистом — тоже, — перебил его Чигорин, — если только этот человек обладает известной дисциплиной ума я воли, памятью и воображением.
— Ого! Требования немалые!
— Но ведь эти качества развиваются. Они вырабатываются в ходе занятий шахматами.
— Сомневаюсь. — господин в золотых очках ехидно осклабился.—Вы сами сказали, что шахматы — это искусство. И, добавлю я, искусство для немногих. А это в моих глазах весьма их обесценивает.
Чигорин долго не отвечал. Казалось, он забыл, где находится.
— Чем же я могу опровергнуть вас? — вымолвил он наконец. — Угодно ли, я предложу любому из присутствующих здесь серьёзно заняться шахматами под моим руководством и берусь через... ну, через два года сделать его одним из сильнейших русских игроков.
— Идёт! — живо откликнулся его собеседник — Я предлагаю такие условия: ровно через два года, то есть четырнадцатого января 1908 гола, вы вместе с вашим учеником сыграете против двух сильнейших московских шахматистов. Партия будет альтернативная, то есть с обеих сторон ходы будут делаться поочерёдно обоими партнерами, без всякой консультации между собою. Если ваш ученик окажется достойным вас, сумеет угадать ваши замыслы и способствовать им,—словом, если партия будет выиграна вами, я плачу — вам и вашему партнёру—по пяти тысяч рублей. Меня тут знают. У меня в Москве три дома. Фамилия моя — Бекасов.
— Что касается меня, я отказываюсь от этого приза, — холодно, даже брезгливо проговорил Чигорин. — Пускай он поступят в распоряжение Всероссийского шахматного общества.
— Отлично-с! Превосходно-с! Но кто же будет героем сего эксперимента? Кто: рыцарь ли знатный иль латник простой?..
Чигорин развёл руками:
— Вот уж не знаю, правда. Это ведь не так просто: в течение двух лет затрачивать столько времени и труда... Ведь имеются обязанности...
— Отчего же! Я готов всё это время выдавать субсидию... достаточную для прожития. Если я проиграю, соответствующая сумма будет удержана из приза, а если выиграю, что ж, это будет не слишком дорогая плата за удовольствие, которое я получу. Опасаюсь, однако, что не найдётся охотника: хоть ваша речь и была очень красива, но все понимают, что шахматы — только игра, обычная игра, и посвятить им два года своей жизни никто не захочет.
— Может быть, не захочет,—пробормотал Чигорин.
Он оглядел напряжённо слушавших весь этот диалог посетителей. Бекасов посмеивался, потирая руки.
— Так как же, нет желающих?—спросил он —Очень, очень жаль..,
— Я желаю! — раздался громкий возглас. Произошло общее движение. Чигорин с засверкавшими глазами так и подался вперёд.
Давешний высокий юноша выдвинулся вперёд. Лицо его было красно от смущения, но голос звучал твёрдо, когда он вновь сказал:
— Я согласен!
— Ваше имя?— сухо спросил Бекасов.
— Всеволод... Всеволод Курдюмов.
— Превосходно-с... Вот моя карточка. Зайдите завтра в мою контору, и мой управляющий оформит с вами всё, что надлежит, и выдаст первоначальную сумму. Засим имею честь кланяться. До свидания, господин Чигорин.
Он круто повернулся на каблуках и пошел сквозь расступившуюся толпу.
Чигорин пытливо глядел на Всеволода.
— Ну, давайте знакомиться, — сказал он и протянул ему руку.
II
Через неделю Всеволод был уже в Петербурге.
Он поселился в маленькой опрятной комнате на Литейном. Отсюда было близко до кафе Доминика и до кафе Прадера, то есть до тех мест, где обычно собирались любители шахмат и где часто бывал Чигорин.
Здесь за мраморными столиками, по краям которых стояли кружки с пивом н лежали грудами окурки, разыгрывались бесконечные партии. Играли с дачей вперёд форы, с контролем времени, блиwпартии, консультационные...
Здесь играли Алапин и Зноско-Боровский, лодзинские шахматисты — сорокатрёхлетний Сальве и молодой Рубинштейн. Здесь появлялись Левитский, Венгеров, Шифферс, и киевлянин Плятер, и выдвигавшийся уроженец Польши Бернштейн, и юный талантливый Евтифеев, и солидный, уравновешенный Левин.
Левину Курдюмов пришёлся по душе.
— Если хотите, дружок, я буду вам помогать, — сказал как-то Левин, придя к Чигорину и застав там Всеволода. — Конечно, я ни в какое сравнение с Михаилом Ивановичем не иду. но...
— Соглашайтесь скорее,—перебил его Чигорин,—Александр Митрофанович—большой знаток шахмат, недаром он дважды разделил со мной а турнирах первое место, а педагог он, конечно, получше меня.
Так случилось, что Всеволод получил вместо одного двух руководителей.
Левин обучал его странно: он не столько учил практической игре, сколько повествовал историю шахмат.
— Шахматы — спутник культуры,—говорил он глуховатым голосом. — Недаром монархи часто ставили препоны их распространению. В XIII и XIV веках французские короли запрещали простому люду играть в шахматы. Способность к шахматной игре свидетельствует, заметьте, об одарённости народа. Вот, например, когда я прочитал где-то, что буряты, состоявшие проводниками сосланных в Сибирь декабристов, оказались хорошими шахматистами я успешно состязались с Волконским и Трубецкмм, я другими глазами стал смотреть на бурятов. Очень способна к шахматам русская нация. Вот, послушайте.
Он доставал откуда-то из сюртука тоненькую, убористо исписанную тетрадку и читал:
— «Русские, или московиты, играют а шахматы очень остроумно и с большим прилежанием, и в этой игре они так искусны, что другие народы не могут с ними сравниться». Это писал один поляк в 1581 году. А то лет спустя в Париже один француз написал: «эти русские — превосходные шахматисты; наши лучшие игроки — перед ими школьники». Русские, дружок, искони любили всякую борьбу; странно только: сколько описывали бои на поясах, да на кулачках, и ещё бог весть какие, а вот про шахматы забыли; между тем Грозный любил их, и Пётр Великий, и Александр Меншиков...
С каждым днём Всеволод всё больше увлекался. Он просиживал с утра до вечера за руководствами и учебниками. Его учителя помогали ему обобщать необозримый материал, заключавшийся в книгах. Для начала он постарался хорошенько усвоить общие правила, которые показались ему надёжными вехами среди бурной стихии неизведанного.
По вечерам Всеволод ходил в кафе или на Невский, 55, а Шахматное собрание, наблюдать за игрой (самому ему Чигорин категорически запретил играть там). В разыгрываемых перед ним партиях он видел новое доказательство вычитанных теоретических положений. Тогда ему стало казаться, что он уже близок к заповедной тайне: раз тут действуют закономерности и всё подчиняется им, то нужно только тщательно изучить эти закономерности — и секрет победы добыт.
Не выдержав, он явился к Чигорину и, торопясь и волнуясь, высказал ему свои взгляды.
Тот долго молчал.
— Этого следовало ожидать, — вымолвил он наконец. — У вас естественное самомнение малознайки. Вы усвоили много шахматных принципов — сознаюсь, — вы удивительно быстро схватили их; но хотя все эти принципы верны, бесспорно то, что иногда лучше отступить от них.
Чигорин задумчиво, даже с какой-то грустью, смотрел на Всеволод. Лицо его было, как всегда, серьёзно, но приветливо благодаря мягкому блеску живых глаз,
— Отступить!..— чуть не с отчаянием вскричал Всеволод.—Зачем же тогда изучать их? И что же это за игра, в которой не следует применять правил, усвоенных с таким трудам? Что цените вы в ней?
— Что ценю? — тихо, почти торжественно произнёс Чигорин. — В шахматах открывается безграничный простор для искания истины. И, может быть, оттого человечество так любит их. А в остальном — изучайте правила, они полезны для практической игры, и пожалуй, займитесь ещё киперганями.
— Чем? Не понимаю!
— Кипергань — так мы называем задачи на обратный мат. От французского выражения: «Qui perd — gagne», то бишь: «Кто теряет,— выигрывает». Великий знаток таких задач — наш Петров. Некоторые его кипергани решаются чуть ли не в сто ходов, и над решением их бьются по многу месяцев. Задачи эти — противоядие от шаблона, они расширят вашу перспективу, помогут вам думать не только за себя, но и за противника. И ещё совет: не удовлетворяйтесь напрашивающимися ходами — они обычно поверхностны. Ищите истину! До свидания, дружок.
Выйдя на улицу, Всеволод глубоко вдохнул свежий воздух. Мысли перегоняли одна другую. Господи! Каким ограниченным юнцом должен был он показаться Чигорину!
Резким движением он нахлобучил на лоб фуражку и стремительно зашагал к дому.
III
Прошло лето, зима и ещё лето. Всеволод вытянулся, взгляд его стал строже; как часто бывает, он сразу превратился
из юноши в зрелою человека. Не осталось следа от былой неуверенности и некоторой флегматичности.
— Вы напоминаете камень, пущенный нэ пращи, — сказал ему однажды Левиy. — В вас чувствуется большая целеустремлённость и от этого — спокойствие духа.
Они сидели в Летнем саду. Холодная Нева катила стальные волны. Марсоподобный Суворов устремлял недвижный взор туда, где освещенный лучами заходящго солнца вонзился в серое небо тонкий шпиль Петропавловской крепости.
— Известно ли вам что-нибудь о жизни Михаила Ивановича? — тихо спросил Всеволод Левина. — Oн не любит говорить о себе, а мне неудобно расспрашивать его.
— Я тоже немногое знаю. Мне известно, что он родился в бедной семье, рано осиротел и провёл детство в Гатчинском сиротском институте. Другого образований он не получил. Выйдя из этого учреждения, он посла долгих мытарств устроился мелким чиновником в петербургском градоначальстве и корпел там несколько лет, пока имя его не прогремело во всех столицах.
Быстро сгущались осенние сумерки. С реки потянуло сыростью и холодом.
— Пойдёмте! — поднялся Левин.
Он медленно пошёл по аллее, но вдруг остановился:
— Если бы Чигорину обеспечили условия для привольной жизни, для спокойной работы, то, поверьте, никто не сумел бы соперничать с ним в борьбе за мировое первенство. Ведь он как проигрывал? Нервы сдавали — вот и вся. причина. Он видел дальше и острее, играл изобретательнее, но сказывались его впечатлительность и нервность, сказывалось треклятое его петербургское существование — и он делал глупейший промах.
— Это действительно было его всегдашней бедой, — пробормотал Всеволод.
— Ведь как он Стейницу проиграл? — не слушая его, возбуждённо говорил Левин. — В 1892 году в Гаванне они играли матч. Условия были до десяти выигранных партий. После двадцати двух партий счёт был девять — восемь в пользу Стейнаца. И вот играется двадцать третья. Чигорин проводит её превосходно; в эндшпиле у него лшшшй конь. И тут, когда, строго говоря, его противнику просто неприлично откладывать капитуляцию, Михаил Иванович вдруг уводит слона, защищающего соседнее с королём поле, Результат — элементарный мат в два хода я проигрыш матча. Эх, что говорить!..
Трескучие звуки марша разорвали вечернюю тишину, Левин стал прощаться
— Пойду за солдатами: люблю военную музыку.
Всеволод посмотрел ему вслед, потом неторопливо пошёл к Литейному.
На следующее утро он отправился я Чигорину.
— Здравствуйте, Михаил Иванович!
— Здравствуй, здравствуй, Всеволод! Присаживайся, поработаем. Сегодня разыграем гамбит Альгайера. Бери себе черные.
В этот день Чигорин был а ударе. Комбинации следовали одна за другой. Целый фейерверк угроз, пожертвований, ловушек, неожиданных тонких маневров. Этот взлёт передался и Всеволоду. Он почувствовал в себе боевой пыл, и мысль его стала особенно чёткой. Он проникал в замыслы Чигорина, парировал удары, то и дело сам переходил в наступление. Прошло два часа, за время которых в комнате не было произнесено и двадцати слов.
Вдруг Чигорин болезненно сморщился и застонал. На лбу его выступила испарина. Они прекратили игру.
— Плохое моё дело, Всеволод, — произнес он.— У меня сахарная болезнь, и с каждым месяцем она все прогрессирует. Она скоро сведёт меня а могилу... Однако не обо мне речь. Поговорим о тебе.
С трудом он поднялся и отошёл к окну; долго стоял, глядя на то, как две тощие клячи, надрываясь, тянули застрявшую в колдобине телегу с дровами, а возница немилосердно хлестал их кнутом. Всеволод тоже поднялся.
— Пора назвать вещи своими именами,—вымолвил наконец Чигорин.—Ты стал перваклассным шахматистом. Это естественно, если принять во внимание твой неустанный почти двухлетний труд и выдающуюся одарённость. Ты рос на моих глазах» как сказочный царевич,— не по дням, а по часам. Теперь ты уже, бесспорно, стоишь в шеренге лучших русских игроков. Скоро я разрешу тебе скрестить с ними оружие. И тогда вопрос будет только в турнирном опыте.
— А почему -вы запрещали мне до сих пор играть с ними?
— Почему? Прежде всего потому, что через несколько месяцев должна состояться условленная с Бекасовым партия. Лучше, чтобы наши будущие противники вовсе не знали твоей игры. А я хочу, чтобы мы выиграли, так как это обеспечит тебя да ближайшие годы, как раз на тот период, который тебе нужен, чтобы совсем опериться.
Он опять скорчился от боли. Всеволод налил воду в стакан и протянул ему, но Чигорин отмахнулся.
— Я всё мечтаю о шахматисте,—сказал он слабеющим голосом, — в котором расцветут традиции русской шахматной мысли, свойственное ей понимание сущности шахматной игры и ее красоты. И кто знает... может быть... — он не договорил и пытливым, любовным взглядом посмотрел на Всеволода. — Помнишь, дружок, как однажды ты пришёл ко мне а восторге от того, что изучил некоторые принципы шахматной теории? Теперь тебе и самому, конечно, ясно, что единственным принципом является способность искусно комбинировать, видеть а каждом данном положении наиболее целесообразный ход.
— Михаил Иванович! Эта задача была бы проще, если бы мы имели неограниченный запас времени для обдумывания. Но у нас в распоряжении считанные минуты. Как же быть?
— Как быть?— повторил, словно эхо, Чигорин. — Развить в себе верный инстинкт, своеобразное шестое чувство, то, что в просторечье зовётся чутьём.
Он отпил глоток воды и закрыл глаза. Всеволод с грустью и тревогой глядел на него.
— Неискушённые обычно думают, что шахматный маэстро видит на десять верст вперёд, а шахматы — это математическое искусство, где, нужно только уметь хорошо считать в уме. Какое заблуждение! Основы игры — это ощущение доски, осознание опасностей и собственных возможностей.
Чигорин подошёл к дивану, опустился на него и долго лежал, мерно дыша,
— Надо, чтобы ты понял ещё одно, Всеволод. — сказал он негромко. — Недостаточно знать теорию, недостаточно иметь опыт, недостаточно даже обладать чутьем позиция. Нужно обладать ещё разносторонними качествами ума и воли, чтобы добиться высоких результатов.



Чигорин помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал:
— Замечал ли ты, что сделать ход иногда труднее, чем найти его? Всё обдумано, если угодно, — все прочувствовано, но рука не подымается. Потому что это, как шагнуть в пропасть: пока ход не сделан, ещё открыты другие пути, а после уже нет возврата. При этом особенно трудно решиться на экстраординарное. Можно отдавать себе отчёт, что единственный шанс на спасение — вывести короля на середину доски, при ферзях и всех фигурах. Но половина шзхматистов не сделает этого хода. Ибо это так же страшно, как, скажем, побежать на пулемёт. А это надо уметь делать. Понимаешь ля ты мою мысль, дружок?
— Да, да, — скорее прошептал, нежели выговорил Всеволод.
— Второе качество, необходимое для успеха, — это хладнокровие. Обычно считается, что волнуются, находясь в плохом положении. Однако, по моим наблюдениям, чаще волнуются от предвкушения победы и страха упустить её.
Чигорин закрыл глаза и долго не открывал их. Всеволод с тоской глядел на него:
— Спите, Михаил Иванович. Я пойду...
— Прощай, дружок.
Опущенные веки так и не поднялись.
Ступая на цыпочках, Всеволод вышел из комнаты.
«Какое сердце, какой интеллект! И какое бескорыстное благородство!»
С Невы дул холодный, резкий ветер, кружил опавшие листья и обрывки бумага на мостовых. Всеволод плотнее запахнул пальто,
IV
В 1909 году в Петербурге открылся Международный шахматный турнир. В нем участвовало семь русских шахматистов и тринадцать иностранных, в том числе чемпион мира Эммануил Ласкер.
К концу турнира стало очевидно, что борьба за первое моста идёт между чемпионом мира и молодым игроком Акибой Рубинштейном. Среди собиравшейся на турнир многочисленной публики велись горячие дебаты, особенно обострявшиеся, когда принимались обсуждать партии, разыгрываемые фаворитами.
Одним из любимых комментаторов был Александр Митрофанович Левин. Слушатели, затаив дыхание, внимали его острым, метким суждениям и следили за демонстрируемыми им блистательными вариантами. Его авторитет был непререкаем. Однажды при разборе Левиным очень сложной партии кто-то негромко, но уверенно произнёс:
— Так нельзя играть! Весь предлагаемый вами вариант ошибочен.
Град язвительных замечаний посыпался на дерзкого:
— Какое самомнение, однако!
— Не мешайте, молодой человек... Левин, не оборачиваясь, вежливо спросил:
— Почему же. ошибочен?
— Потому что, приняв жертву ладьи, белые могут затем и свою очередь жертвовать слона на поле g7, а после этого их атака будет опаснее.
Левин, потирая лоб и взъерошив волосы, стал смотреть на доску. Потом он откинул голову и тихо сказал:
— Вы правы! Этой возможности я не заметил.
Гул удивлённых и восхищённых возгласов прокатился по толпе зрителей. Левин поднялся, ища глазами неожиданного оппонента. Вдруг он растолкал стоящих подле него и схватил за руку высокого хорошо одетого молодого человека.
— Вы ли это?—вскричал он.—Всеволод?!
— Я. Александр Митрофанович! И очень рад вас видеть.
Левин бесцеремонно растолкал столпившихся вокруг них любопытных и потащил Всеволода в угол:
— Куда же вы девались? Где были всё это время?
Всеволод внимательно посмотрел на него. Левин заметил, что а его взгляде появилось новое, грустное и строгое выражение.
— Вскоре после нашей встречи в Летнем саду,—сказал Всеволод,—Михаил Иванович сообщил мне, что уезжает к своим родственникам в Люблин, где надеется поправить здоровье. «Не беспокойтесь! Ко дню условленной партии я буду в Москве»,—сказал он мне прощаясь. Партия была назначена на четырнадцатое января. Десятого я телеграфировал а Люблин о том, что собираюсь выехать в Москву. Вечером двенадцатого числа пришла ответная телеграмма. Я лихорадочно распечатал её — я всё закружилось передо мной. Текст гласил: «Михаил Иванович сегодня скончался».
— Что же потом? — осторожно спросил Левин,
— Потом?—Всеволод развёл руками. — Я и сам не могу хорошо объяснять вам. Смерть Чигорина привела меня в какое-то оцепенение. Во мне словно оборвалось что-то. В продолжение нескольких месяцев я не мог взять в руки шахмат. Я уехал в маленький приволжский городок репетировать сына одного помещика. Там я заболел, долго лежал в больнице... А когда выздоровел, мне было не до шахмат на моё место уже наняли другого репетитора, и мне пришлось думать о куске хлеба. Прежде я надеялся одним ударом обеспечить себе материальную возможность отдаться шахматам. Теперь всё изменилось. Мне предстояло постепенно продвигаться по лестнице шахматной иерархии. А как пока жить? Ведь у меня — не знаю, говорил ли я вам об этом,— в Боровичах мать и две сестрёнки. Словом... — он безнадёжно махнул рукой, — словом, выхода не было. Я снова поступил на службу, и...
— Но ваш труд, ваши достижения! — вне себя, перебил его Левин. — Неужели это все погибнет?
Всеволод долго не отвечал. Наконец, он тихо произнёс:
— Ничто так не интересует меня в жизни, как шахматы. Но не спрашивайте меня о том, что мучит меня и чего я сам не знаю.
Он тяжело вздохнул и, не прощаясь, пошёл к дверям. Ещё мгновение Левин видел его высокую, немного ссутулившуюся фигуру, а затем она потонула в бурном человеческом потоке.

К. Осипов Шахматы (рассказ)
Источник: "Юность" 1947 №1